Имея в виду «лучше, чем ваш французский». Что, собственно, было правдой. Фабрикант испытал облегчение, стараясь не подать виду.
— Очевидно, более чем адекватен. Простите меня, господин цензор. Пожалуйста, присядьте и скажите, чем я могу быть вам полезен.
Цензор, у которого при себе был кожаный чемоданчик, наградил Фабриканта улыбкой, которая вновь оживила его опасения.
— О, очень многим, — ответил цензор.
∞
Циля принесла кофе.
— Ваша работа здесь посвящена сепарации урана, — сказал месье Бизонетт, консультируясь со стопкой бумаг, которые он достал из чемоданчика. — Конкретно, выделению изотопа уран-235 из природной руды.
— Именно, — подтвердил Фабрикант. Цилин кофе был густ и горяч, почти в турецком стиле. Тонизирует в северных холодах. Излишек его вызывал у Фабриканта тахикардию. — В конечном итоге мы хотим достичь каскадной реакции нуклеарного деления атома посредством высвобождения нейтронов. Чтобы этого добиться… — Он взглянул на Бизонетта и запнулся. Цензор взирал на него со скучающим презрением. — Простите. Продолжайте, пожалуйста.
Это могло быть серьёзно.
— Вы испытываете три способа очистки, — произнёс Бизонетт. — Газовая диффузия, сепарация электромагнитным полем и центрифугирование.
— Для этого и построен наш комплекс, цензор. Если вы хотите увидеть, как работает…
— Электромагнитный и центрифугационный проекты должны быть остановлены и закрыты. Диффузионный продолжится с некоторыми улучшениями. Вам пришлют чертежи и инструкции.
Фабрикант пришёл в ужас. Он не мог говорить.
— У вас есть возражения, — мягким голосом спросил Бизонетт?
— Господи! Возражения? Чьё это решение?
— Ведомства по военным делам. С согласия и одобрения Bureau de la Convenance.
Фабрикант не мог скрыть своего негодования.
— Нужно было проконсультироваться со мной! Цензор, я не хочу никого обидеть, но это абсурд! Мы ведём три процесса одновременно с целью определить наиболее продуктивный и целесообразный среди них. Мы этого пока не знаем! Я признаю́, что диффузионный способ подаёт надежды, но с ним всё ещё есть проблемы — чудовищные проблемы! Диффузионные барьеры — наиболее очевидный пример. Мы пробовали никелевую решётку, но трудности…
— Барьерные трубки уже находятся в производстве. Вы должны получить их к декабрю. Детали будут описаны в документации.
Фабрикант открыл было рот, но потом закрыл его. Уже в производстве! Откуда взялось это знание?
Потом его осенило: очевиднейшее объяснение.
— Существует другой проект, да? Они нас опередили. Они достигли приемлемого уровня обогащения.
— Что-то вроде того, — ответил месье Бизонетт. — Но нам нужно ваше сотрудничество.
Конечно. Бюро, должно быть, финансировало собственную исследовательскую программу, лицемеры. Избыточность военного времени. Господи, подумал Фабрикант, сколько ресурсов впустую!
И — надо признать, он был пристыжен тем, что его обошли на финишной прямой, что где-то в другом месте все его проблемы были решены.
Он взглянул на чашку кофе, но аппетит уже улетучился.
— Теперь о самой бомбе, — продолжил Бизонетт. — У вас есть предварительные наброски?
Фабрикант сделал усилие, чтобы прийти в себя. Ну почему прокторы должны всегда лишать человека его достоинства?
— Что-то вроде нуклеарной пушки, — ответил он Бизонетту. — Говорить об этом пока рано, но обычная взрывчатка должна уплотнить обогащённый уран…
— Взгляните сюда, — сказал Бизонетт и протянул ему чертёж в разрезе чего-то, что Фабрикант поначалу принял за футбольный мяч.
— Оболочка содержит вот эти ячейки с взрывчаткой. Ядро — полая сфера из плутония. Я не теоретик, месье Фабрикант, но в документации всё объясняется.
Фабрикант уставился на чертёж.
— Допуски…
— Весьма строгие.
— Не то слово! Вы можете их соблюсти?
— Нет. Вы можете.
— Но это не прошло испытаний!
— Оно сработает, — ответил Бизонетт.
— Откуда вы знаете?
Цензор опять улыбнулся своей таинственной улыбочкой.
— Считайте, что знаем, — сказал он.
∞
Фабрикант ему поверил.
