– А это как-то соотносится с текстом? – спросила она.
– О, моя дорогая, кому есть дело до текста? Я, конечно, говорю образно, но Шекспир – это почти как Библия. Из него можно сделать что угодно, вот почему режиссеры его так любят.
– Расскажите мне о ребенке.
– Сыне Макдуффа? Его играл Десмонд Уиллоубай, несносный ребенок с вульгарным диалектом кокни. Сейчас и не найдешь актера-ребенка, который умеет говорить по-английски. К тому же он был слишком большим для роли. Слава Богу, мне не пришлось играть непосредственно с ним.
Корделии вспомнились слова из Библии. Смысл их был очевиден, но она не стала произносить цитату вслух: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море».
Кларисса повернулась и посмотрела на нее. Должно быть, что-то в лице Корделии поколебало ее самоуверенность.
– Я плачу вам не за то, чтобы вы осуждали меня! Почему вы так на меня смотрите? – воскликнула она.
– Я вас не осуждаю. Я хочу помочь. Но вы должны быть честной со мной.
– Я честна настолько, насколько способна на это. Когда впервые увидела вас в тот день у Нетти Фортескью, я поняла, что вам можно доверять и именно с вами я могла бы поговорить. Это унизительно – испытывать такой страх. Джордж не понимает меня, да и с чего бы? Он никогда в жизни ничего не боялся. Он думает, что я просто нервничаю, и не обращает на это особого внимания. Он отправился к вам только потому, что я его заставила.
– А почему вы сами не пришли?
– Я подумала, что вы скорее согласитесь на работу, если к вам обратится он. К тому же я не люблю просить об одолжениях. Кроме того, у меня была назначена примерка костюма.
– Какое же это одолжение? Мне нужна была эта работа. Я взялась бы за что угодно, что не противоречит закону и не вызывает у меня отвращения.
– Да, Джордж сказал, что офис у вас скромный. Даже скорее жалкий, чем скромный. Но сами вы – нет. В вас нет ничего убогого или жалкого. Я не смогла бы стерпеть присутствие обычной женщины-детектива.
– Чего вы боитесь на самом деле? – спокойно спросила Корделия.
Кларисса повернулась. На ее лучившемся мягким светом, лишенном макияжа чистом лице, впервые показавшимся уязвимым перед бременем страданий и возраста, появилась грустная, даже мученическая улыбка. Она воздела руки к небу в явном отчаянии.
– Разве вы не знаете? Я думала, Джордж сказал вам. Смерти. Вот чего я боюсь. Всего лишь смерти. Глупо, не правда ли? И я всегда ее боялась, даже когда была маленькой. Не помню, когда этот страх начал посещать меня, но о смерти я узнала раньше, чем о жизни. Я всегда видела череп под кожей. Однако в моей жизни не было трагического события, из-за которого все началось. Меня не заставляли смотреть на тело няни в гробу – ничего подобного. Я была в школе, когда умерла мамочка, и это для меня ничего не значило. Дело не в смертях других людей. Дело даже не в самом факте смерти. Я боюсь именно своей смерти. Не постоянно, не каждое мгновение. Иногда я не думаю об этом несколько недель. А потом это приходит, как правило, ночью. Ужас, и кошмар, и осознание того, что мой страх реален. Никто не может сказать: «Не волнуйся, этого никогда не случится». Как и не может сказать: «Ты все это придумала, дорогая, такого не существует». Я не могу описать этот страх, не могу описать, на что он похож, насколько ужасен.
Его приход подчиняется определенному ритму, паника накатывает на меня волна за волной, так что становится почти больно. Должно быть, это подобно родам, только я рождаю не жизнь – у меня между ног только смерть. Иногда я поднимаю ладонь вот так, смотрю на нее и думаю: вот она, часть меня. Я могу потрогать ее, подвигать ею, согреть ее, понюхать и накрасить ногти. Но однажды она станет белой, холодной, бесчувственной и бесполезной, и такой же стану вся я. А потом она начнет разлагаться. И я начну разлагаться. Даже когда напиваюсь, я не могу забыть об этом. А у других людей получается. Так они и живут всю жизнь. А от алкоголя мне становится плохо. Это несправедливо, что я должна мучиться этим страхом, не имея возможности напиться! Теперь я рассказала вам все, и вы можете считать меня глупой, нелепой и трусливой. Можете презирать меня.
– Я не презираю вас, – возразила Корделия.
