- Заходи за мной после работы. И за «Созидателем». Прочтешь.
Двери за ней закрылись - сначала в кухне, затем в сенях. Я взял половую тряпку и вытер поддон. Теперь Банзаю предстояло начинать все сызнова. «А чем он, собственно, лучше других? - Я сполоснул тряпку под рукомойником, под ним же и оставил. - Вон Маркес, как безумный, переписывал. Мне вообще раз шестнадцать предстоит».
В надежде, что Губенко почерпнул-таки сведения из родственных воспоминаний, отправился я к Реброву-Белявскому. Сам хозяин ко мне выйти не изволил. Татарин, верно, получивший на мой счет соответствующую директиву, молча проводил меня проторенной ковровой дорожкой на верхний этаж.
Уж не знаю, когда Губенко постигал высшее образование, но он снова оказался на месте.
- Как дела?! - заорал Боря, словно я дозвонился до него из Магадана. - У нас нормально! Арзуманова документы на выезд в Израиль подала! Заявила, что хочет с тобой воссоединиться в мире свободы и чистогана! Заявила, будто вы с ней связаны узами совести! Но Гольденберг ее предостерег. Он заявил, что у тебя вся совесть в штанах: ночью она как фаллический идол с острова Пасхи, а на людях как стручок обмороженный!
- О дяде новости есть? - спросил я, сдержавшись.
- Много! - переключился на интересующую меня тему Губенко. - Мамаша вспомнила, что брат ее старший, Степаныч, в Гражданскую войну-то на Дальнем Востоке партизанил. А потом в Забайкальском или Приамурском округе чекистом служил. Она еще маленькая была, когда Степаныч на побывку к матери, то есть, к бабке моей приезжал и будто бы рассказывал, что имеет орден за участие в ликвидации самого барона Унгерна, диктатора монгольского. И еще маузер давал посмотреть. Важная деталь! Тогда у него две руки было!
- Все?
- По дяде - все, а по Арзумановой - не все. Коридоры слухами полнятся, что она понесла от тебя, старик! Но ты не верь! Лажа это!
- Хорошо, - согласился я.
- Мне-то правду бы мог сказать, - обиделся Губенко.
Я повесил трубку. Первый и последний раз я спал с Арзумановой в соседних комнатах студенческого общежития. Причем в моей комнате спало еще человек пятнадцать.
Я обернулся к татарину, и он, все такой же бессловесный, проводил меня до ворот. За ними меня ожидал вечер выпускников сумасшедшего дома.
Сперва я налетел на Сорокина.
- Почему на свободе? - спросил он, прикуривая от моей сигареты.
- Отпустили, - попробовал я коротко отделаться от любопытного старика. - Взяли слово, что брошу курить.
- Жаль, - заметил неугомонный большевик.
- Сам жалею, - пожал я плечами.
- А Виктора зацапали. - Сорокин сплюнул себе под ноги. - Белобилетник он. Состоит на учете в психдиспансере. Вот и отправили принудительно. Сделают ему там советский укол, чтоб родную власть не порочил. Завоза в сельпо теперь месяц не жди. Шиш тебе.
Он горько вздохнул и побрел по улице.
Следующим в очереди, как всегда после Сорокина, оказался Тимоха Ребров. Из положения «лежа», будто снайпер на исходной позиции, он погонял запряженную в розвальни Гусеницу.
- Спорим на пузырь, что я Семена в погребе запер?! - проорал он весело, помахивая вожжами над бесформенным своим малахаем.
Пока я прикидывал, спорить иль нет, Тимоха уже оказался в недосягаемости.
В преддверии усадьбы Паскевич тоже подготовил мне сюрприз.
- На сделку пойдете? - довольно-таки напористо заступил он мне путь.
- Ни в коем случае. Только в библиотеку и сразу - домой. - Я попытался обогнуть его справа, но был схвачен за плечо.
- Маленькая честная сделка! - Глаза Паскевича заблестели. - Я расскажу вам то, чего вы не знаете, но и вы мне тоже кое-что расскажете. То, что я знать желаю!
