— Спасибо, Федор Петрович, — услышал он голос Шуйского. Федор повернул коня и пустил его рысью по берегу, к плотине и водяной мельнице на речке Пресне. «Оттуда как раз до села Алексеевского доберемся, там подстава, — подумал он и вслух сказал: «Вы бы для меня, то же самое сделали, Василий Иванович».
— У вас рубашка вся в крови, — тяжело вздохнул Шуйский. «Посмотрите, может, остановимся?».
Федор только сейчас почувствовал тупую боль в руке и, взглянув вниз, ответил: «Не стоит, до Троицкой дороги потерплю. Хорошо, что левая рука, — он усмехнулся.
— Саблю можно держать, да, — согласился Шуйский.
Воронцов-Вельяминов расхохотался. «Рисую я правой, Василий Иванович».
Вороной конь быстрой рысью несся среди перелесков, в виду деревень — на восток, к Лавре.
Интерлюдия Рим, лето 1605 года
Высокий, темноволосый, сероглазый мальчик примерился и, занеся ногу над тряпичным мячом, сказал: «В этот раз не отобьешь, папа».
— А ты попробуй, — Франческо стер пот со лба, — летний вечер был жарким, и легко поймал мяч. «Все, — сказал отец, подзывая к себе Алессандро, — пошли, нам с тобой еще воду из колодца носить, и мыться, перепачкались же с ног до головы».
Булыжник на Площади Цветов был еще теплым, и Алессандро, забрав у отца мяч, посмотрев на садящееся за Тибр солнце, вздохнул: «Интересно, что сегодня на ужин, а то я проголодался».
— Ты всегда голодный, — Фрэнсис поцеловал темные локоны, — это потому, что ты растешь. А на ужин, — отец поднял бровь, — я видел на кухне свиные щеки.
— Хорошо, — мальчик облизнулся, — с пастой. И печенье, наверное, — прибавил он. Ребенок помолчал и вдруг спросил: «Папа, а почему ты чиновник?».
— Ну, — рассудительно заметил Франческо, — кому-то надо и в канцелярии сидеть, милый мой.
— Я бы хотел, — задумчиво сказал ребенок, — стать военным. Ну, или моряком. Чтобы у меня была шпага, как у гвардейцев Его Святейшества.
— Ну, посмотрим, — усмехнулся Франческо, и, на мгновение, закрыв глаза, подумал: «Все, после Рождества домой. Господи, неужели. Как раз этого Фокса с его сообщниками арестуют, я Джону еще в начале лета все их планы отправил, в ноябре же они Палату Лордов собрались взрывать? Да, в ноябре. А потом в Париже встречу нового человека, посидим с ним, и домой, под Оксфорд".
— Папа, а ты что улыбаешься? — удивленно спросил Алессандро.
Франческо принюхался и сказал: «Потому что даже здесь, — он кивнул на мраморную лестницу, что вела на второй этаж, в их комнаты, — пахнет едой. А я, дорогой мой сын, тоже не отказался бы от пасты».
— Сначала берите ведра, — велела Полли, что стояла на пороге. «И переоденьтесь потом, в опочивальне все чистое лежит, на кровати».
Уже совсем стемнело, когда Полли, войдя в спальню, наклонилась над столом, и, прижавшись подбородком к плечу Фрэнсиса, тихо спросила: «Что ты с ним на улице делал, он заснул за мгновение?».
Мужчина отложил перо, и, повернувшись, поцеловав ее в губы, ответил: «Сначала лодку взяли на Тибре, потом в мяч играли, потом он целую миску пасты съел. Мне тоже, дорогая моя, спать хочется».
Полли устроилась у мужа на коленях: «Донесения все готовы, остался только сеньор Вискайно, ну, это завтра вечером уже. Его бумаги у тебя?».
— Его бумаги у меня уже третий день лежат, — усмехнулся Фрэнсис, — надо же было узнать, какой дорогой он обычно ходит в свои комнаты, когда он туда возвращается, есть ли у него охрана… Теперь все готово, Чезаре завтра вечером будет на месте, со своими людьми, тебе останется только довести сеньора Себастьяна до той подворотни, дальше уж они сами».
