Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие матушки моей».
— Иди, конечно, — разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.
Невысокая, в простом сарафане девушка посмотрела на нее веселыми, голубыми глазами и едва слышно шепнула: «Матушке своей передай, я тут завтра буду, найди меня».
Энни опустила длинные ресницы, и, незаметно спрятав грамотцу за рубашку, облегченно улыбнулась.
— Ну вот, — Мэри развернула бумагу, — жив Федор Петрович, не плачьте, Ксения Борисовна.
Просит, чтобы отписали вы ему, в кою обитель поедем.
Ксения взглянула вниз, на девочек-послушниц, что шли к трапезной, и спросила: «А что же он отсюда меня не заберет?»
Мэри потянула к себе перо и чернильницу. «Тут стрельцов четыре сотни, Ксения Борисовна, — сухо сказала женщина. «И князя Василия Ивановича, сами слышали, казнить собираются.
Да и потом, — Мэри подняла лазоревые глаза, — вы, где с Федором Петровичем жить будете?
Они сейчас самозванца с престола скинуть хотят, недосуг Федору Петровичу с полюбовницей-то встречаться. Или вы хотите, чтобы он ради вас о долге своем забыл? Дак не будет такого».
Губы Ксении дернулись и Мэри, встав, обняв ее, проговорила: «Ну, простите меня, Ксения Борисовна, коли не про нраву вам сие. Однако ж и, правда, хуже нет доли, чем у женатого человека в подхозяйках ходить».
Девушка сжала длинные пальцы, и, раздув ноздри, ответила: «А мне хоша как, Марья Петровна, я под него хоть на Красной площади улягусь, на глазах у всей Москвы! А вы, видно, не любили никогда, коли говорите так!»
— Отчего же, — жестко сказала Мэри, вернувшись за стол, — любила. Однако ж, окромя любви, еще и честь есть, Ксения Борисовна, не след о ней забывать-то.
— А мне все равно, — уже на пороге обернулась девушка, — чести девичьей у меня нет более, на ваших же глазах я ее лишилась, если помните. Да и вы, Марья Петровна, — она издевательски усмехнулась, — для меня ноги раздвигали, и с удовольствием, как мне кажется.
Али послышалось мне?
Мэри помолчала и, оглядев Ксению с головы до ног, заметила: «Тако же и вы, Ксения Борисовна, тако же и вы. Господь вам судья, однако, помните — что мы сами, по воле своей делаем, дак за то у престола Всевышнего и ответ держать придется. А более ни за что».
— Вот и буду, — резко сказала Ксения. «А честь, Марья Петровна, дак, если любишь, и слова такого не знаешь».
Девушка захлопнула за собой дверь светелки, и, опустив засов, привалившись к стене, задрав подол монашеской рясы, — развела ноги в стороны.
— Федор, — простонала она, прикусив зубами край платка. Ксения задрожала, и, съехав на дощатый, твердый пол, закрыв глаза, — из всех сил стараясь сдержаться, — подавила крик.
Федор улыбнулся, и, приняв от Дуни грамотцу, ласково сказал: «Ну, молодец. На Английский Двор, сбегаешь еще, и завтра — в монастырь, да и все — спи до обедни опять».
Девушка внезапно покраснела и спросила: «А князю Василию Ивановичу голову отрубят, слышала я? Как же это так, Федор Петрович?».
Воронцов-Вельяминов отложил перо и потянулся: «Да не отрубят, не бойся, иначе, зачем я тут сижу? А что, — он подмигнул девушке, — соскучилась?»
Та пробормотала что-то, и Федор велел: «Иди, трапезничай, да возвращайся — я к той поре записку тебе отдам, что на Варварку нести надо будет».
