Гумбольдт кивнул.
Иногда надо уметь от чего-то отказываться.
Миссия Эсмеральда состояла из шести домов, разместившихся между огромными банановыми кустами. Здесь даже миссионера не было, только старый испанский солдат исполнял роль предводителя пятнадцати индейских семей. Гумбольдт нанял нескольких мужчин, чтобы выскоблить лодку и избавить их от термитов.
Решение не плыть дальше — самое правильное, сказал солдат. В диких местах, что за их миссией, людей убивают без числа. У них там у каждого по несколько голов, они бессмертны и разговаривают на кошачьих языках.
Гумбольдт опечаленно вздохнул, его злило, что истоки Амазонки откроет кто-то другой. Чтобы отвлечь себя от этих грустных мыслей, он принялся изучать наскальные рисунки с изображением Солнца, Луны и свернувшихся в причудливые клубки змей. Рисунки находились почти на стометровой высоте над рекой.
Раньше уровень воды был значительно выше, сказал солдат.
Но все же не настолько, возразил Гумбольдт. Очевидно, скалы были ниже. И пояснил, что у него есть учитель в Германии, вряд ли он отважится сообщить ему такое.
Или были летающие люди, сказал солдат.
Гумбольдт улыбнулся.
Многие живые существа летают, сказал солдат, и никому это не кажется странным. А вот чтобы гора выросла, такого еще никто не видел.
Люди не летают, сказал Гумбольдт. Даже если я увижу такое, все равно не поверю.
И это называется наука?
Да, сказал Гумбольдт, именно это и называется наукой.
Когда лодку подправили и лихорадка Бонплана пошла на убыль, они пустились в обратный путь. На прощание солдат попросил Гумбольдта замолвить за него словечко в столице, чтобы его перевели куда-нибудь в другое место. Это ведь невозможно выдержать. Совсем недавно он обнаружил в тарелке паука, солдат приложил одну ладонь к другой, вот такого здоровенного! Двенадцать лет, нельзя такого требовать от человека. В надежде на лучшее он подарил Гумбольдту двух попугаев и еще долго махал ему вслед.
Марио был прав: вниз по течению они поплыли гораздо быстрее, и москиты на середине реки были не столь агрессивными. Через короткое время они достигли иезуитской миссии, где их удивленно приветствовал отец Цеа.
Он не ожидал, как он выразился, увидеть их так скоро. Удивительное упорство! Как им удалось справиться с каннибалами?
Гумбольдт сказал, что он не встретил никаких каннибалов.
Отец Цеа удивился. Практически все племена там — людоеды.
Он не может этого подтвердить, сказал Гумбольдт и наморщил лоб.
Жители его миссии никак не могут найти себе покоя после их отъезда, сказал отец Цеа. Их очень взволновало, что кто-то вытащил из могил их предков. Может, будет лучше, если они немедля пересядут в свою прежнюю лодку и уплывут отсюда?
Гумбольдт попробовал возразить, сославшись на надвигающуюся непогоду.
Ждать нельзя, сказал отец Цеа. Положение очень серьезное, и он ничего не может им гарантировать.
Гумбольдт на мгновение задумался.
Начальству, сказал он наконец, следует подчиняться.
После полудня сгустились облака. Где-то вдали по равнине прокатился гром, и неожиданно на них обрушилась гроза невиданной силы, никто из них ничего подобного раньше не видел. Гумбольдт приказал спустить паруса, а ящики, трупы и клетки с обезьянами сгрузить на острове под скалой.
Вот и дождались, сказал Хулио.
Да дождь еще никому вреда не причинял, возразил Марио.
Дождь всегда беду приносит, заявил Карлос. Он может даже погубить человека. И погубил уже не одного.
Они никогда не вернутся теперь домой, сказал обреченно Хулио.
Ну и что из того, сказал Марио. Ему никогда не нравилось дома.
Карлос мрачно изрек, что дома ждет смерть.
Гумбольдт приказал пришвартоваться на другой стороне острове. Они подплыли туда, и в этот момент река вздулась, и огромная волна унесла лодку. Бонплан и Гумбольдт еще видели, как летело по воздуху весло, потом бурлящая вода скрыла лодку из виду. Через несколько секунд лодка блеснула еще раз где-то вдали и потом исчезла со всеми четырьмя гребцами.
Гумбольдт поинтересовался, что теперь делать.
Раз уж они здесь застряли, решил Бонплан, можно, пожалуй, изучить скалы.
Одна из пещер уводила под самые пороги. Над их головами грохотала вода, сквозь просветы в скалах она падала вниз широкими, как столбы, потоками. Между ними можно было стоять, оставаясь сухим. Хриплым голосом Бонплан предложил измерить температуру воздуха в пещере.