– И не стоит советовать мне поверить в Бога. Я не могу. А даже если бы могла, это не принесло бы пользы. Толли покрестилась после того, как умерла Викки, так что, полагаю, она верит. Но если бы кто-то сказал Толли, что завтра она умрет, она тоже не захотела бы уходить. Я заметила эту особенность в набожных людях. Они запуганы так же, как и все остальные, и с таким же отчаянием цепляются за жизнь. Предполагается, что их ждут на небесах, но они отнюдь не торопятся туда попасть. Вероятно, для них все еще хуже: Страшный суд, ад и жуткое проклятие. По крайней мере я боюсь только смерти. Разве не все этого боятся? А вы боитесь?
Боится ли она? Корделия задумалась. Иногда, наверное. Но страх умереть был менее навязчив, чем земные заботы: что случится, когда закончится срок аренды офиса на Кингли-стрит, пройдет ли ее малолитражка техосмотр, как она выдержит взгляд мисс Модсли, если ее уволят из агентства? Видимо, только богатые и успешные могут позволить себе поддаваться нелепому страху смерти. Большинство других людей тратили силы на то, чтобы справиться с жизнью. Зная, что ей нечем утешить Клариссу, она осторожно произнесла:
– Мне кажется, неразумно бояться чего-то неизбежного и глобального. Такого, что в любом случае невозможно прочувствовать лично.
– О, это только слова! И они означают, что вы молоды и здоровы и вам не обязательно думать о смерти. Лежать в холодном оцепенении и разлагаться – вот о чем я говорю.
– Понимаю.
– И вот еще одно послание для вашей коллекции. Я хранила его специально для вас. Оно пришло по почте вчера утром на адрес моей лондонской квартиры. Вы найдете его на дне шкатулки с драгоценностями. Она на прикроватном столике. Слева.
Указания о том, с какой стороны искать, были излишни. Даже в приглушенном свете блестящая шкатулка привлекала внимание на прикроватном столике Клариссы среди хлама. Корделия взяла ее в руки. Она была размером восемь на пять дюймов, на изысканных кованых ножках, ее крышку и боковины украшали изображения суда Париса. Корделия повернула ключик и увидела, что изнутри шкатулка обита простеганным кремовым шелком. Кларисса сказала:
– Эмброуз подарил ее мне сегодня утром, когда я приехала, – на удачу, чтобы завтрашний спектакль прошел успешно. Я увидела ее полгода назад, и она мне понравилась, но ему потребовалось время, чтобы это понять. У него полно викторианских безделушек: одной больше, одной меньше – какая разница? Шкатулка, которую мы используем в третьем акте, – его, как и почти весь реквизит. Но эта красивее. Да и более ценная. Но все же не такая ценная, как то, что я в ней храню. Записка спрятана в секретном ящичке. Хотя он не такой уж и секретный. Нажмите на центр одного из листочков, и увидите линию, если будете внимательны. А лучше принесите ее сюда. Я вам покажу.
Шкатулка оказалась удивительно тяжелой. Кларисса вытащила из нее кучу ожерелий и браслетов, словно это была дешевая театральная бижутерия. Корделия подумала, что некоторые из драгоценностей, возможно, ею и были: яркие бусы из раскрашенных камней и стекла сверкали, как настоящие бриллианты, переливались сапфиры, мягко мерцали молочно-белые жемчуга. Кларисса нажала на один из листочков, украшавших боковину шкатулки, и ящичек в самом низу медленно открылся. Внутри Корделия увидела сложенную газетную вырезку. Кларисса вытащила ее.
– Я играла Эстер в новой постановке «Глубокого синего моря» Рэттигана в драматическом театре Спимута. Это было в 1977 году, когда королева отмечала серебряный юбилей, а Эмброуз находился за границей из-за дела о налогах. Сейчас театр, к сожалению, закрыли. Но я им, похоже, понравилась. Вообще это, наверное, самая важная рецензия, которую я когда-либо получала. – Она развернула вырезку.
Корделия успела прочесть заголовок: «Кларисса Лайл блистает в новой постановке Рэттигана», – на мгновение задумалась, с чего бы это Клариссе придавать столько значения рецензии на постановку в маленьком провинциальном городке. Еще она заметила, почти подсознательно, что вырезка имеет странную форму и ее размеры явно превышают размеры статьи. Однако ее интерес переключился на письмо. Конверт был таким же, как тот, что мистер Мунтер достал из сумки с утренней почтой, но адрес напечатан на другой машинке, явно более старой. Почтовая марка была из Лондона, дата на штемпеле стояла более ранняя – за два дня до предыдущего. Как и остальные, письмо было адресовано герцогине Амальфи, но с указанием квартиры Клариссы в Бейсуотере. Внутри, как обычно, лежал лист белой бумаги с аккуратным черным изображением гроба и словами «Покойся с миром». Ниже была напечатана цитата из пьесы.
«Кто должен предать меня смерти?