- Но знать вас не желает, - выдал я сомнительный каламбур. - За это вы ее и перебили еще в восемнадцатом.
- Где Никеша?! - злобно зашипел, озираясь, Паскевич. - Где он, придурок несчастный?! Не поверите - из рук ускользнул! А я вам про барона Унгерна выложу!
Как человек малосведущий в перипетиях междоусобной войны, да и мало ими интересующийся, я отцепился от Паскевича и взбежал по ступеням.
- Сеанс начнется в двадцать ноль-ноль! - крикнул мне Паскевич в затылок.
- Вот сволочь, - пробормотал я, оказавшись в «игротеке».
Когда я подошел к Настиным владениям и бесшумно потянул на себя дверь в читальню, то услышал тихий говор.
- Настюха, Настюха, - бормотал кто-то, чавкая, - ты люби меня… Ты меня жалей разно… А Захарка жив и здрав. Я его чую, но где - не знаю.
- Ты ешь, Никеша, ешь. - Я узнал ласковый голос Анастасии Андреевны. - Ты тихо сиди, как мышка. Помнишь, мы в детстве играли? «Тех, кто прячутся-молчат, никогда не застучат».
- Не помню. - Никеша всхлипнул.
- Это ничего, - быстро заговорила Настя вполголоса. - Я люблю тебя, Никеша. Я тебя никому, слышишь? А теперь - иди. Иди с Богом.
Терзаясь вместе чувством отвращения и ревности, я тайком заглянул в приоткрытую дверь. То, что я успел заметить, меня сразило. Громоздкий резной книжный шкаф, стоявший у противоположной от входа стены, повернулся вокруг собственной оси градусов на сорок, и в образовавшийся ход шмыгнул белобрысый долговязый парень. Анастасия Андреевна, занятая возней со скрытым где-то сбоку от шкафа поворотным устройством, разумеется, не видела меня. «Так вот что за крыса шуршала во тьме кромешной! - Я отпрянул в коридор. - И вот почему Никешу всей ватагой сыскать не могли! Здесь только Настя, конечно, все ходы-выходы знает! Семейный архив, план усадьбы - все у нее!»
Слезы обиды выступили у меня на глазах, к горлу подкатился горький комок.
«Подонка пригрела! - кипел я негодованием, страдая при этом неимоверно. - Кошка! Кошка блудливая! Еще бы! Он же такой пригожий и доверчивый! Всегда рядом! Вот она, кровь развратной помещицы Рачковой-Белявской в третьем колене! Что ей мы, плебеи? Никеша, Филя, я - все на одно рыло! Членистоногие!»
Сжав кулаки и более не раздумывая, я зашагал по коридору в направлении, обратном собственным принципам, среди которых «иудин грех» занимал далеко не последнее место. «Убийцу! Извращенца и гада прячет из похоти своей! Мать моего ребенка! А моего ли?! А тот ли мальчик?!»
Паскевич все еще топтался на крыльце.
- Так вы состоите или блефуете? - подступил я к нему вплотную.
Немедля он предъявил мне удостоверение в развернутом виде.
- И телефон Реброва-Белявского…
- Спаренный, - перебил он, глядя на меня, будто на законченного тупицу. - Ведь сюда партактив на охоту съезжается, юноша. А батюшке сожительницы вашей, комсомолки Арзумановой, родной его институт лесного хозяйства кафедру собирался доверить. Эх, дети, дети…
В тоне Паскевича прозвучала нескрываемая горечь.
- Библиотека, - выдавил я, сражаясь с тошнотой. - За старым шкафом - тайник. Как открыть, сами сообразите.
Мне было стыдно и жаль себя. Чуть не падая в обморок, я поспешил опереться о перила.
- Вы честный товарищ! - обрадовался Паскевич. - Вы, товарищ, герой! Вы опасного преступника обезвредили, вот что! А про комнатку ту мы знаем. Только нашу Анастасию Андреевну никак не подозревали-с. Даже мыслишки не было. Она ведь у нас чистая, как спирт.
- Что с ней будет? - Теперь настала моя очередь ловить за хлястик Паскевича.