Гумбольдт выглядел изможденным. Он не может этого объяснить, но иногда он близок к тому, чтобы все бросить. Медленными движениями манипулировал он с инструментами. А теперь быстро отсюда, пещеру в любой момент может залить вода!
Они поспешно выбрались наружу.
Ливень усилился. Вода низвергалась на них и лила как из ведра, одежда намокла, обувь хлюпала, земля стала такой скользкой, что они с трудом удерживались на ногах. Они сели на камни и стали ждать. Крокодилы скользили по пенящейся поверхности. В клетках истошно орали обезьяны, колотили по дверкам и сотрясали решетки. Оба попугая, как две промокшие тряпочки, свисали со своих жердочек. Один подавленно смотрел перед собой, вылупив глаза, другой непрерывно бормотал что-то жалобное на ломаном испанском языке.
А что, если лодка, спросил Гумбольдт, не вернется?
Вернется, сказал Бонплан. Не надо нервничать.
Дождь, словно небо хотело их смыть с острова, стал еще сильнее. На горизонте полыхали молнии, гром громыхал по береговым скалам беспрерывно, так что эхо от одного удара тут же перерастало в другое.
Гумбольдт сказал, что все это нехорошо. Они окружены водой и сидят на самом высоком месте. Остается надеяться, что господин Франклин, создавший теорию грозовых разрядов, был не прав.
Бонплан молча достал бутылку и сделал глоток.
И он очень удивлен, сказал Гумбольдт, что на порогах так много ящериц. Это противоречит гипотезам зоологии.
Бонплан сделал второй глоток.
С другой стороны, есть примеры с рыбами, которые поднимаются даже по водопадам.
Бонплан вздернул брови. Гром превратился в сплошной не ослабевающий грозный гул. На другом конце острова, не более пятидесяти шагов от них, на камни с силой грохнулось что-то большое и темное.
Если они умрут, сказал Гумбольдт, никто про них ничего не узнает.
Ну и что, сказал Бонплан и отбросил пустую бутылку. Мертвый он и есть мертвый, ему все равно.
Гумбольдт с опаской поглядел на крокодила. Если они вернутся на берег, он все отправит своему брату: растения, карты, дневники и все коллекции. На двух разных кораблях. И только тогда отправится к Кордильерам.
К Кордильерам?
Гумбольдт кивнул. Он хочет увидеть великие вулканы. Вопрос о нептунизме должен быть решен раз и навсегда.
Вскоре они уже сами не представляли, сколько времени тут ждут.
Один раз мимо них пронеслась мертвая корова, потом крышка рояля, за ней шахматная доска и разломанное кресло-качалка. Гумбольдт осторожно вытащил часы, прислушался к их тихому парижскому тиканью и заглянул под защитный клеенчатый футляр… Судя по тому, что показывали стрелки, гроза или началась несколько минут назад, или они сидят на одном месте больше двенадцати часов, или потоп залил и взбунтовал не только реку, лес и небо, но и само время, просто смыл несколько часов, так что новый полдень слился с полуночью и следующим утром. Гумбольдт обхватил руками колени.
Иногда, сказал он, он и сам удивляется. С точки зрения правоты ему положено инспектировать рудники. Жить в немецком замке, производить на свет детей, охотиться по воскресеньям на оленей и один раз в месяц ездить в Веймар. А он сидит тут, в центре этого всемирного потопа, под чужими звездами, дожидаясь лодки, которая никогда не вернется.
Бонплан спросил, не кажется ли ему его жизнь ошибкой? Замок, дети и Веймар — это ведь очень серьезно!
Гумбольдт снял шляпу, которую вода превратила в бесполезный ком. Из джунглей показалась летучая мышь, бедняга сбилась из-за бури, ливень придавил ее книзу, и через пару взмахов крыльев вода унесла ее с собой.
Подобная мысль, ответил Гумбольдт, никогда не приходила ему в голову.
Даже хотя бы на одну секунду?
Гумбольдт подался вперед и посмотрел на крокодила. Он обдумывал вопрос Бонплана. Потом отрицательно покачал головой.
ЗВЕЗДЫ
Возвестив миру, где и когда появится эта планета в следующий раз (разумеется, сперва ему никто не поверил, однако злосчастная груда камней день в день и в точно указанный час вышла все-таки из тьмы), он, видите ли, стал знаменитым. Астрономия — наука популярная. Короли всегда интересовались ею, генералы внимательно следили за достижениями астрономов, князья назначали поощрительные премии за сделанные открытия, а газеты сообщали о придворных звездочетах Маскелайне, Мейсоне, Диксоне и итальянце Пиацци как о героях. Человек, который кардинально расширил горизонты математики, представлялся им всего лишь курьезной фигурой. А вот тот, кто открыл звезду, был человеком, добившимся положения в обществе и успеха в жизни.