Когда занавеска задернулась, он откинулся на лавку и задумчиво сказал: «Нашлась, значит, дочка дяди Матвея. Праправнучка Ивана Великого получается, если б в себе она была — вот и наследница престола царей московских. А Борис Федорович покойный, мне Шуйский рассказывал — все бумаги царя Ивана пересмотрел, вместе с патриархом, а так и не отыскал ее. Мудрено ли, юродивая да безъязыкая. Ну, пусть Марья ее забирает, еще не хватало тут смуту из-за нее устраивать. Да и не проживет она долго, два десятка лет под землей провела, преставится, и Господь с ней».
Он быстро набросал грамоту священнику при Английском дворе, и, закрыв глаза, тихо сказал: «Ах, Ксения, Ксения, ну, недолго терпеть осталось».
Федор развязал мешочек, что висел рядом с нательным крестом и вчитался в быстрые, торопливые строки: «Знай же, что я буду тебя ждать, хоть сколько, хоть до конца жизни моей, окромя тебя, Федор, никого другого мне не надо».
— Весной, — спокойно подумал мужчина. «Как раз к тому времени рабочих надежных найду, на Шексне этой меня никто и не видел, не узнают. А в монастыре всегда отыщется, что починить, крыша там протекает, али стены подновить надо будет. Однако ж забирать Ксению оттуда не надо, я к Троице на Москву вернусь, с государем кончать будем, пусть лучше в обители сидит, спокойнее. А потом — Федор задумался, — Лизавету в подмосковной оставлю, с детьми, а я с Ксенией тут заживу. Посмотрим, что из сего выйдет».
Занавеска заколебалась, и с порога раздался тихий голос: «Как вы и сказали, Федор Петрович, Боярская Дума казнить Василия Ивановича приговорила».
— Ты проходи, — велел Федор, убирая грамоты.
Неприметный человечек сел к столу, и, налив, себе кваса, вытирая русую бороду, сказал:
«Самозванец там прямо соловьем разливался, ну, наши-то, понятное дело, уши и развесили.
Да и, — он усмехнулся, — Федор Петрович, там кто сидит — те, кто от государя этого вотчины получил, кого он из ссылки вернул, остальные-то вон, как вы — затаились, али в деревню уехали».
— А ты не поедешь? — зорко взглянул на собеседника Федор.
Михаил Татищев сцепил пальцы, и коротко покрутив ими, ответил: «А мне и ехать некуда, мы хоть и Рюриковичи, однако по богатству с вами не сравнимся. Вас, кстати, уделов-то лишать будут, уж и указ о сем готов, как Василия Ивановича на помост возведут, так прочтут его».
— Ничего, — присвистнул Федор, — я жену с детьми в такую глухомань отправил, в старые владения воронцовские, что, пока туда о сем весть дойдет, мы уж и скинем самозванца.
— Летом следующим, — утвердительно заметил Татищев. «Вы тогда с Василием Ивановичем уезжайте, а опосля Троицы всем и займемся».
— На Пасху-то эта, — Федор выругался, — сюда явится. С отцом своим, и еще как бы ни тысячи две поляков с ними. Вчера тут Бучинский был, Никифор Григорьевич показал мне его, так хвалился спьяну, что, мол, на венчание самозванца столько потратят, сколько никто еще не тратил.
— А вы бы не рисковали, Федор Петрович, — озабоченно сказал Татищев.
— Это кабак хитрый, Михаил, — ухмыльнулся Федор, — был такой тать на Москве, давно еще, во времена царя Ивана, Данило Волк, так он все тут держал, а как голову ему отрубили — к Никифору дело перешло. Должен был сын Данилы этим заниматься, Михайло, да тот в Сибирь с Ермаком ушел и сгинул там.
— А Данило этот, — мне Никифор рассказывал, — тут все разумно устроил, в каждой светелке, в стенах, дырки есть, коли захочешь — все увидишь и услышишь. Сюда люди и важнее Бучинского ходили, уж поверь мне, — Федор рассмеялся. «Так что ждите нас, ну и пока тут готовьтесь. Что с площадью Красной?»
