Подошел второй студент. Они оба пошептались.
Германия?
Давным-давно уже нет.
Немцы и свобода?
Тоже нет! Стоявшие на страже обменялись взглядами. И пропустили их. Они вошли.
Спустились по лестнице в подвальное помещение, пропахшее плесенью. На полу стояли ящики, в углу — составленные друг на друга бочки с вином. Оба студента скинули капюшоны, и обнажились черно-красные кокарды с золотыми прошивками — символ борьбы за свободу. Студенты открыли люк в полу. Узкая лесенка вела во второй, более глубокий подвал.
Шесть рядов стульев перед ветхой конторкой. На стенах — черно-красные вымпелы, уже собралось примерно двадцать студентов. У всех в руках палки, как у Ойгена, у некоторых на головах польские конфедератки, на других — обычные немецкие шляпы. Кое-кто в самодельных штанах свободного покроя и с широкими средневековыми поясами. Факелы на стенах отбрасывали пляшущие тени. Ойген сел, у него кружилась голова из-за духоты и от возбуждения.
Говорят, лихорадочно шептал чей-то голос, сам отец гимнастики придет.
Он или кто другой, такой как он, пока неизвестно, он ведь осел во Фрейбурге-на-Унструте, но похоже, что он ездит по стране инкогнито. Представить себе невозможно, если это действительно будет он сам. Сердце не выдержит, если увидишь его живьем.
Приходило все больше студентов, как правило, по двое и, как всегда, взяв один другого под руку; многие из них обсуждали тему, каков же сегодня пароль: судя по всему, его мало кто знал. И тут и там листали книги — кто томик стихов, а кто Немецкое гимнастическое искусство. Кто-то шевелил губами, словно читал молитву. Сердце Ойгена сильно билось. Уже давно все стулья были заняты, и тот, кто приходил заново, с трудом втискивался куда-нибудь в угол.
Тяжело ступая, вниз по лестнице спускался какой-то мужчина, и тут все стихло.
Мужчина был худощав, высок ростом, с лысиной и длинной седой бородой. И это оказался, что странным образом нисколько не удивило Ойгена, их сосед по столу в харчевне — тот, что накануне ввязался в спор с жандармом. Медленно, размахивая руками, он прошел к конторке. Там он выпрямился, подождал, пока какой-то студент дрожащей рукой, поскольку с первого раза не получилось, вновь и вновь пытался зажечь перед ним свечи на конторке.
Моего имени вам знать не надо! сказал он затем сухим, высоким голосом.
Кто-то из студентов сзади охнул. А в остальном все соблюдали тишину.
Бородач поднял руку, согнул ее в локте, показал на нее другой рукой и спросил, знает ли кто-нибудь, что это такое.
Все молчали, затаив дыхание. Тогда он сам сказал, что это: мышцы.
Вы — отважные, продолжил он после длительной паузы, вы — молодые, полные сил, вы должны стать физически еще сильнее! Он откашлялся. Ибо тому, кто хочет мыслить, и мыслить глубоко, затрагивая суть вещей и докапываясь до донышка, тому придется напрягать свое тело. Мышление без усилия мышц — слабо и вяло, как кисель, нечто в духе французов. Ребенок молится за Отечество, юноша мечтает о лучшем, а мужчина борется и страдает за это. Он наклонился, на мгновение замер, а потом ритмичными движениями закатал штанину. Видите? Он постучал кулаком по икроножной мышце. Упругая и сильная, готовая к кувыркам на перекладине, к подтягиванию на руках. Кто хочет, может пощупать. Он выпрямился и пристально смотрел несколько секунд на студентов, прежде чем закричать громовым голосом: Как крепка эта нога, так крепка должна быть и Германия!
Ойгену удалось оглядеться. Многие слушатели сидели открыв рты, у кого-то текли по лицу слезы, один студент, закрыв глаза, дрожал всем телом, его сосед кусал от возбуждения пальцы. Ойген поморгал. Воздух в помещении стал еще хуже, а игра теней от факелов на стенах рождала в нем ощущение, будто он часть огромной толпы. Он постарался подавить в себе поднимающиеся откуда-то изнутри рыдания.