Ну, стало быть, сказал герцог, теперь ее можно видеть. И он своего добился.
Гаусс, не зная, что на это ответить, молча поклонился.
А что еще, спросил привычно герцог после задумчивой паузы. Какие новости в личной жизни?
Он вроде прослышал о его намерении жениться?
Гаусс подтвердил, что так оно и есть.
Зал для аудиенций претерпел изменения. Зеркала на потолке, очевидно вышедшие из моды, заменили листами сусального золота, и свечей теперь горело чуть меньше. Да и сам герцог выглядел как-то иначе. Он постарел. Одно веко дрябло обвисло, щеки стали толстыми, его грузное тело всей тяжестью своего веса болезненно давило ему на колени.
Дочка кожевника, так он слышал?
Точно, сказал Гаусс. Улыбнувшись, он еще добавил: Ваше высочество. Что за странное обращение! И что за место. Ему надо собраться, чтобы не показаться непочтительным. К тому же он любил герцога. Герцог был неплохим человеком, старался делать все правильно и, по сравнению с большинством других, был неглуп.
Но семью, сказал герцог, нужно кормить.
Этого он отрицать не может, сказал Гаусс. Потому-то и посвятил себя служению Церере.
Герцог посмотрел на него, наморщив лоб.
Гаусс вздохнул. Церерой, заговорил он подчеркнуто медленно, окрестили ту малую планету, которую сначала увидел Пиацци и чью орбиту рассчитал он, Гаусс. Он вообще занялся этой проблемой только потому, что надумал жениться. Он знал, что сделает в этом случае нечто практическое, что смогут понять и другие люди, которые… как бы это лучше сказать… Поймут и те люди, которые математикой не интересуются.
Герцог кивнул. Гаусс вспомнил, что не полагается смотреть герцогу прямо в лицо, и опустил глаза.
Он ждал, когда же, в конце концов, последует предложение. Вечно это мучительное хождение вокруг да около, эти маневры, окольные пути. Только зря время теряется на пустые разговоры!
В связи с этим у него есть одна идея, сказал герцог.
Гаусс высоко поднял брови, изображая удивление. Он знал, что идея исходила от Циммерманна, который часами уговаривал герцога.
Может, ему бросилось в глаза, что в Брауншвейге до сих пор нет обсерватории.
Уже давным-давно, сказал Гаусс.
Что давным-давно?
Бросилось в глаза.
И вот он спросил себя, не должен ли город иметь обсерваторию. А доктор Гаусс, несмотря на юный возраст, мог бы стать ее первым директором. Герцог уперся руками в бока. Его лицо расплылось в широкой улыбке. Это неожиданно для него, не так ли?
Он хочет иметь к этому еще профессорское звание, сказал Гаусс.
Герцог молчал.
Профессорское звание, повторил Гаусс, выделяя каждый слог. Место в университете в Хельмштедте. Двойное месячное жалованье.
Герцог сделал шаг вперед и снова назад, издал ворчливый возглас, взглянул на декорированный сусальным золотом потолок. Гаусс использовал время, чтобы отсчитать еще несколько простых чисел. Ему уже были известны многие тысячи из них. Он был практически уверен в том, что формула, по которой можно было бы их определить, никогда не будет найдена. Но если отсчитать многие сотни тысяч, то удастся установить сближающуюся в бесконечности вероятность их появления. На какой-то момент он так сильно сконцентрировался на своих мыслях, что вздрогнул, когда герцог сказал, что негоже торговаться с отцом Отечества.
Гаусс заверил, что он очень далек от этого. Напротив, он считает необходимым сообщить, что такое предложение ему уже сделано из Берлина и Санкт — Петербурга. Россия его всегда интересовала. Он уже не раз намеревался выучить русский язык.
Петербург, сказал герцог, очень далеко. Да и Берлин не столь близко. Если как следует подумать, то самое его место здесь. А другие места — это бог весть где. Даже Гёттинген. Правда, сам он не ученый и потому просит поправить его, если он заблуждается.
Да нет, сказал Гаусс, приковав взгляд к полу. Все правильно.
И даже если его не удерживает любовь к родине, то можно, по крайней мере, предположить, что путешествие — дело очень обременительное. Ведь в любом другом месте надо сначала устроиться, обжиться, а это доставляет множество хлопот, к тому же переезд вводит в расходы и вообще это адски трудно. И не стоит к тому же забывать, что дома останется его старенькая мать.
Гаусс почувствовал, что краснеет. Это происходило каждый раз, когда кто-нибудь упоминал его мать — не от стыда, а потому что он очень ее любил.