— А он скажет? Ну, про то, где Белла? — озабоченно спросила Полли.
— Скажет, — тонкие губы мужа чуть улыбнулись. «У Чезаре все говорят. И про Беллу, и про планы короля Филиппа в Нижних Землях — все, что мы хотели, то и скажет. Печать мы у него заберем, — ограбление все-таки, образец его почерка у меня есть — все будет в порядке».
Фрэнсис вдохнул запах роз и шепнул жене на ухо: «Я тут подумал, и понял, что поспать я еще успею».
— Неужели? — темная бровь шевельнулась. «А если я принесу из кладовой одну из тех бутылок, что тебе из Орвието прислали?»
— Все равно не засну, — вздохнул Фрэнсис, прижавшись губами к смуглой шее, расшнуровывая шелковый корсет. «Но вина ты мне все равно налей, — он тихо рассмеялся, не отрываясь от темно-красного, сладкого соска. «И дверь запри».
Полли, подхватив юбки одной рукой, повернула ключ в высоких, золоченых дверях, и, поставив бутылку на стол, опустилась на колени, рассыпав вокруг мягкие волосы.
— Я смотрю, — в больших, черных глазах женщины загорелись золотистые искорки, — у тебя тут все уже готово, — она улыбнулась.
— А ты не смотри, дорогая моя, ты попробуй — Фрэнсис откинулся на спинку кресла и подумал:
«Полвека в этом году, ну, да ничего страшного, еще двоих или троих детей вырастить успею.
Господи, как же я ее люблю, Господи».
— Ну, все, — решительно сказал он, потом, усаживая Полли на стол, сбрасывая документы вниз, — теперь я. И корсет оставь, — велел он. Он увидел, как падают ее юбки, и наклонил голову, целуя ее туда, где все было жарким и покорным, чувствуя, как подается навстречу ему знакомое до последнего уголка тело.
Потом она подставила ему губы, повернув голову, и сказала, задыхаясь: «Сегодня можно».
— Я помню, — отозвался Фрэнсис сквозь зубы, не в силах оторваться от нее. Полли вонзила ногти в какую-то бумагу и, смяв ее — порвала в клочки.
— Надеюсь, — сказала она, наконец, — все еще стоя с раздвинутыми ногами, прижавшись щекой к столу, — это не было что-то важное.
Фрэнсис рассмеялся, не выпуская из рук ее груди. «Зная тебя, любовь моя, я на этом столе ничего важного не держу».
Потом Полли заснула, свернувшись в клубочек, держа его за руку, а Фрэнсис, и сам, зевая, придвинул ее поближе, и тоже задремал, слушая перезвон полуночных колоколов на церквях по соседству.
Утром он еще успел позаниматься с Алессандро латынью, и, спустившись на площадь, вдохнув теплый, утренний, пахнущий цветами ветер, быстро пошел к Ватикану.
На столе в его кабинете уже лежали последние циркуляры из личной канцелярии Его Святейшества, — гонцы разносили их сразу после заутрени.
Фрэнсис просмотрел документы и хмыкнул: «Смотри-ка, и действительно отца Джованни канонизировать придется, цветы эти на месте его казни не вянут, не опадают, и больные там какие-то даже излечиваются».
Он вспомнил темные, добрые глаза священника и вздохнул: «Жаль его, конечно. Такие люди редко встречаются. И воспитанник его, этот юноша, Хосе — наверное, тоже погиб, а ведь какой талантливый мальчик был».
Секретарь поскребся в дверь и вежливо сказал: «Сеньор дон Себастьян Вискайно, личный советник короля Филиппа к вам, синьор Франческо».
Франческо поклонился, и, пожав руку сеньору Себастьяну, радушно указал на кресло:
«Садитесь, пожалуйста, сеньор Вискайно, должен вам сказать, что все ваши бумаги готовы!»
— Так быстро, — улыбнулся Вискайно, погладив золотистую, ухоженную, с проседью бородку.