Члены студенческого братства, буршеншафта, ни перед чем не должны сгибаться, сказал бородач. Лоб — другу, грудь — врагу. И народ угнетают не вражеские силы, а собственная слабость. Народ словно застегнут на все пуговицы. Он ударил себя ладонью в грудь. Ему нечем дышать, он не может свободно двигаться, не знает, где приземлиться со своей исконной волей и традиционной набожностью. Князья, французы и священники держали народ в своей власти, убаюкивали чужеземной изнеженностью в безмятежном младенческом сне. А буршеншафт — это сплоченность, целомудренная и строгая. Думать! Он сжал кулак и постучал себя по лбу. Думать, и чтобы никакой дьявол не смог разорвать священные узы исконного единства. Наконец-то это приведет к истинной немецкой вере и укрепит дух. Что это значит, братья? Он вытянул руки, медленно опустился на колени и снова выпрямился. Это значит — уметь владеть своим телом, тренировать его: мах, перемах, подтягивание на руках, соскок спиной вперед, пока не почувствуешь себя собранным, как пружина. А что мы видим сегодня? Да вот только что, тайно направляясь сюда, я стал свидетелем, как старик и студент, отец и сын, оба немцы, двое верных сограждан, подверглись нападкам со стороны жандармов, потому что не смогли предъявить им какие-то документы. Я решительно вмешался, как и полагается немцу, и, слава богу, одержал верх над приспешниками тирании. Ежедневно наталкиваешься на несправедливость, везде и повсюду. Кто должен этому противостоять, как не славные студенты, члены буршеншафта, отказавшиеся от пьянства и бабья и посвятившие себя физической закалке и силе, которые, как истинные поборники Германии, полны свежести и веры и при этом радостны и свободны! Французов прогнали, теперь очередь за монархами, их безбожный союз продержится недолго, философия должна урезонить действительность и прокатать ее через свои валки. Священный союз станет историей!
Он ударил по конторке, и Ойген услышал себя и других, закричавших ура! Бородач стоял, выпрямившись во весь рост, он держался уверенно, его колючие глаза буравили ряды собравшихся. Внезапно выражение его лица изменилось, он отступил шаг назад.
Ойген почувствовал сквозняк. Крики умолкли. Вошли пятеро мужчин: маленького роста старичок и четверо жандармов.
Великий боже! сказал сосед Ойгена. Наш швейцар!
Он так и знал, сказал старик жандармам. Стоило только посмотреть на них, как все они отчаливали группками по двое. К счастью, они так глупы!
Трое жандармов перекрыли подступы к лестнице, а четвертый направился к трибуне оратора. Бородач вдруг сразу весь как-то скукожился и стал ниже ростом. Он поднял руку над головой, но угрожающий жест не получился, на него тут же надели наручники.
Он им не поддастся, крикнул он, когда жандарм вел его к лестнице, ни насилию, ни уговорам. Бравые члены студенческого братства не допустят этого. Вот и пришел момент, штурм начался! Потом, пока его подталкивали по ступеням наверх, он еще сказал, что это, мол, недоразумение. Он может все объяснить. Но его уже вывели.
Швейцар сказал, что он сходит за подкреплением, и быстренько поднялся по лесенке наверх.
Разговоры долой! сказал один из жандармов. Ни слова! Не перешептываться! Иначе крепко достанется по шее!
Ойген заплакал.
Он был не единственный. Многие молодые люди безудержно всхлипывали. Несколько человек, поначалу повскакавшие с мест, снова сели. Пятьдесят студентов с суковатыми палками в руках, подумал Ойген, и лишь трое жандармов. Стоит только одному начать, как за ним последуют остальные. А что, если это будет он? Он бы мог такое сделать. В течение нескольких секунд он представлял себе, как это могло бы быть. Но потом понял, что трусит. Он вытер слезы и остался молча сидеть, пока швейцар не привел двадцать жандармов. Возглавлял процессию рослый офицер с усами, как у моржа.
Взять всех, приказал офицер, первый допрос в обезьяннике, для выяснения социального статуса, а завтра передадим по инстанции!
Худенький юноша пал перед ним на колени, обхватил его сапоги и стал молить о пощаде. Офицер, неприятно пораженный, смотрел в потолок, пока один из жандармов не оттащил хрупкого студента в сторону. Ойген воспользовался моментом, вырвал страничку из своего блокнота и написал записочку отцу. Прежде чем на него надели наручники, он успел смять бумажку и спрятать ее в кулаке.
На улице их ждали специальные повозки. Арестованные сидели тесно друг подле друга на длинных скамейках, позади них стояли жандармы. Ойген случайно оказался наискосок от бородача, тот тупо смотрел перед собой.
Может, нам совершить побег? прошептал один студент.