Однако он откашлялся и повторил, что не всегда в жизни получается так, как хочется. Человек семейный нуждается в деньгах и должен отправиться туда, где сможет их получить.
Общее решение отыщется, сказал герцог. Профессорское звание — это вполне возможно. Пусть даже и без двойного жалованья.
А если это звание нужно кому-то только ради двойного жалованья?
Тогда это не делает чести его профессии, сказал герцог холодно.
Гауссу стало ясно, что он зашел слишком далеко. Он склонился перед герцогом, тот отпустил его мановением руки, и слуга тотчас захлопнул за ним дверь.
В ожидании письменного предложения от двора Гаусс занялся искусством расчета орбит.
Звездная орбита, сказал он Йоханне, это не просто какое-то движение, а непреложный результат воздействия в пустоте небесных тел на одно какое — либо из них: словом, это та линия, которая имеет одинаковую кривизну — и на бумаге, и в космическом пространстве, если предмет находится в свободном движении. Загадка гравитации. Упрямое притяжение всех тел.
Притяжение тел, повторила она и хлопнула его веером по плечу.
Он хотел ее поцеловать, но она со смехом выскользнула из его рук. Он так никогда и не догадался, почему она изменила свое решение. С тех пор как Йоханна ответила ему согласием, она вела себя так, словно это было само собой разумеющимся. И ему нравилось, что на свете есть вещи, которые он не понимал.
За два дня до свадьбы он ускакал в Гёттинген, чтобы в последний раз повидать Нину.
Вот теперь ты женишься, сказала она, и, конечно, не на мне.
Нет, ответил он, не на тебе.
Она спросила, неужели он совсем не любил ее.
Немножко, сказал он и расшнуровал ее корсет, вовсе не думая, что уже послезавтра сделает то же самое с Йоханной. А вот другое свое обещание он сдержит, он будет учить русский. И хотя Нина уверяла его, что это ровно ничего не значит и что при ее профессии можно стать сентиментальной, Гаусса все же неприятно поразило, что она заплакала.
Лошадь сердито фыркнула, когда он на обратном пути остановил ее посреди открытого поля. До него вдруг дошло, как можно, исходя из отклонений орбиты планеты Церера, определить массу Юпитера. Запрокинув голову, он смотрел в ночное небо до боли в затылке. Еще до недавнего времени там были одни только светящиеся точки. Сейчас он различал конфигурации звезд, знал, по каким из них можно определить градусы широты, столь важные для ориентирования в море, знал их орбиты, часы, когда они исчезали и снова появлялись на небосклоне. Просто так, сами по себе, и уж точно потому, что ему были нужны деньги, звезды стали его профессией, и он, читая небо, наблюдал за ними.
На свадьбу пришло немного гостей: его старый и уже очень сгорбленный отец, его по-детски всхлипывающая мать, Мартин Бартельс и профессор Циммерманн, кроме того, были родные Йоханны, ее уродливая подружка Минна, а также придворный секретарь, который, казалось, и сам не знал, зачем его сюда послали. Во время скромного праздничного застолья отец Гаусса заговорил о том, что не надо гнуться, никогда и ни перед кем, а потом поднялся Циммерманн, открыл рот, любезно улыбнулся, обвел взглядом всех присутствующих и снова сел. Бартельс ткнул Гаусса в бок.
Тот встал, сглотнул слюну и сказал, что не ожидал, что ему удастся найти хоть немного счастья, и в принципе он и сейчас в это не верит. Это как ошибка в расчетах, заблуждение, и он надеется только на одно, что никто этого не обнаружит. Он опять сел и очень удивился, увидев вокруг себя обескураженные лица. Он потихоньку спросил Йоханну, неужели он сказал что-то не так.
Да что ты, ответила она. Именно о такой речи на своей свадьбе я всегда и мечтала.
Через час ушли последние гости, и они с Йоханной отправились домой. Новобрачные говорили мало. Внезапно они почувствовали, что оба чужие друг другу.
В спальне он задернул гардины, приблизился к жене, почувствовал, что она хочет ускользнуть от него, нежно, но крепко обхватил ее и начал развязывать банты на платье. В темноте это оказалось не так просто; Нина всегда носила вещи, с которыми было легче управиться. Это продолжалось довольно долго, ткань была такой неподатливой, а бантов было такое множество, что ему уже не верилось, что он до сих пор еще развязал не все. Но потом он все-таки справился с этим, платье сползло вниз, и в темноте обозначилась белизна ее голых плеч. Он обнял Йоханну за плечи, а она инстинктивно закрыла грудь руками, и он ощутил ее сопротивление, когда вел ее к постели. Он обдумывал, как же ему справиться с нижней юбкой, если уж с платьем было столько мороки. И почему это женщины не носят вещей, которые легко было бы снять?