Сей мир я считаю лишь скучным театром,
Ибо играю свою роль против своей воли».
– Не самое меткое высказывание на эту тему. Должно быть, у него иссяк запас подходящих цитат, – произнесла Корделия.
Кларисса стянула с волос эластичную ленту. В зеркале отразилось ее лицо, смотревшее на них обеих, – лицо призрака с тусклыми взъерошенными волосами и огромными глазами под тяжелыми веками, в которых читалась тревога.
– Вероятно, он уверен, что больше они ему не понадобятся. Остается только завтрашний день, и он, наверное, знает – кому, как не ему, это известно, – что завтра всему наступит конец.
Часть III Кровь бьет фонтаном
Глава восемнадцатая
Корделия спала крепче и дольше, чем ожидала. Разбудил ее тихий стук в дверь. Она тут же очнулась и, набросив на плечи халат, пошла открывать. Это оказалась миссис Мунтер с утренним чаем. Корделия собиралась встать задолго до ее прихода и смутилась, поняв, что ее дверь оказалась заперта, словно она перепутала замок Корси с отелем. Но даже если миссис Мунтер и удивилась столь странному поведению, то виду не подала, просто поставила поднос на прикроватную тумбочку и тихо произнесла:
– Доброе утро, мисс.
Исчезла она так же тихо, как и появилась.
Было половина седьмого. Комнату заливал мягкий свет предрассветных лучей. Подойдя к окну, Корделия увидела, что на востоке небо подсвечивалось ярким заревом, а над газоном повис низкий туман, который клубился меж деревьев как дым. Наступавший день обещал прекрасную погоду. Не было видно ни одного костра, но в воздухе витал запах горящих поленьев и осени, а огромная серебристо-серая толща моря вздымалась, переливаясь и источая свой собственный загадочный свет.
Корделия подошла к двери, ведущей в спальню Клариссы, и осторожно ее открыла. Дверь оказалась тяжелой, но поддалась без малейшего скрипа. Окна были задернуты плотными занавесками, но света, проникавшего из ее собственной комнаты, хватало, чтобы разглядеть Клариссу, которая все еще спала, обняв рукой подушку. Корделия на цыпочках подкралась к постели и встала рядом, прислушиваясь к тихому дыханию спящей. Толком не понимая почему, она испытала облегчение. Она не верила, что жизни Клариссы действительно что-то угрожает, хоть они и предприняли все меры предосторожности на случай появления злоумышленника. Обе двери, ведущие в коридор, заперли, оставив ключи в замках. Даже если у кого-то был дубликат, он никак не смог бы пробраться внутрь. Но для полной уверенности ей все равно надо было услышать ровное дыхание Клариссы.
А потом она увидела бумагу – белый прямоугольник на фоне ковра. Очередное послание просунули под дверь. Значит, тот, кто отправлял эти письма, тоже находился на острове. Корделия почувствовала, как сердце ее сжалось, но тут же взяла себя в руки, разозлившись, что не подумала о возможности просунуть письмо под дверь, и прогнала страх. Подкравшись к двери, она подняла послание, потом прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Это была очередная цитата из «Герцогини Амальфи» – одиннадцать коротких слов, над которыми висел череп.
Итак, когда начнется действо, приду и я, чтоб жизнь твою забрать.
Оформление было тем же, а вот бумага – другой. Послание было напечатано на обороте старой гравюры, надписанной «Великий посланник смерти». На ней были изображены морские волны, под которыми стояла сама смерть с песочными часами и стрелой, за изображением следовали четыре стихотворных строфы.
Корделия залпом выпила чай, надела брюки и рубашку и отправилась на поиски Эмброуза. Она почти не надеялась найти его так рано, но он уже сидел в комнате для завтрака с чашкой кофе в руке и разглядывал газон. Это было одно из помещений, которые она видела в пятницу во время короткой экскурсии по замку: мебель и прочие предметы интерьера были созданы Годвином. Здесь стоял простой длинный узкий стол и несколько стульев с ажурными спинками. Одна стена была полностью закрыта посудными шкафами и полками из светлого дерева, украшенными великолепной резьбой. Над всем этим великолепием тянулся бордюр из плитки, на котором апельсиновые деревья в ярко-синих горшках перемежались исключительно романтическими сценами из легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. В прошлый раз Корделия отметила про себя это – интересный пример стремления архитектора к простоте, пропагандируемой Эстетическим движением. Но сейчас его сомнительное очарование не тронуло ее.
Эмброуз повернулся, когда она вошла, и улыбнулся.
– Доброе утро. Похоже, с погодой нам сегодня повезет. Гости приедут, когда солнце будет уже высоко, и вернутся, не рискуя опоздать на ужин. А при плохой погоде плавание может быть опасным. Наша прима уже проснулась?