- Понимаю. - Заведующий перестал ерничать, и лицо его вдруг обрело почти человеческие черты. - Запуталась. Жалеет она парня и не верит в его соучастие. Трудно поверить. Даже Гаврила сомневается. А мы все тихо устроим. Она и не заметит. Отправим Никешу ночью в район. Да уж не ревнуете ли вы часом Анастасию Андреевну к полоумному?
- Пошел ты, - процедил я, отворачиваясь, сквозь зубы.
И Паскевич пошел. Но пошел он совсем не в усадьбу. Пошел он в сторону Пустырей.
- А про барона я вам после расскажу! - крикнул он уже издали. - Сделка есть сделка!
Уничтоженный и растоптанный собственным поступком, хоть и правильным в тогдашнем моем понимании, но откровенно гадким, я сел на обледеневшие ступени.
«Нет! - без конца повторял я про себя. - Настя безвинна передо мной! Она и вправду из жалости его прячет! Но факты - вещь упрямая! Упрямая факты вещь! Никеша - либо убийца, либо соучастник!»
- Ты что здесь? - прозвучал надо мной встревоженный Настин возглас. - Что с тобой, любимый? Почему ты не у меня? Я тебе «Созидателя» приготовила!
Прижимая к груди тонкую картонную папку с веревочными завязками, она опустилась рядом.
- Ничего, - пробормотал я, обнимая ее. - Ты ведь веришь мне?
- Отчего же ты спрашиваешь? - нахмурилась Настя. - Есть разве причины?
- Они есть. - Пряча глаза, я встал и потянул ее за собой. - Они есть и останутся. Пойдем, родная. А «Созидатель» подождет. Подождет «Созидатель».
Мы шли под звездами рука об руку, и к окончанию пути я стряхнул с себя горькие мысли, как собака стряхивает воду после купания. Теперь я был чист. Я сделал грязное дело, но я был чист. «Никто больше не умрет в Пустырях! - произнес я мысленно заклинание. - Господи! Сделай так, чтоб все жили долго и счастливо!»
Мы шли под звездами рука об руку, и к окончанию пути я стряхнул с себя горькие мысли, как собака стряхивает воду после купания. Теперь я был чист. Я сделал грязное дело, но я был чист. «Никто больше не умрет в Пустырях! - произнес я мысленно заклинание. - Господи! Сделай так, чтоб все жили долго и счастливо!»
ВЕПРЬ
Не спалось. Мои частые восстания с кровати закончились позорной ссылкой на кожаный диван. Настя была непреклонна.
Засветив у изголовья настольную лампу, я распустил шнурки «Созидателя» и пробежал взглядом первую страницу. Размашистая вязь дореформенной грамоты, произведенная, как я полагаю, гусиным пером, вначале создавала определенные трудности в знакомстве с текстом, но постепенно я вчитался.
Жизнеописание Вацлава Димитриевича Белявского, или, если угодно его автору, Созидателя, которое я поминал уже в общих чертах, составляло приблизительно третью часть манускрипта, и лишь после начиналось изложение семейной легенды о вепре-оборотне. Причем само изложение как будто уже дописывалась другими чернилами и несколько изменившимся почерком, словно бы автор взял пару-тройку лет перерыва, что, впрочем, было его личным авторским делом. Не имея теперь под рукою текстов, я могу только пересказать легенду по памяти и собственными словами.
Итак, в 1774 году, одновременно с положением во гроб деревенского кузнеца Федора, было положено и начало этой невероятной истории.
Народные ликования в Пустырях, объявленные старостой от имени барина, извещенного нарочным о поимке хорунжего Пугачова, обернулись для кузнеца плачевно. Беззаветный любитель «монополки» да и бражки, ликовал он дней десять кряду, после чего распорядился долго жить. Без кузнеца, или коваля, как тогда прозывали на селе представителей этой незаменимой профессии, хозяйство было обречено. Пришлось приказчику Вацлава Димитриевича, немцу Йогану, спешным порядком собираться на волостную ярмарку. Новый кузнец, приобретенный за двести рублей ассигнациями, всего пять лет как распечатанными по высочайшему именному указу, оттого и куплен был столь выгодно, что оказался он самоед, завезенный откуда-то из верховьев Енисея, да еще и кривой на один глаз. По-русски кузнец почти не разумел, видом был тщедушный и болезненный, но на поверку вдруг вышел знатным специалистом. Чугунная финтифлюшка, изготовленная им с рисунка Созидателя сей же час, как в деревенской кузне заработали мехи, привела барина в совершенный восторг.
