Потрясенный, я пулей выскочил из шезлонга. Моя любимая Настя развеяла кошмар.
Она же подобрала упавшую с моих коленей рукопись. Ее безмятежный лик окончательно привел меня в сознание.
- Коли проснулся уже, - сразу нашел мне занятие Гаврила Степанович, хлопотавший у самовара, - за водой сходи. Да Хасана кликни. Пусть пробежку сделает.
Вода, пролитая у колодца местными прихожанами, образовала изрядный каток. Я поскользнулся и ушиб себе копчик. Хасан меня облаял: видно же было, что каток.
- Дай лапу, Джим, на помощь мне! - Ухватившись за край обледеневшего сруба, я с трудом поднялся на ноги. Хасан повертел головой, но посторонних не заметил.
Сплющенное артельное ведро, снятое мною с гвоздя, полетело, гремя цепью, в пропасть. Дважды я вытаскивал его оттуда, опорожняя в наши частные. Дважды я вращал дубовый барабан, представляя, каково приходится шоферам, заводящим на морозе капризный мотор.
Только мы собрались с Хасаном в обратный путь, Как меня окликнул Тимоха Ребров, вестник смерти, чей дом стоял напротив колодца.
- Эй, студент! - Его похмельная рожа заполнила форточку, будто портрет работы неизвестного дилетанта. - Передай Степанычу, что Сорокин повесился! А ментов можно не вызывать! Они с поминок в бане заночевали! Уже работают! Закурить нет у тебя?
«Это же я, мудак, его повесил! - соображал я лихорадочно, скорым шагом припуская к дому. - Мало мне, упырю, Никешиной крови! Не остановлюсь, пока всех не укокаю!»
Расплескивая на бегу воду, я вспоминал наш с Паскевичем разговор: «…Вы про доктора ничего не сказали…» - «И какая же сорока принесла вам на хвосте информацию?…» - «Сорока? Очень вы проницательны, друг мой». Вот так, в легкую, подставил я долгожителя. Сорокин был не первый среди лучших, но меня это не оправдывало. Хотя сболтнул я, конечно, мимоходом, поддавшись игре слов, остроумец хренов. Ведь пора уж было знать, что любое лишнее слово с Паскевичем - удавка. Паскевич - волк среди ягнят. Ведь на коленях ползал Сорокин, умолял Паскевичу про доктора не говорить. А я, мерзавец, попал наугад в больную точку. Значит, старик был осведомителем чекиста. Кто вообще в Пустырях не был его агентом - поди разберись. Паскевич стал мне что-то плести про доктора Григорьева, но только один врачеватель имел для него значение: отставной помещик Белявский.
- За смертью тебя посылать. - Гаврила Степанович вышел мне навстречу.
Задыхаясь, я почти телеграфным текстом выпалил сообщение Тимохи. Минут через пятнадцать мы вошли в дом Сорокина.
Тело долгожителя уже сняли с пустого крюка, на котором в мое предыдущее посещение висел оранжевый абажур с кистями. Под крюком ножками вверх лежала скамейка. Сорокина положили рядом и успели накрыть несвежим пододеяльником. Знать, нее снимки Виктор уже сделал, и Евдокия Васильевна, ушлый эксперт, закончила освидетельствование. Как я успел убедиться, она исполняла свои служебные обязанности без лишних проволочек. Теперь Евдокия сидела за столом и быстро заполняла листы
бумаги.
- Типичный суицид, - комментировала она производимую запись. - Распространенный случай среди одиноких. Шнур - электрический. Обрезок. Наступила от асфиксии между часом и половиной второго.
Паскевич, забросив ногу на ногу, восседал на продавленном диване. В своей так и не снятой касторовой шляпе он походил на гробовщика. Добавить к этому безучастное выражение - и совсем походил. Пугашкин же, напротив, участвовал самым активным образом. Он успел перерыть всю комнату. На тумбочке стоял знакомый мне мельхиоровый подстаканник с профилями усатых-бородатых вождей.
- Я закрою это дело! Я закрою это дело! - как попугай, твердил следователь свою вечную угрозу, выбрасывая из обшарпанного комода стариковское барахло.
- Рот закрой лучше, - процедил Паскевич при виде меня и Гаврилы Степановича.
- А этот что здесь? - Тут и Пугашкин обратил внимание на Обрубкова.