– Пока нет.
Корделия вдруг приняла решение. Не произойдет ничего страшного, если она расскажет ему обо всем. Почти не было сомнений, что гравюру украли из его коллекции. Кларисса сказала ей, что он и так знает об анонимных письмах. К тому же Кларисса – его гостья. Кроме того, Корделия хотела увидеть, как он отреагирует, увидев послание. Она протянула ему листок со словами:
– Я обнаружила это под дверью Клариссы сегодня утром. Гравюра принадлежит вам? Если да, то кто-то ее испортил. Взгляните на оборот.
Эмброуз быстро окинул взглядом бумагу, потом перевернул и, немного помолчав, сказал:
– Значит, письма продолжают приходить. А я как раз думал об этом. Она его видела? – Было совершенно ясно, кого он имеет в виду.
– Нет, и не увидит.
– Весьма благоразумно с вашей стороны. Насколько я понимаю, фильтрация таких неприятных мелочей – одна из ваших обязанностей в качестве секретаря-компаньонки?
– Да, в числе прочего. Гравюра принадлежит вам?
– Нет. Любопытный экземпляр, но это не моя эпоха.
– Но это ваш дом. А мисс Лайл – ваша гостья.
Он улыбнулся и побрел к буфету.
– Кофе будете?
Она наблюдала, как он склонился над плитой, налил чашку ей, потом себе. Наконец он сказал:
– Я принимаю вашу критику. Гости, естественно, имеют право рассчитывать на то, что им не будут надоедать или угрожать, пока они находятся под моей крышей. Но что вы предлагаете? Я не полицейский. Я могу лишь расспросить других гостей. Мало того, что это ничего не даст, так у нас появятся шесть расстроенных людей вместо одного. Сомневаюсь, что Кларисса меня за это поблагодарит. И, простите, не принимаете ли вы это слишком близко к сердцу? Признаю, такая шутка попахивает дурным тоном, но это всего лишь шутка, не правда ли? И, разумеется, лучшим ответом на подобную чепуху стало бы гордое достоинство, возможно даже, насмешливое презрение. Кларисса – актриса. Она должна уметь изображать ту или иную реакцию. Если кто-то на острове пытается сорвать ее выступление, он – или, скорее, она – вскоре опустит руки, если увидит, что Кларисса никак не реагирует.
– Так и будет, во всяком случае, до конца спектакля. Она этого не увидит. Могу ли я быть уверена в том, что вы ей не расскажете?
– Конечно. Я и сам заинтересован в успехе Клариссы, вы же понимаете. Не вы ли сами его подложили?
– Нет.
– Я так и думал. Простите, что спросил, но вы понимаете, в какой непростой ситуации я нахожусь. Если это были не вы, можно предположить, что это был ее супруг. Но его сейчас здесь нет. Или ее пасынок, или кузина, или верная костюмерша, или один из самых старых друзей. Кто я такой, чтобы проверять на прочность эту семью и отношения, которые длятся годами? Между прочим, эта гравюра принадлежит Роуме.
– Роуме?! Откуда вы знаете?
– Вы допрашиваете прямо как школьная учительница. Роума раньше преподавала в школе. Географию и физкультуру – так говорит Кларисса. Странное сочетание. Не могу представить, как Роума, насвистывая, носится по хоккейному полю, заставляя девочек работать усерднее, или ныряет в самый глубокий угол бассейна. Что ж, в конце концов, в это можно поверить. У нее довольно мускулистые плечи.
– А гравюра? – напомнила Корделия.
– Роума рассказала мне, что нашла ее в подержанной книге. Она подумала, что я могу заинтересоваться, и показала мне ее вчера перед репетицией, а я оставил ее на промокательной бумаге на столе в кабинете.
– Кто-нибудь мог увидеть ее и забрать?
– Вы говорите как детектив. Как вы сказали, кто угодно мог увидеть ее и забрать. Между прочим, послание, похоже, напечатали на моей машинке, а она тоже стоит в кабинете.
По крайней мере машинку легко проверить: Корделия вполне могла бы сделать это сейчас, – но прежде чем она успела попросить разрешения, Эмброуз произнес:
– И еще кое-что. Простите, что меня это беспокоит больше, чем анонимные письма в адрес Клариссы. Кто-то сломал замок в витрине у кабинета и украл мраморную детскую ручку. Допустим, за то время, пока будете работать секретарем-компаньонкой, вы случайно узнаете, кто это сделал. В таком случае я буду очень благодарен, если вы предложите вору вернуть ее. Признаю, что это изваяние не всем может прийтись по вкусу, но я его полюбил.