Крепостным своим людям Созидатель представил коваля как Самана. Так, по крайней мере, назвался этот покрытый струпьями нехристь, «в которого единственном оке плясало какое-то адское сверкание». Имущества при нем было почти ничего: бубен с вышитым на кожаной перепонке затейливым орнаментом, платье диковинное с железными наплечниками, более смахивающее на рубище и книзу иссеченное в клочья, да подвязанные к наборному поясу кисеты с кореньями и сушеными ароматическими травами.
Описание Самана здесь я привожу со слов автора, склонного к сильным оборотам. Потому «адское сверкание», «исторжение из груди звериного рыку», «дьявол во всеобличии» и все иные такого рода литературные заготовки, что еще будут мною упомянуты, я оставляю на его совести и сохраняю лишь с целью хоть как-то обозначить присущий ему стиль изложения.
Дворовые приняли самоеда насмешливо, мужики-с недоверием и опаской.
Саман поселился в кузнице. Прежнего помощника он выгнал и взял глухонемого отрока, мало на что пригодного, как считалось в его бедняцкой семье.
Не вдруг, но мужики к самоеду притерпелись. Инструментом Федора он владел уверенно и ловко. Подковы с гужевой скотины не сыпались даже после изнурительных пахот, косы и серпы ковались исправные и тупились реже, чем те, что ладил покойный, и лемеха выходили крепкие. А коли дикарь из кузни носу не казал да под гармонь вечерами хмельной не отплясывал - Бог ему судья. Крещение он принял смиренно, так что и батюшка от него поотстал.
Только вскоре Самана стали чураться. То ли по обычаю своего племени, то ли из каких побуждений заплетал Саман на затылке короткую бабью косичку. Косичка эта особенно никого не раздражала, разве что местного буяна и пропойцу Митяя. Говорили, будто Митяй ввалился раз ночью в кузницу и затеял над Саманом надругательство. «Коли ты баба и косу плетешь, то испробуй-ка моего жеребца!» - так орал, говорили, дюжий Митяй, скинув портки и прижав самоеда к наковальне. Той же ночью Митяй помер в ужасных корчах на собственной скамье. Из горла его «хлестала зеленая грязь, и шло исторжение из груди звериного рыку».
Следом так же страшно и вдруг отдал Богу душу приказчик Йоган. Кузнец отказался чинить его изящную серебряную табакерку с музыкой. Возможно, кузнец, далекий от немецкой механики, не пожелал и вовсе до портить хитроумную вещицу. Осерчавший приказчик исхлестал Самана тростью, плюнул ему в лицо и обозвал «дикой свинкой». Саман утерся. Потом порасспросил мужиков, кто такая «дикая свинка», и они как сумели справились с описанием лесного вепря, испокон обитавшего в здешних лесах. Под утро у приказчика Йогана по всему телу треснула кожа, и сквозь отверзшиеся раны стала сочиться кровь. Его сожительница, она же кухарка Созидателя, с перепугу разбудила своего барина.
«Стигмата! - зевая, поставил диагноз просвещенный Вацлав Димитриевич, сведущий в разного толка мистических явлениях. - Самопроизвольное открытие ран! Матка Бозка! Не полагал, что мой управляющий - избранник Всевышнего! К чему бы сей знак? Неужто опять война с турками? Впрочем, к полудню затянется». К полудню приказчик, несмотря на все усилия челяди под водительством повивальной бабки Евдокии, изошел кровью. Получив печальное известие, Созидатель, давно подозревавший немца-управляющего в утаивании части доходов с урожая, изволил пуститься в долгое философическое рассуждение относительно запутанных отношений Сенеки с императором Нероном и пользе добровольного отворения вен для сохранности честного имени. После чего распорядился отпеть немца по христианскому обычаю и похоронить в церковной ограде. В совершенстве зная, что немец был законченный протестант, батюшка поначалу упирался, но три целковых решили вопрос в пользу веротерпимости.
