Перечитав абзац, я остался доволен. Дело сдвинулось с мертвой точки.
В отличном расположении духа я оделся, встал на лыжи и покатил на дальнюю вышку. Я отправился исполнять ритуал бескровного жертвоприношения. Я представлял себя жрецом, а кабанов - священными бестиями, от благоволения которых зависели мир и покой в нашей странной семье. Я гнал от себя мысль, что прикармливаю животных на убой.
Мне доводилось уже присутствовать на «царской» охоте. Не далее как в прошедшее воскресенье с вышки гремели выстрелы. Близорукий партийный бонза выпустил целую обойму в дородного отца семейства, пока самки с хрюканьем гнали свой выводок назад к лесу. Бонза выбрал самую крупную мишень, соответствующую его общественному положению. Пару ему в потехе составлял директор совхоза-миллионера «Светлый путь». По диковинному совпадению фамилия его была Александров. Однофамилец комедиографа держался молодцом: он первым же патроном подстрелил худосочного поросенка и
по- благородному сел откушать «Кубанской» под вареную осетрину. Завистливый районный вождь потребовал себе точно такой же трофей. Везти, даже в багажнике персональной «Волги», здоровенного секача целиком ему было затруднительно, а он хотел непременно целиком. Пришлось Обрубкову отправляться на срединную вышку, там караулить до сумерек еще одно стадо и лично укладывать кабанчика. Бонза с «комедиографом» дожидались его возвращения в пустыревской гостинице, убранной и натопленной по случаю приезда знатных гостей. Бонза своей добычей остался доволен. Сто рублей предложенных Алексеем Петровичем денег егерь не взял. Велел Тимохе освежевать секача и разделить поровну между всеми дворами. Домой явился мрачный и трезвый. Молча прошел к себе. Ужинать не изволил. Полагаю, читал мемуары Василевского.
Итак, я отправился на место недавней бойни кормить осиротевшее семейство. Погода стояла отменная. Сухие снежные рельсы потрескивали под моими лыжами. Я достиг поворота на просеке и, переводя дыхание, задержался под могучей елью. Не знаю, шел ли стрелок за мной или подстерегал меня в засаде. Следопыт я никудышный. Совершенно точно, что не Оцеола и не Дерсу-Узала. Картечь снесла тяжелый купол на ветвях повыше моей головы, и тот обвалился. Я присел ни жив ни мертв, обсыпанный снегом. Приличная порция угодила мне за ворот, но не в моем положении было поднимать из-за этого шум. И, опять же, бежать сломя голову было глупо. Я затаился под деревом в ожидании, но стрелок больше ничем себя не обнаружил. Озираясь, я медленно двинулся в поселок. И, надо сознаться, терялся в догадках: кому понадобилось меня убивать? Кому я так насолил, что вызвал на себя ружейный огонь? Догадаться, между тем, было несложно.
- Собирай вещи! - Достигнув Пустырей, я тотчас примчался к Насте в усадьбу.
Настя, отложив книгу, посмотрела на меня вопросительно. Вид мой, похоже, оставлял желать лучшего.
- Что сидишь? Расселась! - вскричал я, сжимая кулаки. - Что ты расселась? Собирайся! В меня стреляли!
- Ах, вот как, - спокойно и тихо произнесла Настя. - Вот даже как. Жди здесь. Я скоро.
Она сдернула с вешалки полушубок и стремительно вышла прочь. Отчего-то я не бросился за ней следом. Оттого, вероятно, что прежде по мне не стреляли. Оттого, что был перепуган до смерти.
Рухнув на еще теплое сиденье стула, я взялся читать книгу на открытой странице. Это была пьеса. Выбрав реплику наугад, я перечел ее, по меньшей мере, трижды, но так и не постиг смысла написанного.
Кто- то надо мною глухо закашлялся. Даже не глухо, а как будто бумагу рвали. Я вздрогнул и поднял взгляд. Над столом возвышался пожилой долговязый субъект с нездоровым, как его называют, румянцем на щеках. Губы субъекта расползлись в ухмылке, смахивающей на гримасу. «Человек, который смеется», -подумал я с тоской. Я уже знавал такого человека. Подобным образом улыбалась учительница химии в моей бывшей школе. Улыбка ее, заполученная в какой-то аварии, словно бы длилась вечно. Когда химичка впадала в гнев, смотреть на нее было особенно тяжело.