Это недоразумение, ответил бородач. И добавил, что его зовут Кёссельридер, он родом из Силезии, а тут вот вляпался в это дело. Жандарм ударил его шпицрутеном по плечу. Что-то тихо пробормотав себе под нос, бородач согнулся и замолк.
Еще кто желает? спросил жандарм.
Ни звука. Двери с лязгом захлопнулись, и они поехали.
ЭФИР
Полузакрыв глаза, Гумбольдт рассуждал о звездах, морских течениях и воздушных потоках. Он говорил негромко, но его было слышно во всем зале. Он стоял на фоне огромной кулисы — ночного неба, на котором звезды образовывали концентрические круги: декорация Шинкеля к Волшебной флейте, натянутая здесь специально для этого вечера. Промеж звезд были вписаны имена немецких исследователей: Бух, Савиньи, Гуфеланд, Бессель, Клапрот, Гумбольдт и Гаусс. Зал был заполнен до отказа, не было ни одного свободного места: монокли и очки, много мундиров, легкое помахивание вееров, а в центральной ложе неподвижные фигуры кронпринца и его супруги. Гаусс сидел в первом ряду.
Ах, куда там, шептал ему в ухо Дагерр, пребывая в отличном настроении, это будет длиться еще годами, пока родится первая фотография. Он, правда, справится как-нибудь с экспозицией, а вот у его компаньона Ньепса нет ни малейшей идеи, как закрепить иодид серебра.
Гаусс зашипел на него. Дагерр пожал плечами и умолк.
Тот, кто смотрит в ночное небо, говорил Гумбольдт, тот не может составить себе правильного представления о размерах небосвода. Световой туман Магеллановых Облаков в Южном полушарии — это не аморфная субстанция, не дымка и не газ, он состоит из солнц, которые исключительно из-за дальности расстояния сливаются визуально в одно целое. Участок Млечного Пути с координатами два градуса широты и пятнадцать градусов долготы, как его охватывает окуляр телескопа, содержит более пятидесяти тысяч исчислимых звезд и примерно сто тысяч, которые невозможно различить из-за их слабого свечения. Таким образом, Млечный Путь состоит из двадцати миллионов солнц, и человеческий глаз, удаленный от него на диаметр самого Млечного Пути, будет, разумеется, воспринимать их только как неяркое мерцание, как одно из тех туманных пятен, которых астрономы уже насчитывают более трех тысяч. Невольно задаешься вопросом, почему при таком количестве звезд все небо не наполнено постоянно светом, а видится нами как черная бездна: может, стоит предположить наличие противоположного дневному свету начала, вроде существования в промежуточных пространствах гасящего свет эфира? Человечество уже не раз пыталось именно так доказать разумное устройство природы, ибо каждая человеческая культура начинает, как ни крути, с наблюдения за движением небесных тел.
Гумбольдт наконец-то широко раскрыл глаза.
Одним из таких плавающих в черном эфире небесных тел является Земля. Огненное ядро, окруженное твердой, как кора, земной оболочкой, под ней — второй, представляющей собой жидкую массу, и, наконец, третьей — упругим, расплавленным слоем, и все три они дают жизнь всему земному. Даже в подземных глубинах он находил бурно произрастающую при полном отсутствии света растительность. Для огненного ядра Земли вулканы — естественные вентили, а твердый, каменистый слой земной коры опять же прикрыт двумя океанами — одним водным и другим воздушным. Сквозь океаны постоянно проходят разные течения: например, такое знаменитое, как Гольфстрим; оно гонит воды Атлантического океана, пересекает перешеек Никарагуа и Юкатан, огибает Багамские острова, направляется на северо-восток, к Ньюфаундлендской банке, а оттуда на юго-восток, к Азорским островам, чем и объясняются такие чудесные явления, как тропические фрукты, пальмы, летучие рыбы и даже приплывающие в эти места на плоскодонках эскимосы, которых обычно можно встретить возле ирландских берегов. Он сам открыл в Тихом океане одно не менее важное течение, оно проходит вдоль берегов Чили и Перу и несет холодные северные воды к тропику. Несмотря на все его просьбы, тут он улыбнулся наполовину честолюбиво, наполовину смущенно, моряки решили-таки назвать это течение его именем. Подобным же образом ведут себя и потоки воздушного океана, приводимые в движение колебаниями солнечного тепла, и путь им преграждают обычно крутые склоны огромных горных массивов, так что распределение растительных зон не столько определяется географическими широтами, сколько идет по изогнутым изотермическим линиям. Эта система потоков и течений связывает все части Земли в единое живое целое. Гумбольдт помолчал какой — то момент, словно его растрогала следующая пришедшая ему на ум мысль. Как в пещерах, так и в море, а также под открытым небом — повсюду произрастают растения, образуя пышную вегетацию, и это есть видимая глазу, молчаливо разворачивающаяся у всех на виду игровая форма жизни. Растения лишены внутреннего мира, они ничего не скрывают в себе, они — часть мира внешнего. Подвергающиеся любым напастям, мало защищенные, привязанные к земле и зависимые от диктуемых ею условий, они живут и выживают. Тогда как насекомые, животные и люди могут защищаться и укрываться от внешних напастей. Постоянная температура их тела способствует тому, что они переносят изменения условий жизни. Но их вид ничего не рассказывает о них, тогда как растение открыто любому взору.