— Все сделано, — Татищев потянулся за пирогом и Федор одобрительно сказал: «Ешь, ешь, рыба свежая совсем, на рассвете в реке плавала. Никифор Григорьевич кухней на всю Москву славен. И вообще, я, как уеду — ты сюда переселяйся, на усадьбе не след тебе сидеть, мало ли что. А тут, — он обвел глазами светелку, — и кров, и стол, и девки веселые.
Конь мой готов?
Татищев усмехнулся. «Привели из подмосковной вашей, пока там не разорили все. То не конь, Федор Петрович, то, как у этого купца тверского, ну, Никитина Афанасия, описывает же он, в Индии зверь такой есть — слон».
— А какой меня еще выдержит? — пожал плечами Воронцов-Вельяминов. «И Василия Ивановича ему на себе нести придется, до первой подставы на дороге ярославской, там уж легче станет».
Дуня просунула белокурую голову в горницу, и, блеснув мелкими зубами, сказала: «Надо на Варварку-то бежать?».
— Давай, — добродушно отозвался Федор, — только косы платком повяжи, а то невместно-то девице по Москве одной ходить, обидят еще.
— Девица, скажете тоже, — расхохоталась Дуня, и, протянув руку, приняв записку, — исчезла.
— А что Ксения Борисовна? — поинтересовался Татищев.
— Постригается, и в Горицкий монастырь едет, на реку Шексну, — хмуро ответил Федор.
«Впрочем, все эти постриги, что под патриархом Игнатием сделаны, — силы в них нет, как государь — самозванец, тако же и патриарх».
— Знаете, какие слухи-то по Москве бродят, — помолчав, проговорил его собеседник.
— Знаю, — коротко отозвался Федор. «Вот как его, — он махнул рукой в сторону Кремля, — обратно в Польшу отправим, мертвого, понятное дело, так и решать с этим будем, сейчас другие заботы у нас есть. Оружие людям раздал?
«Впрочем, все эти постриги, что под патриархом Игнатием сделаны, — силы в них нет, как государь — самозванец, тако же и патриарх».
— Знаете, какие слухи-то по Москве бродят, — помолчав, проговорил его собеседник.
— Знаю, — коротко отозвался Федор. «Вот как его, — он махнул рукой в сторону Кремля, — обратно в Польшу отправим, мертвого, понятное дело, так и решать с этим будем, сейчас другие заботы у нас есть. Оружие людям раздал?
— А как же, — Татищев улыбнулся. «Палить в воздух станут, конечно, не след людей-то ранить, зачем оно нам? А у вас что?
— Сабля да пищаль, — Федор зевнул. «Ничего, Михаил, справлюсь. Давай тогда, коня моего в Китай-городе, у Яузы спрячьте, Никифор вам покажет — где. А я по утренней прохладе, лодку возьму, и появлюсь там».
Татищев ушел, а Федор, слушая перезвон колоколов, распахнул ставни шире, и, глядя на чудный, золотой закат над Замоскворечьем, зло сказал: «А какие бы слухи ни ходили, сие мне нисколько не важно. Окромя меня, ничьей она не будет, никогда, пока жив я. Вот и все».
— Значит так, — он вернулся к столу и налил себе водки, — Марья пусть по весне в Новые Холмогоры едет, я их туда провожу, и потом уже — на Москву. А там Земский Собор пусть решает — кому царствовать, хоша бы и Василию Ивановичу. Для сего завтра, правда, надо его с плахи снять, но ничего — справимся».
Федор вытянулся на лавке и вдруг подумал: «Прости, Господи, а ведь Лизавета и умереть может. Я, правда, тоже, может, и завтра, — он невольно улыбнулся. «Все в руке Божьей, конечно. Приеду туда, на Волгу, Марья и не узнает меня, наверное, маленькая же еще была, как уезжали, годик только исполнился. Как самозванца выгоним, надо, чтобы Лизавета еще родила, двое сыновей — мало это. Ну, а ежели умрет она — с Ксенией под венец можно идти».
Он закинул руки за голову, и, нежно сказал: «Иван, да. Иван Федорович. Так и назовем».
