Мальчик глядел в упор. Он был совершенно голый. Несмотря на поднесенную к самому лицу свечу, он не моргал.
Что случилось? прошептал Гумбольдт. Что ты хочешь, дитя?
Мальчик засмеялся.
Рука Гумбольдта дрожала так сильно, что он выронил свечу. В темноте он услышал дыхание — свое и мальчика. Он вытянул руку, чтобы отодвинуть мальчика от себя, но, дотронувшись до его влажной кожи, вздрогнул, его словно током ударило.
Уходи, прошептал Гумбольдт.
Мальчик не двигался с места.
Гумбольдт вскочил на ноги, ударился головой о потолок, пнул мальчишку ногой. Тот вскрикнул — на Гумбольдте были сапоги, он стал надевать их по ночам после истории с песчаными блохами, — и тут же свернулся калачиком. Гумбольдт еще раз ударил ногой и попал ему в голову, мальчик тихо взвизгнул и умолк. Гумбольдт услышал свое тяжелое дыхание. Как в тумане, он видел перед собой неподвижное тело мальчика. Схватив ребенка за плечи, он вытащил его наружу.
Ночной воздух подействовал на Гумбольдта благотворно; после духоты и чада в хижине он казался прохладным и свежим. Неуверенными шагами Гумбольдт дошел до следующей хижины, где спал Бонплан. Но, услышав женский голос, остановился. Прислушался: так и есть, женщина. Он повернул назад, заполз в свою хижину и плотно закрыл вход. Через ненадолго откинутый полог налетели москиты, над его головой панически хлопала крыльями летучая мышь.
Боже мой, прошептал он. А потом, в полном изнеможении, погрузился в беспокойный сон.
Когда Гумбольдт проснулся, был уже день, жара усилилась, летучая мышь исчезла. Безупречно одетый, со шпагой на боку и шляпой под мышкой, он появился на людях. На площадке перед хижиной никого не было. Его лицо кровоточило от многочисленных порезов.
Бонплан спросил, что это с ним приключилось.
Он объяснил, что пытался побриться. Москиты не причина, чтобы одичать здесь, надо все-таки оставаться культурным человеком. Гумбольдт водрузил на голову шляпу и спросил, не слышал ли Бонплан чего ночью.
Ничего особенного, сказал Бонплан осторожно. В темноте много разных звуков.
Гумбольдт кивнул.
Чудятся всякие странные вещи.
Можно многое не услышать из того, что слышится, сказал Бонплан.
В конце концов, ночью надо спать, изрек Гумбольдт.
На следующий день они вошли в русло Риу-Негру, над ее темными водами москитов было меньше. Да и воздух был чище. Но присутствие трупов удручало гребцов, и даже Гумбольдт был бледный и молчаливый. Бонплан сидел с закрытыми глазами. Он опасается, сказал он, что к нему возвращается лихорадка. Обезьяны в клетках кричали, трясли решетки и без конца строили гримасы. Одной из них даже удалось открыть дверку, она кувыркалась по днищу, мешала гребцам, бегала по борту лодки, прыгнула Гумбольдту на плечо и плюнула в зарычавшую собаку.
Марио попросил Гумбольдта что-нибудь рассказать им.
Историй он никаких не знает, сказал Гумбольдт и поправил свою шляпу, которую обезьяна перевернула задом наперед. Да и не любит он рассказывать истории. Но он может продекламировать самое прекрасное немецкое стихотворение, конечно, в вольном прозаическом переводе на испанский, и звучит оно примерно так: над горными вершинами царит тишина, листочки на деревьях не дрожат от ветра, и птички не поют, но скоро и они умрут и уж тогда отдохнут.
Все смотрели на него с удивлением.
Всё, сказал Гумбольдт.
Как же так? удивился Бонплан.
А Гумбольдт уже взял в руки секстант.
Извиняюсь, сказал Хулио. Не может быть, чтобы это было всё.
Это вам, конечно, не история про кровь, войну и разные превращения, сказал Гумбольдт раздраженно. Нет здесь никаких чар или колдовства, никто не превращается в змею, никто не летает по воздуху и никто не поедает друг друга. Быстрым движением руки он схватил обезьяну, пытавшуюся в этот момент расстегнуть застежки на его туфлях, и засунул ее назад в клетку. Малышка дико закричала, схватила человека за руку, высунула язык, похлопала себя по ушам и показала ему голый зад. Если не ошибаюсь, сказал Гумбольдт, у каждого на лодке есть своя работа!
Вблизи Сан-Карлоса они пересекли магнитный экватор. Гумбольдт смотрел на измерительные инструменты с выражением благоговения на лице. Еще ребенком он мечтал оказаться в этом месте.