По селу поползли слухи, что кузнец самому черту кланяется, и кто перейдет ему дорогу, тому - верный карачун. Где кузнец, там и черт, дело известное. Дрянь кузнец, коли черт его вниманием обошел. Но добро бы то была русская нечисть - молоко бы скисало прямо из-под коровы или кони бы спотыкались у порога дьявольской кузницы! Так нет же, не скисало молоко, не дрожали кони, испуганно храпя при виде Самана, и не покрывались пеной холки их. Наоборот, кони доверчиво подставляли ему копыта и охотно тыкались мордами в маленькую сморщенную ладонь проклятого кузнеца.
Мужики во главе со старостой пришли бить Созидателю челом. «Не дело, барин! - шумело общество, сбившись у крыльца. - Немец помер, а молоко - не киснет!»
«Хорошо, - принял Вацлав Димитриевич соломоново решение. - К осени маслобойню построим. Станем свое масло на ярмарку возить». И велел старосте распорядиться.
Между тем более чуткий к народному гласу батюшка призвал кузнеца на исповедь, был с ним суров до крайности и заставил покаяться, ежели грех На нем. «Нет, батька, - отрекся кривой кузнец, - не колдовал их Саман. Эрлик взял их к себе в нижнюю землю. А Саман только железо делает».
Настоятель отпустил его с миром. «Врет, лукавый! - твердил вечером батюшка, попивая наливку в усадьбе. - Темно его нутро, как Откровение от Иоанна! Темно и запутанно!» - «Бог с вами, отче, - возражала добродушно помещица Авдотья Макаровна Студнева-Белявская. - Другого кузнеца все одно нету. Он ведь и вам дрожки-то намедни починил». - «Дрожки справные», - согласился поп да и бросил голову ломать над промыслом Господним.
Тем временем кузнец изготовил себе лук со стрелами и стал похаживать на охоту с дозволения барина. Барин, довольный каминной решеткой с тончайшими вензелями, выкованной Саманом на зависть соседским помещикам и вечным партнерам Созидателя по игре в копеечный вист, также и лесничему наказал: доведись тому встретить коваля, не ставить последнему рогаток.
И вот как-то завалил Саман матерого секача. Самоедская стрела пронзила вепрю правое око, вошла в мозг и убила мгновенно. Смотреть на добычу сбежалась добрая половина Пустырей. Обсуждая на все лады огромность зверя и меткость выстрела, бабы и мужики наблюдали, как Саман рассек и содрал волосатую шкуру, а затем повесил ее сушиться на ветру. Тушу и внутренности Саман уволок в кузницу. Говорили, будто Саман сжег их дотла в горниле. Другие настаивали, что он пожрал их сырьем, а кости смолол в муку и уплел их в виде лепешек. «Так, - записал автор «Созидателя», - гласила молва».
Вскоре у Самана появился новый бубен. Дубленая кожа вепря, туго натянутая на продолговатую дубовую обечайку, загудела даже от легкого щелчка, коим удостоил ее Вацлав Димитриевич, посетив кузницу и рассмотрев произведение народного промысла. Изнутри бубен имел испещренную рунической резьбой продольную костяную рукоятку. У оснований, утыкавшихся в обечайку, рукоять имела утолщения: сверху - в форме искусно вырезанной человечьей головы, снизу - в форме головы зверя с клыками и рылом. Саман даже не позабыл просверлить миниатюрные ноздри - как будто для дыхания. Оба лика были одноглазы. Единственный глаз у каждого из них изображала медная бляшка, вставленная плотно в точеное углубление. Поперечная перекладина, распиравшая обечайку изнутри, представляла собой витой железный прут слегка дугообразной формы. Снаружи бубен в нижней своей части был украшен вырезанной из кожи латкой, напоминавшей бегущего вепря. Кожаный вепрь был пропитан красителем бурого цвета и растительного происхождения.