— Конечно, — удивился Франческо. «Нас могут упрекать в бюрократии, сеньор Себастьян, но, — мужчина поднял бровь, — вы, же не обыкновенный проситель, для вас мы постарались ускорить дело».
— Вот же канцелярская крыса, — подумал Вискайно, глядя в бесцветные глаза чиновника, — у него, пыль, кажется, даже в морщинах лежит. Родился с пером в руке, с ним же и умрет, шпаги и в глаза не видел, наверное.
Но, главное, дело сделано, можно ехать в Картахену и забирать это отродье в Старый Свет.
Найду хороший, строгий монастырь где-нибудь в кастильской глуши, и потом, через четыре года с ней обвенчаюсь».
Вискайно посмотрел на свои пальцы и с удивлением увидел, что они дрожат. «Потерпи, — усмехнулся он про себя, — недолго осталось».
— Вот эдикт Его Святейшества о признании брака недействительным, — сказал Франческо, передавая документы, и разрешение вам вступить в следующий брак.
— А когда это можно сделать? — поинтересовался Вискайно, рассматривая папские печати.
— Через три месяца, — развел руками Франческо. «Вы уж не обессудьте, таковы правила. А вы хотите жениться?».
— Ну, разумеется, — удивился Вискайно, — мне нужны сыновья. Впрочем, — он рассмеялся, — моей невесте сейчас только десять лет, придется подождать немного. Это моя воспитанница, сирота, Изабелла, она сейчас в монастыре.
— Желаю вам всяческого счастья, — искренне проговорил Франческо.
Когда Вискайно ушел, Фрэнсис взглянул на дверь и едва слышно сказал: «Ну, вот сегодня, и узнаем — в каком. А потом — он посмотрел за окно, — Тибр сейчас мелкий, не хочется рисковать. Полли его в Трастевере уведет, а там и до боен недалеко. Крысы его за ночь так изуродуют, что сеньора Себастьяна долго опознавать будут».
Он вернулся за стол, и велел секретарю пускать следующего посетителя.
— А почему тебе надо уйти? — Алессандро зевнул и прижался рукой к щеке матери.
— К портнихе, — рассмеялась Полли. «Папа тут, так, что если ты проснешься — он у себя в кабинете».
— А можно, он мне расскажет еще про Одиссея? — оживился мальчик. «Мы вчера закончили на том, когда моряки встретили сирен. А есть сирены на самом деле?»
Полли поцеловала сына в лоб: «Ну, вот вырастешь, станешь капитаном, как ты хочешь — и сам узнаешь. Сейчас позову папу».
По дороге она подняла с ковра самодельную книжку и, улыбнувшись, сказала: «Писать тебе дальше?»
— Конечно, — приподнявшись на локте, горячо ответил Алессандро. «Мне интересно, что случилось в Риме после убийства Юлия Цезаря. И потом, у тебя так хорошо получаются картинки, мамочка».
— Не подлизывайся, — Полли положила книгу на сундучок. «Все равно завтра придется заниматься и английским, и французским».
Аллесандро выразительно закатил глаза и широко зевнул.
Полли чмокнула губами в сторону кровати, и, постучавшись к Фрэнсису, сказала: «Наш сын хочет услышать продолжение странствий Одиссея. Ты потом выйди в переднюю, как я переоденусь».
Он осмотрел при свете тяжелого канделябра простонародное, бедное платье, и едва слышно сказал: «Очень хорошо, как раз то, что надо».
Серое, застиранное кружево почти не прикрывало большую, высокую грудь, и, Фрэнсис, наклонившись к уху Полли, велел: «Ты там не задерживайся, больше, чем нужно. Как только он окажется у Чезаре — сразу домой».
— Может быть, мне кинжал взять? — спросила Полли, прикрывая распущенные по плечам волосы потрепанным чепцом. «Ну, мало ли что».
— Не стоит рисковать, — Фрэнсис коснулся губами ее щеки. «Он очень подозрителен, я тебе говорил. Значит, встречаешь его на Пьяцца Навона, я узнал, у кого из кардиналов он сегодня обедает, и уводишь в Трастевере. Ну, мы с тобой той дорогой ходили, ты помнишь».