К вечеру они достигли устья легендарного канала. На них тотчас же набросились тучи насекомых. Но благодаря теплому воздуху туман исчез, небо очистилось, и Гумбольдт смог определить градус долготы. Он работал всю ночь. Измерял угол наклона орбиты Луны перед Южным Крестом, а потом, для контроля, часами фиксировал, глядя в телескоп, призрачные пятна на темных лунах Юпитера.
Нет ничего достоверного, ничему нельзя верить, сказал он внимательно наблюдавшему за ним псу. Ни таблицам, ни приборам, ни даже небу. Нужно самому быть настолько точным, чтобы всеобщий хаос вокруг не смог причинить никакого вреда.
Только к рассвету он закончил все дела. И тут же хлопнул в ладони.
Подъем, нельзя терять ни минуты! Конечная точка канала определена, нужно как можно быстрее двигаться к начальной.
Заспанный Бонплан спросил, уж не опасается ли он, что кто-то может опередить его. Здесь, на краю света, по прошествии стольких веков, в течение которых забытой Богом рекой никто не интересовался.
Гумбольдт сказал, что никогда нельзя знать наперед.
Местность не была обозначена ни на одной карте, им оставалось только гадать, куда их несет река. Деревья стояли сплошной стеной, причалить к берегу было невозможно, и каждые два часа мелкий дождь увлажнял воздух, не принося живительной прохлады и не прогоняя насекомых. Дыхание Бонплана походило на шумный свист.
Это пустяки, сказал он, кашляя, он только не знает, сидит ли лихорадка внутри него или носится в воздухе. Как врач он не рекомендует глубоко дышать. Он предполагает, что леса выделяют вредные для здоровья испарения. А может, все дело в трупах.
Гумбольдт сказал, что это исключено: трупы тут ни при чем.
Наконец они нашли местечко, где можно было причалить. При помощи мачете и топоров они вырубили для ночлега небольшую площадку. Над языками пламени их походного костра с треском лопались москиты. Летучая мышь укусила в нос собаку, обильно сочилась кровь, пес крутился волчком и никак не мог успокоиться. Он забился под гамак Гумбольдта, но его рычание долго не давало им уснуть.
На следующее утро Гумбольдт и Бонплан были не в состоянии побриться, лица их распухли от укусов насекомых. Когда они собрались охладить в реке вздувшиеся места укусов, то заметили, что собака пропала. Гумбольдт лихорадочно зарядил ружье.
Не самая хорошая идея, сказал Карлос. Более дремучего леса, чем здесь, не сыскать, а воздух слишком влажен для ружей. Собаку сцапал ягуар, тут уж ничего не поделаешь.
Не удостоив его ответом, Гумбольдт исчез за деревьями.
Прошло девять часов, а они так и не тронулись с места. Гумбольдт появился в семнадцатый раз, попил водички, умылся в реке и хотел снова бежать на поиски. Бонплан остановил его.
Делу не поможешь, собаку не вернуть.
Нет, нет и нет! Ни за что в жизни! сказал Гумбольдт и заявил, что не позволит им так говорить.
Бонплан положил ему руку на плечо.
Собака, черт побери, мертва!
Причем со всеми потрохами, сказал Хулио.
И давно уже на том свете, поддакнул Марио.
Это что ни на есть самая мертвая на все времена собака, сказал Карлос.
Гумбольдт посмотрел на каждого из них по очереди. Он открыл и закрыл рот, а потом опустил ружье на землю.
Только несколько дней спустя вновь показался поселок. Отупевший от долгого молчания миссионер приветствовал их, спотыкаясь на каждом слове. Кругом стояли голые и пестро раскрашенные туземцы: некоторые из них намалевали себе на теле фраки, а то и мундиры, каких они никогда не видели. Лицо Гумбольдта просветлело, когда он узнал, что именно здесь варят кураре.
Специалистом по кураре был почтенный, худощавый, как и подобает священнослужителю, человек. Он объяснил технологию. Вот так обдирают ветки, так растирают на камне кору, так наливают — осторожно! — сок в воронку из бананового листа. Все дело в воронке. Он сомневается, чтобы в Европе могли изобрести нечто такое же хитроумное.
Ну да, сказал Гумбольдт. Воронка из бананового листа — вещь, без сомнения, весьма неординарная.
А так, сказал мастер своего дела, массу запаривают в глиняном сосуде. Учтите, туда даже заглядывать нельзя, опасно, а вот так добавляют загустевший настой листьев. И вот это. он протянул Гумбольдту глиняную чашу, и есть сильнейший яд на этом и на том свете. Им даже ангелов можно умертвить!