В церкви Иоанна Предтечи было сумрачно, и Ксения, оправляя черный апостольник, подумала: «Так и не скажешь, что лето на дворе, вон тут, прохладно как».
— Возок заложили уже, — Аннушка заглянула в притвор. «Матушка спрашивает, можно с нами юродивая поедет, ну, Машенька, она тихая же».
Сзади раздалось шуршание рясы, и Марья Петровна тихо сказала: «Государыня вдовствующая, ну, инокиня Марфа, рядом с собой никого не терпит, знаете же».
— Конечно, — Ксения попыталась улыбнуться, и Мэри, увидев слезу, что медленно скатывалась по щеке девушке, велела: «Беги, доченька, глянь — что там с поклажей нашей, хоша и немного ее, а все одно — вдруг что перепутают».
Девочка исчезла, и Ксения вздрогнула — Марья Петровна крепко взяла ее за руку.
— Так, — сказала женщина тихо, — сами знаете, патриарх этот, Игнатий, самозванцем ставленый, так что и постриги его, — Мэри усмехнулась, — гроша ломаного не стоят. Далее, — она помолчала. «Я с Шексны по весне уеду, как — придумаю, хотите, со мной отправляйтесь».
Ксения упрямо помотала головой, и Марья Петровна вздохнула: «Ну, как знаете. Теперь вот что — я вам травы начну давать, а вы пейте. И как из обители уйду, тако же оставлю вам».
— Марья Петровна! — потрясенно промолвила девушка.
Лазоревые глаза блеснули ледяным холодом и женщина, встряхнув Ксению за плечи, — грубо, — сказала:
— Не тех вы кровей, Ксения Борисовна, чтобы в подоле ублюдков приносить, тако же и Федор Петрович. Что вы ему полюбовницей стать хотите — сие дело ваше, Господь вас рассудит, однако вы не ему не жена венчанная. А что блудить вы собираетесь — так хоша приплода у вас не будет, не придется младенца невинного душить, упаси Господь, али под ворота подкидывать.
— Да как вы…, - попыталась возразить Ксения, но Мэри хлестнула ее по щеке, — больно, — и продолжила:
— Потом мне спасибо скажете. Федор Петрович вас на спину уложит, — женщина усмехнулась, — и не побережет, — я таких, как он, знаю, сии мужики не о бабе думают, а только лишь об удовольствии своем. А коли вы ему прискучите — дак хоть чада у вас на руках не останется, может, и замуж выйдете.
Девушка закусила губу, сдерживая слезы: «Все не так случится, Марья Петровна. Он меня из монастыря заберет, и мы с ним всю жизнь вместе проживем, до старости нашей, деток будем пестовать».
Марья Петровна, хотела, было, что-то сказать, но тут Аннушка всунула голову в дверь и торопливо проговорила: «Готово все уже, инокиня Марфа выезжать велела».
Ксения посмотрела на прямую спину Марьи Петровны, на ее твердые плечи, и тихо пробормотала: «Не буду я никаких трав пить, ежели Господь даст понести, дак быть по сему».
Маша забилась в угол возка, и Энни, сев рядом, ласково сказала: «Не бойся. Хочешь, поиграем, дай руку мне».
Юродивая осторожно, с опаской протянула ладошку и Энни, загибая ее пальцы, начала:
«Сорока-ворона, кашку варила, деток кормила. Этому дала, этому дала, а этому, — самому маленькому, — Энни пощекотала мизинец, — не дала!»
Васильковые глаза погрустнели и Маша, с трудом ворочая языком, сказала: «Ммма-мма, каш-ша, мам-мма!».
— Тебя мама кашкой кормила? — Энни посмотрела на покрытое морщинами лицо женщины, и вдруг, потрясенно спросила: «Мама, а сколько ей лет?».
— Да вот, — Мэри кивнула, — Ксении Борисовны ровесница.
Юродивая показала за окно возка и промычала: «Уууу! Уууу!»
— Лошадки скачут, да, — нежно проговорила Мэри. «Далеко скачут, за реки, за леса».