Она кивнула, и Фрэнсис, взглянув на закрывшуюся дверь, подумал: «Надо же, и вправду — этот японец, Датэ Масамунэ, сюда целую миссию, присылает, вроде бы как Вискайно туда опять плыть собирается. Как это сказал его Святейшество? Да, правильно: «Могила одного мученика не стоит целого порта».
— Папа! — позвал Алессандро, и Фрэнсис, обернувшись, ответил: «Иду, сынок!»
Себастьян вышел на Пьяцца Навона, и, засунув руки в карманы изящного, миланского кроя, камзола, усмехнулся:
— Хорошо, что я отказался от постоянной охраны. Хоть тут ко всякому привыкли, но не стоит папских гвардейцев к шлюхам таскать. В комнатах у меня пусть сидят, и все. Значит, опять Япония. Ну что ж, очень надеюсь, что та сучка и его бросила. Наверняка, вместе с индейской тварью развлекает его светлость даймё — мама и дочка вместе, так сказать. Так, — он оглянулся, — вот и улица, что ведет в Трастевере. Ну, посмотрим, что тут за бордели, — он быстро пошел к мосту Фабричо.
Себастьян сразу заметил ее — высокая, стройная женщина в невидном платье шла впереди него, покачивая бедрами. При свете факелов на стенах домов он увидел темные, растрепанные, кое-как прикрытые чепцом волосы.
«Пожалуй, и не придется много денег тратить, — улыбнулся он про себя, прибавляя шагу.
— Куда торопишься, красотка? — спросил он, поравнявшись.
— Синьор не итальянец, — красивые, белые зубы прикусили пухлую губу и женщина фыркнула.
Голос у нее был нежный, только вот говор, — Себастьян поморщился, — резкий, бедняцкий.
— Испанец, — согласился он.
Женщина взяла его под руку и кивнула в сторону Тибра: «Девочек ищете?».
— Да уже нашел, — его ладонь легла на круглый зад, и Вискайно подтолкнул ее в сторону реки.
«Пошли, милая, я заплачу».
Она повела бровью: «Дома теплее, и там уютная постель, синьор. Тут недалеко, — она указала на остров, что лежал в излучине Тибра.
— Знаю я этих девок, — мрачно подумал Вискайно, — в уютной постели лежит ее ухажер, с кинжалом. Еще и головы тут лишишься. Ладно, тут на Тиберине, место глухое, базилика уже закрыта, да и деревья вокруг».
Они вышли на берег острова, и женщина решительно направилась дальше, к мосту Святого Бартоломея, что вел в Трастевере.
— Ну, уж нет, — почти ласково сказал Себастьян, толкая ее вглубь рощи, — давай-ка здесь, красавица.
Женщина обернулась, вырвала руку, и Вискайно с наслаждением увидел страх в ее глазах.
— Господи, — поняла Полли, — он же сильнее меня, вон, пальцы как железо. Надо было мне кинжал взять, испугался бы. Закричу, может быть, Чезаре услышит, хотя они далеко. Ну, или хоть кто-нибудь, — она, было, бросилась бежать, но Вискайно, ухватив ее за волосы, подтащил к себе.
— Как больно, — Полли почувствовала, что ее глаза наполнились слезами, и завизжала — высоко, отчаянно: «На помощь!»
Вискайно ударил ее кулаком в лицо, подбив глаз, и, сжимая руками шею, холодно сказал: «Я не люблю лишнего шума, милочка».
Женщина извернулась, и, вонзив ему зубы в запястье, царапая его лицо, опять попыталась высвободиться. Вискайно толкнул ее вниз, в навозную лужу, и разорвал юбку — от пояса до подола.
— А ну тихо! — велел он, расстегиваясь, смотря на гладкие бедра. В свете луны ее кожа казалась жемчугом.
Рубашка на шлюхе затрещала, и он, навалившись сверху, усмехнулся: «Потом в речке помоешься, тут близко».