Он сидел один в своём офисе после того, как цензор ушёл. Он был ошеломлён и обездвижен.
Его сделали бесполезным в течение — сколько прошло? — в течение часа.
Хуже того, всё казалось даже слишком реальным. Эти чертежи свидетельствовали о том, что проект будет продолжен; уверенность в этом цензора была несомненной. Атом будет расщеплён; пламя вырвется на волю.
Фабрикант, даже не будучи религиозным в общепринятом смысле, тем не менее содрогнулся от этой мысли.
Они разорвут само сердце материи, думал он, и результатом обязательно будет разрушение. Теологи вели споры о mysterium coniunctionis, мистерии объединения: в Софии Ахамот — мужчины и женщины в идеальной андрогинии; в природе — частицы и волны, несколлапсированной волновой функции; баланс сил а атоме. Баланс, который Фабрикант, как какой-то пагубный демиург, собирался нарушить. И в результате будут уничтожены города, если не весь мир.
Он чувствовал себя как Адам, заключённый архонтами в смертное тело. И здесь, на этом столе, было его Древо.
Его ветви — тень смерти; его сок — елей зла, а плоды его — пожелание смерти.
Последним, о чём он спросил цензора, было «Как далеко это зашло? Бомбу уже испытали?»
«Бомбы нет, пока вы её не построите, — сказал ему Бизонетт. — Испытания мы проведём сами».
Глава седьмая
— До весны, — сказал цензор Бизонетт. — Усмирите город до весны. Мы можем надеяться, что это сделаете?
В его вопросе таилось оскорбление. Саймеон Демарш посмотрел на телефон с кислым выражением на лице.
Это был телефон Эвелин Вудвард, подключённый наконец-то к внешнему миру через какой-то преобразователь импеданса, установленный военными: больше никаких радиотелефонов. Однако трубка, розовая и лёгкая и изогнутая неприличным образом, лежала в руке непривычно. Она была сделана из вещества вроде бакелита, но менее плотного; как сказали инженеры — пластик на нефтяной основе.
— Город уже усмирён, — ответил Демарш. — В городе спокойно многие месяцы. Я не предвижу проблем, пока военные сотрудничают.
— Они продолжат сотрудничать, — произнёс далёкий металлический голос Бизонетта. — Полковник Требах не в том положении, чтобы препираться с Бюро.
— Но, похоже, расположен к этому.
— Его угомонят. Бюро скоро навалится на него всем своим весом. Полковник вёл далеко не безупречную жизнь.
— Если вы станете ему угрожать, он обвинит в этом меня. Вы далеко, а я рядом.
— Не сомневаюсь. Но мы также скажем ему, что вам был дан приказ докладывать о любых препятствиях. Это должно держать его в узде. Он не обязан симпатизировать вам, лейтенант.
— Хорошо. А что скажет Идеологический отдел? Были жалобы от Ординарного атташе.
— Делафлёра? Напыщенный идиот. Une puce[16]. Не обращайте на него внимания.
— Идеологический отдел…
— Идеологический отдел под контролем, — сказал цензор. — Я даю им то, что они хотят.
— Делафлёр хочет уничтожить город.
— Он не сможет. Не сейчас.
— Не раньше весны?
— Именно.
— Таков план?
— Хотите знать больше? Через неделю-две прибудет пакет из Надзорного комитета. Всё, чего хочу я — чтобы вы гарантировали, что ситуация будет стабильной ещё несколько месяцев.
— Будет, — сказал Демарш, понимая, что только что засунул голову в петлю: если что-то пойдёт не так, вся вина ляжет на него. Но остановиться уже было нельзя. — Я гарантирую, — услышал он собственные слова.
— Тогда это всё. — Цензор разорвал соединение.
Демарш положил трубку на телефон и вздохнул. Затем он повернулся и увидел стоящую в дверном проёме Эвелин Вудвард.
∞
Много ли она услышала? Невозможно сказать. Как и догадаться, какие она сделала из услышанного выводы. Он быстро проиграл разговор в голове, отделяя свои реплики от реплик цензора: о чём она могла догадаться?
Она будто бы странно на него смотрела, но это могла быть игра воображения. Она, в конце концов, была из другого мира. С этими людьми легко ошибиться, особенно в том, что касается языка тела.
— Я хотела спросить, не хочешь ли ты кофе, — сказала она.
— Да, пожалуйста, Эвелин. Я бы выпил чашечку. — Он сделал жест в сторону стола, который раньше был её столом, в комнате, в которой она обычно занималась бухгалтерией своей auberge[17]. — Сегодня вечером мне нужно будет поработать.