- Рак легких, - будто извиняясь, пояснил незнакомец. - Пустяки. А вы не Сергей будете?
- Почему буду? - неприятно поразился я, изучая господина и склоняясь к тому, что господин мне совершенно не нравится. - Я уже двадцать три года Сергей.
- О! - воскликнул тот и протянул мне влажную прямую ладонь. - Паскевич! Весьма приветствую! Здешнего клуба заведующий!
С отвращением я дотронулся до его ладони пальцами, убрал их в карман и там вытер о материю. Фамилия Паскевич закипела в моем возмущенном разуме, и я припомнил сотрудника НКВД, названного Виктором в качестве покровителя Гаврилы Степановича.
- И вы до сих пор?! - выпалил я ненароком.
- Что? - расцвел он пуще. - Состою? Разумеется, нет. Нас посмертно увольняют.
Парадокс этот поставил меня в тупик, и я не нашелся что ответить.
- Очень вы прыткий товарищ! - Он повис над столом и задышал мне прямо в лицо. - А честно: хотите картину посмотреть?
Из его рта разило целой аптекой, и вместе со стулом я невольно подался назад.
- Какую картину?
- Ну, как знаете. - Паскевич энергично развернулся на каблуках и покинул библиотеку.
Окончательно сбитый с толку, я ощутил легкое головокружение. Настя все не шла. Я задремал, придавив щекой недочитанную страницу. Когда я проснулся, уже стемнело. Мой чуткий сон разогнали какие-то посторонние звуки, доносившиеся из-за книжного шкафа, подпиравшего дальнюю стену читальни. Сперва я решил, что мне послышалось, ан нет. За стеной повторился шорох, и раздались легкие удаляющиеся шаги. Я оцепенел. «Крыса, - успокоил я сам себя не слишком успешно. - Обыкновенная исполинская крыса размером с карлика». Взвинченный до предела, я медленно встал и нащупал на стене выключатель. Неоновые трубки, мигнув, осветили помещение. Никого. Только редактор газеты «Колокол» со своим неразлучником Огаревым пристально рассматривали меня из-за стекол, оцепленных вычурным багетом.
- Глюки, товарищ! - пробормотал я, задом отступая в коридор. - Просто вы хотели картину посмотреть! Хотели посмотреть и - посмотрели!
Коридор был также пуст. Лишь в дальнем его конце, уходившем в другое крыло усадьбы, слышались приглушенные голоса.
Вопросов у меня накопилось множество, и я направился туда, где, казалось мне, я смогу их задать. Оставив позади безлюдное фойе с детским бильярдом, я ступил в противоположную часть здания. Голоса зазвучали отчетливее. Они доносились из приоткрытой двери в зрительный зал. Я тихо взошел по трем бетонным ступенькам в будку киномеханика. Киномеханик отсутствовал, но отчего-то меня это не удивило. Передвижка системы «Украина» работала сама по себе, перемалывая пленку в оцинкованной утробе. Она была похожа на опрокинутый вверх колесами «Луноход». В коническом свете луча, под стрекотание агрегата, плясали едва различимые пылинки. Задев валенком пустую коробку от позитива, смахивающую на те, в каких продают маринованную атлантическую сельдь, я поднял ее и прочитал название: «Мертвый сезон». Судя по «приводному ремню», которого достаточно оставалось еще на передней бобине проектора, пленку меняли недавно. Я приблизился к смотровому окошку и выглянул в зал. Фильм из жизни советского разведчика Баниониса не пользовался успехом в Пустырях. В зале сидел единственный зритель, но зато - какой благодарный! Он сидел у прохода, подавшись вперед. На экране демонстрировалась кинохроника, вмонтированная в художественную ленту. Внимание зрителя было совершенно поглощено результатами изуверских медицинских опытов, произведенных над заключенными концлагеря. Вдруг он резко обернулся, точно учуяв лопатками посторонний взгляд, и я отпрянул, узнав Паскевича. К тому же меня кто-то сильно дернул сзади за рукав. Вернее, не кто-то, а Настя.