— У меня французская болезнь, — глухо, чувствуя на губах вкус навоза, промычала Полли.
Вискайно расхохотался: «Врешь, милочка, я-то знаю, что от нее бывает, видел шлюх на своем веку. А ну, раздвигай ноги!».
Женщина куда-то поползла, и, разозлившись, Себастьян вынул кинжал: «Будешь упрямиться, тебе больше нечем зарабатывать станет — я тебя всю на клочки изрежу».
Полли ощутила острую боль и тепло льющейся крови. «Это я только начал, — предупредил Вискайно, ставя ее на четвереньки, пригибая голову вниз.
Она потеряла счет времени, дергаясь при каждом толчке, отплевываясь от листьев и грязи, забившей рот. Наконец, по бедрам потекло липкое и горячее, и Полли услышала его голос:
«Платить не буду, слишком ты строптивая».
— Впрочем, — Себастьян перевернул ее, и, вглядевшись в окровавленное, испачканное, с затекшим глазом лицо, плюнул ей на разбитые губы: «На, вот, утрись».
Полли услышала его гулкие шаги на мосту, и, едва встав, — голова кружилась и гудела, — почти на ощупь стала спускаться к Тибру.
Плеснув в лицо водой, она застыла — сзади раздался шорох.
— Синьора Полина, — потрясенно сказал Чезаре, — я стал волноваться, где вы…Ребят там оставил, ну мало ли что, а сам решил вас найти.
— Я кричала, — разрыдалась Полина, — но тут так далеко, так далеко.
Она посмотрела на жесткое, покрытое шрамами лицо Чезаре и вдруг подумала: «Господи, он ведь разбойник, его и так папа к смерти приговорил, он тут рискует, и не за золото — они с Фрэнсисом друзья, уже два десятка лет как».
— Ну-ка, — сказал Чезаре, поддерживая ее за локоть. «Я вас сейчас к Франческо отведу, а сам отправлюсь потолковать с этим синьором, по душам, так сказать».
Полина вытерла лицо о рукав его рубашки, и всхлипнула: «Спасибо, синьор Чезаре».
Фрэнсис прислушался, и, закрыв мадридское издание «Дон Кихота» сеньора Сервантеса, быстро прошел в переднюю. Распахнув дверь, он одно мгновение стоял на пороге, а потом тихо сказал: «Я сейчас». Поцеловав Полли, он спустился с подсвечником в руках вниз, и, найдя глазами Чезаре, тяжело вздохнул: «Спасибо. Отпусти своих ребят, и подожди тут до рассвета. Если я не вернусь, спрячь Полину и Алессандро, и потом вывези — через Чивитавекквью».
— Но этот, — хмуро запротестовал Чезаре, почесав густые, седоватые волосы.
— Я сам, — коротко ответил Фрэнсис.
— У тебя сын, — Чезаре показал глазами вверх, на окна комнат.
— У тебя, — двое, — Фрэнсис помолчал. «Да тебя к нему и не пустят, зачем голову зря на плаху класть? А меня — пустят. Все, будь тут».
Римлянин только пожал ему руку — крепко.
Полли сидела, привалившись спиной к сундуку, смотря на обитую шелковыми шпалерами стену. «Никогда себе не прощу, — подумал Фрэнсис. «Никогда».
Он поднял жену, и повел ее на кухню. «Как Алессандро? — вдруг спросила Полли, еле шевеля губами.
— Тихо, — велел Фрэнсис. «Спит, все хорошо».
Вода в горшке над очагом была еще горячей. Он снял со стены большой медный таз, и, принес из опочивальни чистую рубашку. «Там, у меня, в сундуке, — тихо сказала Полли, — мазь. И отвар еще, в темной склянке».
Он вымыл Полли, и, сделав, все, что надо, одев ее, закутал в кашемировую шаль, пристроив у себя на коленях. «Теперь послушай, любовь моя, — нежно сказал Фрэнсис, — если я до рассвета не вернусь, бери Алессандро, донесения и уходи — Чезаре о вас позаботится. Тут, — он обвел рукой комнаты, ничего подозрительного нет, оставляй все».