- Оставь. - Заведующий клубом поморщился. - Гэ ань гуань хо.
Вот и еще один товарищ вспомнил за неполные сутки китайский язык. «Хоть какие-то плоды дружбы с великим народом. - Я невольно усмехнулся. - Ну, не плоды, так сухофрукты».
- Напрасно вы, молодой человек. - Паскевич обернулся к следователю. - Пугашкин, дайте-ка ему предсмертную записку гражданина Сорокина.
«Вот оно! Началось! - Самое скверное предчувствие охватило меня. - «В моей смерти прошу винить столичного засранца». Что еще мог написать Сорокин под диктовку?»
Пугашкин брезгливо протянул мне клочок бумаги.
- Читайте, читайте! Вслух! Все свои - чего уж! - Паскевич заерзал от нетерпения.
Но все здесь были чужие. Даже мой собственный голос казался мне чужим.
- «Завещание, - прочитал я глухо. - Я, Сорокин и георгиевский кавалер, завещаю свое движимое и недвижимое имущество советской власти, кроме подстаканника. Подстаканник моей усопшей ранее супруги я завещаю студенту Сергею из Москвы при условии, что он комсомолец».
- Мотив, - весело отозвался криминальный фотограф Виктор. - Убийство из-за наследства. Частый случай в рядах потенциалов. За такой подстаканник на барахолке червонец легко дадут. Вещь антикварная.
- Заткнулся бы ты, - посоветовал ему Гаврила Степанович.
- Вы комсомолец? - Паскевич наверняка знал, что нет.
- Нет, - ответил я тем не менее.
- Владейте, - махнул он рукой. - Изменим букве. Возраст еще позволяет вам вступить. Можете зайти завтра после обеда ко мне за характеристикой. Там же и характеристику в институт для Анастасии Андреевны заберете. Я подписал.
- А скамейка почему вверх ногами? - обратился Обрубков к следователю. - Она что, так и лежала, когда труп в петле обнаружили?
- Куда вы все лезете?! - взвился Пугашкин. - Опять давление? Я вам в письменной форме! Еще раз - и баста!
- Пошли, Сергей. - Гаврила Степанович дернул меня за рукав.
- Подстаканник-то приберите, - напомнил Паскевич, томно потягиваясь. - Нынче в таких подстаканниках чай проводники не разносят. А было ведь.
Словно сомнамбула, я взял с тумбочки подстаканник и вышел на воздух.
В себя я пришел, когда мы с егерем миновали овраг.
- Что он вам сказал? - поинтересовался я угрюмо.
- Еще раз - и баста.
- Паскевич. На грязном китайском.
- Гэ ань гуань хо, - с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. - Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.
ОБРУБКОВ
«Воздержался бы, старичок», - не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.
«Старичок, старик, стариканище» - так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину - уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.
- Это правда? - Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.
А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, «наблюдатель пожара с другого берега», в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.
Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.
- Ты не можешь судить меня, Сергей, - отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. - Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.
- Вас что - пытали, полковник? Вы могли предупредить! - Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. - Вы и сейчас лукавите! Вепрь - несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?
- Допустим. - Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.
- Конечно, вы допустите! - продолжал я бушевать. - Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?
Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. - «Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! - передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. - И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!»
Я припомнил Гавриле Степановичу слова, брошенные им в момент нашего знакомства.
Банзай догнал валенок и добавил ему пару горячих.
- Послушай, Сергей. - Егерь провел рукой по глазам. - Я действительно не знаю и малой доли. Паскевич - генерал. Генерал-лейтенант, вернее. Он вообще никого не допускал к операции «Феникс». О ней и в Москве-то не больше трех человек в курсе. А я до инвалидности был рядовым исполнителем. Не рядовым, но - не важно.
- Генерал-лейтенант?! - Я чуть не задохнулся. - А Белявский кто? Маршал Советского Союза?
- Всего лишь академик. - Обрубков прикурил следующую папиросу. - Хотя ему на это срать. Он - одержимый.
- Да сколько ж ему лет-то?!
- Ну, хватит. - Егерь поднял крышку погреба. - Я и так сказал больше, чем право имею.
Через мгновение он скрылся в недрах подземелья. Еще через мгновение внизу застучал двигатель. Я никогда не интересовался у Обрубкова о причине этих странных запусков. Я был уверен, что у него там работает сверхмощный самогонный аппарат с каким-то механическим ускорителем.