- Не смей! - яростно шептала она, оттаскивая меня от бойницы. - Не смей подходить к нему! Не смей с ним заговаривать! Не смей, не смей, не смей! Никогда!
Лицо ее жутко исказилось. Я был растерян и совершенно подавлен ее напором. Чуть не силой она выдернула меня из будки и потащила по коридору.
- В уме ли ты, Настя? - Я остановился и встряхнул ее за плечи. - Вам лечиться всем надо, слышишь? Всей деревней, включая собак и кошек!
Она прильнула к моей груди и беззвучно заплакала.
- Да успокойся же ты! - Я и сам не знал, что делать. - Я с тобой, родная! Я не дам тебя в обиду!
- Гадкий день, - произнесла она, всхлипывая. - Что за гадкий день выдался нынче. И ты, знаешь ли… у нас, возможно, будет ребенок.
- Чей ребенок? - спросил я механически.
- Какой ты еще дурак, прости Господи! - рассмеялась вдруг Настя.
И тут до меня наконец дошло.
НИКЕША
Сначала известие Анастасии Андреевны посеяло во мне панику, затем - взрастило восторг, и, под конец, открылось передо мною доселе неведомое поле деятельности. Я взглянул на свою жизнь из того угла, из которого я прежде ее не рассматривал. Я засуетился. Я предложил проводить Настю до дома, чтоб она не оступилась, лихорадочно прикидывая, какую коляску надобно купить и сколько она стоит.
- Какой ты еще дурак, прости Господи! - рассмеялась вдруг Настя.
И тут до меня наконец дошло.
НИКЕША
Сначала известие Анастасии Андреевны посеяло во мне панику, затем - взрастило восторг, и, под конец, открылось передо мною доселе неведомое поле деятельности. Я взглянул на свою жизнь из того угла, из которого я прежде ее не рассматривал. Я засуетился. Я предложил проводить Настю до дома, чтоб она не оступилась, лихорадочно прикидывая, какую коляску надобно купить и сколько она стоит.
- А соски фирменные у Папинако займем, - обрадовал я Настю. - Ему брат из Америки прислал. В смысле не ему, а дочурке его. Девочке такой.
Настя шла по аллее, с рассеянным видом глядя под ноги. Это меня встревожило.
- Ты что молчишь? - повысил я на нее голос. - Ты о ребенке вообще думать собираешься?
- Я думаю, Сережа. - Она погладила меня по руке.
«Правильно, - успокоился я. - Пусть думает. Я тоже буду. Мы оба о нем будем думать».
Прежде я о грудных детях не думал, разве что о горластой Лизоньке из нашей многосерийной квартиры на Суворовском. О ней я думал, как бы ее удавить. Особенно по ночам и когда к экзамену готовился.
Мы шли молча. Вскоре я невольно переключился мыслями на Паскевича. «Жуткая личность, - согласился я с Настей. - Запросто вызовет нервный срыв. К тому же «хомут». «Хомуты» - так мы, настоящие диссиденты, называли сотрудников КГБ - самые опасные люди. «Хомуты» и заведующие клубами». Тут я Настю понимал. А при виде «хомута» в роли заведующего клубом вообще мог случиться выкидыш. Но даже при том, что Настя по долгу службы была хорошо знакома с Паскевичем, ее реакция казалось мне слишком бурной. Об этом стоило подумать. Но не тогда. Тогда мне полагалось думать о ребенке.
- Ты должен научиться постоять за себя, - молвила вдруг Настя.
- Я научусь, - поспешил я ее обнадежить. - Завтра же.
Чтоб она не сочла меня легкомысленным отцом, с утра я потребовал у егеря нож.
- На что тебе? - удивился Гаврила Степанович.
- Буду им действовать, - пояснил я скупо. - Орудовать на дистанции вытянутой руки. Кромсать, если угодно.
- Кого? - Обрубков, уже наполовину вытащив из волосатых, оленьего меха, ножен острый длинный клинок с гнутой каповой рукоятью, замер.
- Всех, - уверил я Гаврилу Степановича. - Кого смогу подпустить поближе. Я буду убивать их с целью самозащиты.
Настя усмехалась, играя чайной ложечкой.