Сейчас он впадет в сентиментальность, шепнул Дагерр.
Так набирает силу жизнь, проходя через скрытые стадии роста, пока не сделает мощного рывка к разуму, сравнимого разве что с громом и молнией. К этому не ведет никакая эволюция, шагающая по широтам. Вторым по силе оскорблением для человека является рабство. Однако самым первым и самым ужасным — гипотеза о том, что человек произошел от обезьяны.
Человек и обезьяна! Дагерр засмеялся.
Гумбольдт запрокинул голову и, казалось, вслушивался в собственные слова.
Разум космоса заметно прогрессировал. С помощью телескопов можно исследовать универсум, изучать строение Земли, определять ее вес и ее орбиту, скорость света, научиться прослеживать морские течения или изменения условий жизни, а вскоре будет решена и последняя загадка — сила земного магнетизма. Конец пути уже виден, измерение мира почти завершено. Космос станет нам понятнее, все пороки человеческого общества, такие как страх, войны и эксплуатация, станут достоянием прошлого, и Германия, не в последнюю очередь ученые этого собрания, должна внести в это первоочередное дело свой весомый вклад. Благодаря науке воцарится век общественного вспомоществования, во благо всем и на общую пользу, и кто знает, а вдруг наука в один прекрасный день решит даже проблему смерти.
Несколько секунд Гумбольдт стоял неподвижно. Потом он поклонился.
С тех пор как барон вернулся из Парижа, зашептал Дагерр под гром аплодисментов, он уже не тот, что был прежде. Ему трудно сконцентрироваться. И он склонен к повторениям.
Гаусс спросил, правда ли, что он вернулся из-за проблем с деньгами.
Прежде всего, это был приказ, сказал Дагерр. Король не пожелал больше мириться с тем, что самый знаменитый из его верноподданных живет за границей. Гумбольдт находил тысячи отговорок, отвечая на послания двора, но последнее содержало столь категорическое предписание, что он мог бы настоять на своем только в случае открытого разрыва с Берлином. А для этого, и тут Дагерр улыбнулся, старому господину уже не хватало средств. Его так долго ожидаемая книга о путешествии в равноденственные области Нового Света разочаровала публику. Сотни страниц наводнены результатами измерений, почти ничего личного, практически никаких сенсаций и приключений. Трагическое обстоятельство, которое может послужить умалению его славы в веках. Знаменитым путешественником становится тот, кто оставляет после себя занимательные истории. Этот несчастный человек не имеет ни малейшего представления о том, как пишут книги! Теперь бедняга сидит в Берлине, у него есть обсерватория, тысяча проектов, и он действует всему городскому совету на нервы. Молодые ученые смеются над ним.
Он не знает, конечно, как обстоят дела в Берлине. Гаусс встал. Но в Гёттингене лично ему пока что еще не попался ни один молодой ученый, который бы не оказался обыкновенным ослом.
Даже взобравшись на самую высокую гору, этим еще ничего не докажешь, сказал Дагерр и последовал за Гауссом к выходу. За это время уже стало известно, что Гималаи намного выше той пресловутой горы. И это тяжелый удар для старого человека. Долгие годы Гумбольдт не хотел верить в это. Кроме того, он так и не пережил, что его экспедиция в Индию провалилась.
По пути в фойе Гаусс толкнул женщину, наступил на ногу мужчине и два раза так громко высморкался, что несколько офицеров смерили его презрительным взглядом. Он не привык находиться в свете и передвигаться среди такого количества людей. Пытаясь помочь, Дагерр подхватил его под локоть, но Гаусс недовольно напустился на него. Что это пришло ему в голову! Потом он на какой-то момент задумался и изрек: Раствор соли!