- Романтики революции! - крикнул я, встав на колени и дергая кольцо. - Сволочи!
Крышка была заперта изнутри.
- Вот сволочи! - Я прошел в гостиную, с размаху кинулся на диван и разрыдался от обиды и бессилия.
Я плакал, как ребенок, лишенный прогулки. Затем сбегал за подстаканником Сорокина. Подстаканник я метнул с порога, высадил в комнате стекло и опять упал на диван. Так я пролежал вниз лицом до прихода Анастасии, которая ходила навещать свою бабку.
- Дует, Сережа. - Она погладила меня по голове, присев рядом. - Заткнуть бы следовало. Простынешь.
Я обнял ее колени и рассказал ей все. Или почти все. Она, не перебивая, слушала меня. Потом мы сидели молча, пока в кухне не хлопнула крышка погреба. Мы вышли к Обрубкову. Он был пьян.
- Давай, брат. - Наполнив две жестяные кружки самогоном, он пригласил меня широким жестом. - За победу. Путь-дорога самурая. А для тебя, родная, есть почта полевая.
Это он уже Настю поставил в известность.
«Тоже поэт». Я смахнул со стола полную кружку. Самогон зашипел на чугунных дисках в устье печи, куда попали брызги.
- Это правда? - Присев к столу, Настя начала теребить клеенку своими худыми пальцами.
Она была натянута как тетива самострела, изготовленного к бою.
- За Халхин-Гол. - Гаврила Степанович залпом опустошил свою жестянку. - Ли дай тао цзян.
- Пойдем, Сережа. - Отвернувшись от егеря, Настя встала из-за стола и скрылась в гостиной.
Я еще продолжал смотреть на пьяного чекиста, когда она поставила рядом со мной пишущую машинку. Рюкзак мой с вещами также был собран.
На Гаврилу Степановича Настя больше не обращала внимания. Он перестал для нее существовать. Хотя нет. С порога она задала ему последний вопрос, очень тихо, но Обрубков его расслышал.
- А мама где?
- Сначала с доктором. - Обрубков уронил голову на клеенку. - Потом в клинике. Тебя к ней не пустят. Буйная она. Свихнулась мамаша твоя, сука.
Мы с Настей медленно шли по единственной, как рука егеря, улице Пустырей.
- Завтра в Москву, - сказала Настя, когда мы миновали «замок» Реброва-Белявского. - Филя отвезет на станцию. За бабушкой попрошу его присмотреть. Он не откажет. Заберем, когда устроимся.
На следующий день рано утром нас разбудил настойчивый громкий стук. В Пустырях так не стучали. В Пустырях вообще без стука входили, если не заперто. Если же было заперто, чаще лягали наружную дверь ногой или дурными голосами орали под окнами что-нибудь вроде: «Дусь, вынеси красного три!», или: «Семеныч, одолжай треху до завтра!», или же: «Чехов, падла! Опять Гусеница уздечку порвала! Дай велосипедную цепь, что ли?!» Короче, разное орали. Здесь же имел место стук официальный и без шумового сопровождения. Пока я натягивал джинсы, Настя уже открыла. Зазвучали приглушенные голоса.
- Гражданин Гущин? - Двое незнакомцев средних лет в одинаковых пальто с поднятыми воротниками зашли в комнату. Род их деятельности не вызывал ни малейших сомнений. «Вчера надо было ехать!» - прочитал я по Настиным глазам.
- Стая! - крикнула из кресла Ольга Петровна. - Слетелись вороны падали искать!
Незнакомцы переглянулись. Один предъявил мне свое удостоверение.
- Мы вас в машине подождем.
Да, уезжать надо было сразу, как только Настя приняла решение. Пока я обувался, она тихо стояла рядом. В подобных ситуациях настоящим мужчинам полагается успокаивать своих женщин. Ключ от московской квартиры я бросил на скатерть.
- Скажешь, что невеста. - Карандаш прыгал и моих пальцах, но с адресом я все же справился. - Водки сразу Ирине купи. Она там главная. И обиду не даст.
«Николаевна, с меня причитается. Серега», - добавил я на блокнотном листе персонально для Бутырки.
- Я еще расчет не взяла, - глухо сказала Настя.