Гумбольдт спросил, следует ли это выпить.
Яд наносят на наконечники стрел, сказал мастер. Выпить его еще никто не пытался. Сумасшедших нету.
Но убитых животных можно сразу употреблять в пищу?
Да, можно, сказал мастер. В этом весь секрет.
Гумбольдт поглядел на свой указательный палец. Потом сунул его в чашу и облизнул.
Мастер в испуге вскрикнул.
Гумбольдт объяснил, что причин для беспокойства нет. Его палец в полном порядке, и полость рта тоже. А если нет ран, то вещество причинить вреда не может. Эту субстанцию необходимо исследовать, значит, он должен рискнуть. Впрочем, он просит извинить его, ему что-то немного не по себе. Он опустился на колени, а потом еще какое-то время посидел на земле. Потер себе лоб и промурлыкал какую — то песенку. Потом осторожно встал и закупил у мастера все запасы яда.
Дальнейшую поездку пришлось отложить на день. Гумбольдт и Бонплан просидели все время рядышком на поваленном дереве. Взгляд Гумбольдта был прикован к его собственным туфлям, а Бонплан без конца повторял начальную строфу французской считалки. Они знали только одно: как готовится кураре. Потом оба экспериментально доказали, что при приеме через рот на удивление большого количества вещества оно не причинило им особого вреда, разве что вызвало легкое головокружение да разные химеры перед глазами. При введении же незначительной дозы в кровь оказалось, что человек лишается чувств, а пятой части грамма достаточно, чтобы умертвить маленькую обезьянку, которую удалось, однако, спасти, насильно вдувая в нее воздух, пока яд действовал, парализуя мышцы. Через час его действие ослабло, к обезьянке постепенно возвратилась способность двигаться, и, за исключением признаков уныния, других последствий заметно не было. А они сами — был ли то оптический обман? — внезапно увидели, что из расступившихся зарослей появился бородатый мужчина в холщовой рубахе и кожаном жилете, обливающийся потом, но в полном здравии и уме. Он подошел к ним. Ему было за тридцать, он назвался Бромбахером и сказал, что родом из Саксонии. У него нет никаких планов, сказал он, и никакой цели, ему просто хочется посмотреть мир.
Гумбольдт предложил ему присоединиться к ним.
Бромбахер отказался. Один он увидит больше, а немцев у него на родине и так предостаточно.
Отвыкнув от родной речи, Гумбольдт, запинаясь, спросил Бромбахера про его родной город, про высоту колокольни и число жителей.
Бромбахер ответил ему спокойно и вежливо: Бад — Кюртинг, пятьдесят четыре фута, восемьсот тридцать две души. Он предложил им грязные лепешки, они отказались. Он рассказал им о дикарях, зверях и своих одиноких ночах в джунглях. После короткого отдыха он встал, приподнял шляпу и зашагал к лесу, чаща сразу сомкнулась за ним. Под впечатлением множества несуразностей своей жизни Гумбольдт писал на другой день брату, что эта встреча была самой чудесной из всех. Он никогда так до конца и не узнает, состоялась ли она на самом деле или была последней оптической химерой пагубно воздействовавшего на их воображение яда.
К вечеру действие кураре настолько ослабло, что они опять могли нормально ходить и даже проголодались. На костре иезуиты миссии жарили на вертелах детскую голову, три крошечных ручонки и четыре ступни с четко различимыми пальцами. Никакие это не люди, заявил миссионер, людоедству они препятствуют по мере своих сил. Обезьянки это, из леса.
Бонплан отказался от угощения. Гумбольдт помедлил, взял одну ручонку и попробовал. Недурно, сказал он, но ему как-то не по себе. Это очень обидит присутствующих, если он откажется от еды?
Миссионер с набитым ртом отрицательно покачал головой. Кого это сейчас интересует!
Ночью им не дали спать крики животных. Обезьяны в клетках барабанили по решеткам и не переставали вопить. Гумбольдт даже приступил к новому сочинению — описанию ночных звуков и жизни диких зверей в джунглях, которую следует рассматривать как непрекращающуюся борьбу, во всяком случае, как нечто противоположное раю.
Он предполагает, сказал Бонплан, что миссионер солгал.
Гумбольдт поднял на него глаза.
Миссионер живет здесь уже давно, сказал Бонплан. Джунгли обладают непомерной силой. Человеку было, возможно, неприятно сознаться в своем бессилии, отсюда его заверения. Эти люди ели людей, об этом и отец Цеа говорил, это здесь каждому известно. Что может один миссионер с этим поделать?