— Понятно. Хорошо, я вернусь через минуту.
— Понятно. Хорошо, я вернусь через минуту.
Она закрыла за собой дверь.
Демарш взял со стола документ, лежащий на самом верху. Это был первый отчёт Линнет Стоун, фактически, её рабочие заметки. Он намеревался прочитать их сегодня, но не испытывал от этой перспективы никакого энтузиазма. Линнет Стоун была карьерным учёным и писала как они, нудными максимами в пассивном залоге.
На основании показаний Исследуемых и многочисленных современных опубликованных Трудов (см. в приложениях журнал «Таймс», «Ньюсуик» и проч.) Институт Брака в Соединённых Штатах подвергся процессу быстрого Изменения от преимущественно традиционной, санкционированной религией Моногамии (с небольшими исключениями) к получившим широкое распространение Разводам и Повторным Бракам и нетрадиционным Соглашениям, включающим Родительство неженатых и даже разрешенные до определённой степени однополые Отношения.
Другими словами, разврат, незаконнорождённость и содомия. Демарш подумал о своих собственных жене и детях в столице. Доротея была весьма полезна для его быстрого продвижения по службе в Бюро: франкофонка из хорошей семьи, она стала ключевым карьерным подспорьем для Демарша, выходца из англофонной среды небольшого городка. Bureau de la Convenance было обширной кровосмесительной бюрократией — лабиринтом старых семей. Связь Демарша с ними была тонка, через его мать Селестину, кузину supérieur ancien в отставке по имени Фуко; этого, а также университетского диплома оказалось достаточно, чтобы открыть для него двери Академии в Бель-Иль. Доротея открывала двери более сокровенные и значительные. Её отец, цензор, опекал Демарша во время долгого периода работы оперативником Идеологического отдела. Там он заработал себе репутацию, вложил в неё годы и боролся за повышение. Однако даже сегодня стареющие цензоры вроде Бизонетта разговаривали с ним пренебрежительно, как чистокровные с полукровкой.
Доротея была критически важна для него, и он не мог представить себе, что они расстанутся. Разводы не были чем-то абсолютно невозможным в среде валентинианцев в высших эшелонах гражданской службы, но Демарш их не одобрял. Согласно отчёту Линетт, американская литература часто посвящена любви. Собственно, это верно для любой популярной литературы. Однако образованные классы должны бы понимать лучше. Брак практически не имеет отношения к любви. Это институт, такой же, как Бюро или Федеральный Банк. Ты не бросаешь банковское дело просто потому, что перестал «любить» банк.
Любовь угасает; разве этого можно избежать? А потребности тела переменчивы. С физическим аспектом можно справиться. Не разыгрывая мелодрам и не пытаясь переписать историю.
Или, возможно, это просто голос его собственной похороненной совести. Его отец был сетианцем из Ордена Лютера, дьяконом Церкви и моральным пацифистом. Хедрик Михель Демарш: свирепые саксонские согласные всегда наводили его на мысль о звуках, которые издаёт обгладывающий кость пёс. Это имя до сих пор отдавалось эхом в мыслях лейтенанта, хотя его отец умер десять лет назад; иногда слышался и сам голос, приливы и отливы его неодобрения.
Он думал о Бизонеттовском проекте нуклеарной бомбы, радикально ускоренном с помощью документов, которые Бюро изъяло из библиотек Ту-Риверс. По-видимому, литературы общего доступа оказалось достаточно, чтобы продвинуть исследования на месяцы вперёд. Как только цензоры выдали этой необычной документации свой имприматур, она отправилась к инженерам и учёным, которые превратили её в чертежи.
Этой работе оказывал помощь и Демарш; в конце концов, архивация библиотек была его идеей. Теологический и Идеологический отделы всё ещё спорили относительно метафизического статуса Ту-Риверс, когда Демарш уже отсылал книги на восток. Это было ещё одна вещь, которой научил его отец — ценность книги.
Однако появление какого именно мира он тем самым ускорил? Его сыну Кристофу было восемь лет. Теперь Кристоф будет расти под тенью трансцендентального оружия, так же, как росли обитатели Ту-Риверс. Может быть, это бомба приведёт за собой другие ужасы: анархию, наркоманию, всепроникающий разврат.
В окно бился октябрьский ветер. Демарш очнулся от своих размышлений. Эвелин вернулась с кофе на деревянном подносе; она стояла в дверях, дожидаясь, пока он её заметит. Он жестом пригласил её войти.