Ксения тоже выглянула наружу и грустно сказала: «Сейчас Белый Город минуем, а там уже и дорога на Лавру начнется, помните, Марья Петровна, мы весной туда с матушкой ездили, кто ж знал тогда, что все так обернется».
— Да, — отозвалась Мэри, обнимая прижавшуюся к ней дочь, — и что далее будет, — о том Господь только ведает.
Стрельцы, что верхами сопровождали возки, вдруг остановились, пропуская кого-то, и Ксения Борисовна тихо сказала: «Это из Разбойного приказа, видите — закрыт он. Должно быть, князя Василия Ивановича к Троицкой церкви везут».
Мэри перекрестилась, всадники пришпорили лошадей, и женщина, обернувшись, еще успела увидеть воронье, что кружилось над кремлевскими башнями.
Федор погладил вороного жеребца по холке и тот тихонько заржал. «Соскучился, да? — улыбнулся мужчина. «Ну, ничего, сейчас на Волгу с тобой поедем, там хорошо, корма вдоволь будет, а весной — сюда вернемся».
Он оглянулся — здесь, в переулках у Варварки, было тихо, издали, от Красной площади доносился возбужденный гул толпы.
Федор краем глаза увидел палаты Английского Двора и вдруг вспомнил детство — как матушка посылала его сюда с Воздвиженки, с записками к отчиму. «А потом мы вместе домой шли, — подумал Федор, — через площадь, мимо Неглинки, и там уж монастырь Воздвижения Креста Господня было видно, а рядом — и усадьба. Ах, Петр Михайлович, прожил бы ты подольше, ведь совсем молодым умер.
— Ну, нет, — Федор внезапно рассмеялся, — я еще внуков своих увижу. А там, — он приподнялся в стременах, — народ собирается. Хотя, когда дядю Матвея казнили, их больше было. Ну, отчиму с матушкой удалось его спасти, тако же и мне — удастся. А ведь я рядом с царем Иваном тогда был, совсем близко, — мужчина представил себе сухое, жесткое лицо, желто-зеленые, зоркие глаза, и чуть поежился.
Откуда ни возьмись — над Троицкой церковью, подгоняемый сильным, южным ветром появился ярко раскрашенный воздушный змей.
Федор наклонился и тихо сказал: «Ну, давай, милый, не подведи. Мы с тобой, пожалуй, помост им проломим, ну а там уже нас и не догнать будет».
Конь мягко взял с места, и Федор, с высоты своего роста, взглянул на спуск к реке. Он прислушался — дьяк монотонно читал указ самозванца.
Внезапно тишину разорвал сухой треск пищалей и, Федор, резко пришпорив коня, положив руку на клинок — ворвался на площадь.
Толпа ахнула и бросилась врассыпную, стрельцы, что окружали помост, палили поверх голов — а из людской массы все стреляли и Федор невольно улыбнулся: «Молодец Татищев, тут у него два десятка человек, не меньше. А вон и Василий Иванович, да, хорошо они его отделали, и не узнать».
Конь играючи вскочил на помост, тонкие доски опасно затрещали, и Федор, одним ударом снеся голову потянувшемуся за пищалью стрельцу, быстрым движением сабли разрезал веревку, и протянул руку Шуйскому.
Толпа кричала что-то, от Фроловских ворот бежали еще люди, с оружием, и Федор, отдав князю свой пистолет, велел: «Стреляйте, покуда пороха хватит».
Он перегнулся в седле, и на скаку подняв брошенную кем-то саблю, сказал: «И это тоже возьмите, не помешает».
Промчавшись по Красной площади, очищенной ради казни от лотков, Федор заметил, как на Воскресенском мосту выстраиваются стрельцы.
Жеребец ринулся в Неглинку, и, оказавшись на берегу, рванулся к Воздвиженке.
— Ничего, — подумал Федор, — там ждать будут столько, сколько надо, а мы сейчас в обход поедем, сначала вверх по реке, а потом разберемся».