Глупости, сказал Гумбольдт.
Нет, сказал Хулио. Звучит вполне разумно.
Гумбольдт минуту молчал. Он, конечно, извиняется и знает, что все они за это время зверски устали. Он готов многое понять. Но если кто из них еще раз выскажет гнусное предположение, что крестник герцога Брауншвейгского ел человеческое мясо, он прибегнет к оружию.
Бонплан засмеялся.
Гумбольдт заявил, что он говорит серьезно.
Но все-таки не настолько, выразил сомнение Бонплан.
Разумеется, да.
Все смущенно молчали. Бонплан набрал полную грудь воздуха, но так ничего и не сказал. Один за другим они повернулись к костру и притворились спящими.
С этого момента лихорадка Бонплана стала принимать угрожающие формы. Он все чаще вставал по ночам и, сделав несколько шагов, хихикая, валился на землю. Однажды Гумбольдту показалось, что над ним кто-то склонился. По очертаниям он узнал Бонплана, с оскаленными зубами и мачете в руке. Гумбольдт лихорадочно соображал. Здесь могут привидеться самые странные вещи, это он прекрасно знал. Бонплан ему очень нужен. Он должен доверять ему. Так что пусть это останется дурным сном. Он закрыл глаза и заставил себя лежать, не двигаясь, пока не услышал шорох шагов. А когда снова открыл глаза, Бонплан уже лежал рядом с ним и спал.
Весь следующий день часы убегали один за другим, солнце висело над рекой огромным огненным шаром, смотреть на него было больно, москиты атаковали со всех сторон, даже гребцы выглядели измотанными и не разговаривали. Какое-то время за ними следовал металлический диск, летел то впереди, то сзади, скользил беззвучно по небу, исчезал, вновь появлялся, минутами подходил так близко, что Гумбольдт мог разглядеть в свой телескоп на его сверкающей поверхности отражение извилин реки, их лодки и даже самого себя. А потом диск поспешно улетел и больше не появлялся.
При ясной погоде они добрались до другого конца канала. На севере высились белые гранитные скалы, на другой стороне простирались поросшие травой саванны. Гумбольдт зафиксировал секстантом заходящее солнце и измерил угол между орбитой Юпитера и проходящей мимо Луной.
Вот теперь, сказал он, канал стал реальностью.
Вниз по реке, сказал Марио, течение быстрее. Водоворотов опасаться нечего и потому можно держаться на середине. Так и от москитов будет легче избавиться.
Бонплан сказал, что в этом он очень сомневается. Он больше не верит, что есть такие места, где нет этих мерзких насекомых. Они проникли даже в его воспоминания. Когда он вспоминает Ля-Рошель, ему кажется, что и родной город тоже кишит москитами.
То, что канал нанесен теперь на карту, заявил Гумбольдт, пойдет во благо всей части света. Это означает, что можно перевозить грузы непосредственно через континент, а значит, возникнут новые торговые центры, возможными станут самые непредвиденные операции, возникнет простор для инициативы.
На Бонплана напал приступ кашля. По его лицу текли слезы, он харкал кровью.
Ничего здесь не будет, хрипел он. Жара тут хуже, чем в аду, и кругом одна вонь, москиты и змеи. Здесь никогда ничего не будет, и этот паршивый канал тут ничего не изменит. Не пора ли, наконец, пуститься в обратный путь?
Гумбольдт уставился на него и смотрел, не мигая, несколько секунд. Этого он еще не решил. Миссия Эсмеральда, собственно, последнее христианское поселение перед дикими землями. Оттуда, пройдя по неисследованной местности, можно за несколько недель добраться до Амазонки. Ее истоки еще никем не открыты.
Марио перекрестился.
С другой стороны, сказал Гумбольдт задумчиво, может, это и не очень разумно. Дело это небезопасное. И пояснил, что если он вдруг погибнет, с ним пропадут все находки и результаты его исследований. Никто ни о чем не узнает.
Не стоит так рисковать, ухватился за эту мысль Бонплан.
Это было бы чертовски безрассудно, сказал Хулио.
Не говоря уж об этих! Марио показал на трупы. Ведь их: тогда никто не увидит!
Гумбольдт кивнул.
Иногда надо уметь от чего-то отказываться.
Миссия Эсмеральда состояла из шести домов, разместившихся между огромными банановыми кустами. Здесь даже миссионера не было, только старый испанский солдат исполнял роль предводителя пятнадцати индейских семей. Гумбольдт нанял нескольких мужчин, чтобы выскоблить лодку и избавить их от термитов.