Она взглянула в окно и поёжилась.
— Холодно на улице. Листья все облетели. Зима, наверное, будет холодная.
Он встал и задёрнул жалюзи.
— Здесь часто холодные зимы. Но ты это и так должна знать. — Словно напоминая себе: — Если у нас и есть чего общего, так это погода.
Он видел карту Соединённых Штатов, которая нашлась у Эвелин. Контуры суши были идентичны: пальцы Великих озёр, линии побережья, русла рек. Её карта была испещрена дорогами и городами, и все названия были нелепые и странные, но, полагал он, погода на Ближнем Западе должны быть такая же.
— Скоро выпадет снег, — сказала она. — Это усложнит дело? Я имею в виду, со снабжением и прочим?
— Дорогу из Фор-ле-Дюка расширили и укрепили. У нас есть механические снегоочистители.
— Понятно.
Казалось, ей хотелось задержаться. Может быть, из-за свиста ветра в карнизе. В доме не было никого, кроме них двоих; Демарш превратил его в свою личную штаб-квартиру. Он был удобный, но достаточно большой, чтобы чувствовать одиночество.
Он взглянул на стол, на отпечатанные листы доклада Линнет.
Исследуемый утверждает, что американская Мораль всегда была Полем Битвы между Идеями Свободы и Добродетели. За последнее Столетие…
Но последнее столетие может подождать до утра. Он устал. Он выключил настольную лампу.
— Пойдём в постель, — сказала Эвелин.
∞
Эвелин была пассивна в постели. Так Демаршу больше нравилось. Он не принадлежал к любовником страстного или атлетического типа. Он никогда не выпускал из виду присущего этому акту фундаментального противоречия — одну из нескольких шуток, которые Бог сыграл с Человеком. Движения Эвелин под его весом были деликатны, как дыхание, и она всегда вздыхала, испытывая оргазм.
Она нравилась ему, как и все его случайные женщины. Её молчание он любил не меньше её слов. Она знала, когда слова не нужны. И сейчас она молчала, глядя на него сонными глазами.
Он поцеловал её и отодвинулся. На нем была рыбья кожа — то, что Эвелин называла кондомом: ещё одно на удивление уродливое слово. Он снял его с себя, отнёс в ванную, смыл в унитаз и вернулся в постель, остывшую под притоком холодного воздуха. Эвелин уже спала, или, по крайней мере, выглядела спящей. Он поправил одеяло на её плечах и восхитился форме, которую оно приняло на её талии и бёдрах, таких непохожих на Доротеины. Потом закрыл глаза. Ветер Севера стучался в окно. Она была права насчёт снега. Скоро будет снег, подумал он.
Его мысли снова уплыли к телефонному разговору с Бизонеттом и этнологическим запискам Линнет Стоун. Он думал о городке Ту-Риверс, сброшенном неизвестной магией с неба; измеренном, описанном, каталогизированном, который после всего этого следовало уничтожить. Идеологический отдел, авангард христианской честности, не мог смириться с длительным существованием города. Он порождал слишком много вопросов; он свидетельствовал о существовании мира даже более странного и более сложного, чем их небесный сонм ангелов и архонтов. В особенности они ненавидели воинствующее христианство этого города, христианство почти иудейское в его приверженности единственному Творцу, единственному воскрешённому Христу, единственной Книге.
И всё же вот Эвелин, еретичка согласно любым стандартам, хоть она и утверждала, что никогда не воспринимала религию «слишком всерьёз»; она — человек, говорит по-английски, облечена в плоть, неотличимую от его плоти. Он ощущал, как бьётся её сердце под выпуклостью рёбер. Она не была преступницей или суккубом; лишь сторонним наблюдателем.
На Идеологический отдел такие аргументы не подействуют. Их более привлекает и пугает купол синего света посреди лесов. Он был частью чуда и, таким образом, по их мысли, принадлежал им. Следует отдать им должное, думал Демарш; некоторые из них действительно храбры — они входили в этот свет и возвращались оттуда больными или безумными. Некоторые умерли от того, что доктора потом назвали радиационной болезнью. Однако метафизическая загадка в конце концов оказалась слишком велика, чтобы её терпеть. Городок и его обитатели были malum in se[18], и их следовало стереть с лица земли.
И что послужит для этого лучше, чем нуклеарная бомба Бизонетта? Которую в любом случае придётся где-то испытывать.
Но Эвелин. Эвелин — человек. Об Эвелин нужно будет позаботиться.
Он должен будет этим заняться.