- Не бери. - Я сообразил, что Паскевичу головы не сносить. - Он сам трудовую вышлет. Ему резона нет с академиком ссориться. Просто поезжай.
Я далеко не был уверен, что ветеринар Белявский вообще помнит о существовании внучки, но иных доводов в тот момент не нашел.
Мы обнялись, и я обернулся к старухе.
- Прощайте, Ольга Петровна.
- Прощай, мальчик. - Ее подбородок слегка лишь кивнул.
В кабине «уазика», помимо водителя, сзади, нахохлившись, точно боевой петух, маячил Пугашкин. Его я заметил издали. Пугашкину пришлось потесниться, чтобы я сел.
К моему вящему изумлению, машина покатила в нижние Пустыри. Из тщеславия я не задавал вопросов. Не пристало узнику совести унижать себя излишней суетой. Я уже мнил себя в одном оглавлении с Буковским и Солженицыным, удрученный только тем, что литературный багаж мой оставляет желать лучшего. «Впрочем, это субъективно», - рассудил я, наблюдая, как братья Ребровы гоняют по двору жену Тимофея Наталью.
Был тот редкий раз, когда Наталья проигрывала сражение. По всей видимости, коварные танкисты застигли ее врасплох. Босая, в одной комбинации, она металась между баней и хлевом, ускользая от колющих и рубящих ударов. Крышкой от бадьи она оборонялась весьма успешно. Тяжело вооруженные жердями братья, ломая ожесточенное сопротивление врага, старались взять его в клещи. Пугашкин демонстративно отвернулся: мол, не по чину ему, районному важняку, реагировать на бытовуху. Приезжим вообще все было до потолка, кроме их непосредственного задания. Непосредственное же задание, в то время как я готовился к ночным допросам в застенках, им еще только предстояло.
«Уазик», осторожно перевалив через ветхий мост, подкатил к дому Гаврилы Степановича.
- Гущин, - обернулся ко мне сидевший впереди оперативник, - вы знакомы с планировкой помещения?
- Разумеется. - Я старался отвечать высокомерно.
- Тогда - за нами.
Он выпрыгнул в сугроб и достал из кармана пистолет.
- Я тоже знаком! - заерзал Пугашкин. - У меня более шести особо опасных задержаний!
Поколебавшись, второй приезжий кивнул и ему. Так что мы все четверо отправились к дому. В сарае глухо залаял Хасан.
- Собака безвредная, - поспешил успокоить обоих коллег Пугашкин.
Оперативник жестами приказал ему захлопнуть варежку и держаться сзади.
Второй взял меня за локоть и на ухо зашептал:
- Отзоветесь, когда спросит, кто. Под пули не лезть. Мы за вас отвечаем.
Осторожно приоткрыв первую дверь, он поманил меня следом. Вторая дверь в сенях, утепленная, была обтянута дерматином, так что ему пришлось долбить по ней рукояткой пистолета.
- Не заперто! - раздался изнутри голос егеря. Оперативник толкнул дверь ногой и прыгнул
Внутрь, но тут же вылетел, как ошпаренный, обратно. Прижавшись спиной к косяку, он оттеснил меня в сторону.
- Обрубков! - Лицо его окаменело. - Прекратить, сопротивление!
Сейчас, - ехидно отозвался Гаврила Степанович. - Только штаны подтяну.
- Издевается, враг! - зашипел от порога Пугашкин.
Оттолкнув не ожидавшего подобной наглости сотрудника органов, я прошел в кухню. Обрубков сидел за столом и чистил свою винтовку «Зауэр». Детали были разложены перед ним на газете.
- Собрались - и правильно. - Он вытянул из зажатого меж коленями ствола витой шомпол с промасленным ершиком. - Учиться ей надо, хоть заочно, хоть как. Москва опять же. Что она видела?
- Вас арестовывать пришли, полковник. - Я поймал Банзая и взял его на руки.
- Пришли, так пришли. - Он положил ствол рядом с остальными фрагментами винтовки. - Чай будешь?
Сотрудники безопасности, стоя в сенях, наверное, воспринимали нашу беседу как бред законченных шизофреников. Но у них был приказ, и они начали его выполнять в соответствии с понятными и привычными правилами задержания. Ворвавшись на кухню, они решительно вмешались в ход событий.