- Не поможет. - Обрубков загнал клинок обратно в ножны. - Поверь моему опыту. У меня большой опыт.
- Что значит «большой»? - Это меня задело. - Насколько большой?
- Большой, как нож мясника, - подобрал Гаврила Степанович соответствующий размер.
- И что? - бросил я с вызовом.
- Не помогает.
- Ну, достаточно. - Анастасия Андреевна бросила ложечку на стол.
Наш суровый мужской разговор о ножах изрядно ей поднадоел. Это читалось по выражению ее лица.
- Хватит. - Она встала из-за стола. - Пойдем, Сергей, на двор в банку стрелять.
- Зачем? - Я не предполагал, что она зайдет так далеко.
Не удостоив меня ответом, Анастасия Андреевна расчехлила свою «вертикалку», сняла с подоконника пустую банку из-под частика и накинула на плечи тулуп.
- Мы идем в банку стрелять, - сообщил я Обрубкову. - Я буду вешать банку на тын, а Настя будет в нее стрелять. Потом - наоборот: Настя будет вешать, а я - стрелять. Рано или поздно мы убьем ее с целью самозащиты. Когда услышите стрельбу, не пугайтесь. Это - учения.
Мой пространный комментарий Настя дослушивала уже в дверях.
- А что, Анастасия, - закурив, поинтересовался егерь, - верно бабы на селе толкуют, будто Филька от тебя вчера в бане заперся и что ты как будто хотела ту баню поджечь, но бревна отсырели, а керосину ты не нашла?
- Балбес ревнивый, - улыбнулась Настя, доставая из варежки смятый клочок бумаги. - Мы ведь с детства дружим, Гаврила Степанович. В одну школу ходили. Ну как тут быть?
Кряхтя, Обрубков потянулся за бумажкой, разгладил ее на колене и зачитал:
- «Я к тебе серьезно, а ты меня бросила с городским. Твой до гроба Филимон Протасов. Горючка в бензобаке «Урала», и в люльке еще канистра есть. Ключ от запора возьми у Чехова».
- От запора? - фыркнул я зло. - Ключ от запора - это касторка. Чехов, как земский врач, просто обязан это знать.
Настя смолчала. Нам обоим было известно, что Чехов, сосед Фильки, часто гонял на Филькином мотоцикле в район, забывая при этом вернуть ключи от гаража.
- Стало быть, Филимон сам себя поджечь содействовал. - Отложив записку, Гаврила Степанович прихлебнул из блюдца остывший чай. - И впрямь, значит, любит.
- Как же! - съязвил я, обуваясь. - Содействовал он, протопоп Аввакум! Тоже еще, девственница Орлеанская! Ключ - в яйце, яйцо - в ларце, ларец - во дворце, а Чехов - в Ялте!
- Не надо, Сережа. Недостойно тебя. - Настя, глянув на меня с укором, вышла в сени.
- Это как понимать, Гаврила Степанович? - обратился я в арбитраж. - Облом покушался на мою священную жизнь из засады, а я еще должен жалеть его, недоумка?
- Филя с отличием восьмилетку закончил, - поморщился Обрубков. - И, между прочим, белку в глаз бьет.
- Это точно! Кулак у него здоровый! - Хлопнув дверью, я вышел на улицу.
Отстреляли мы с Настей две коробки патронов. Со второй коробки я начал попадать.
- Все, - сказал я, опуская ружье. - Работать мне пора. Я писатель, а не альпийский стрелок.
- Ты начал?! - Анастасия Андреевна подпрыгнула от восторга.
- Заканчиваю, - признался я словно бы нехотя. - Первую главу. Синтаксис еще отточить предстоит. И с материалом, конечно, проблема. Детали, антураж - все прописывать надо.
От избытка переполнявших ее чувств Настя повалила меня на снег.
- Из жизни кого рассказ? - оседлав меня, стала допытываться Настя. - Ты прочтешь мне?
- Роман. - Я заерзал на мокром снегу. - Встань. Сама простудишься и ребенка застудишь.
- А ты прочтешь?
Мой джемпер уже намок, и холод постепенно распространялся вдоль позвоночника.
- Как-нибудь. - Я резко выпрямился, отчего уже Настя оказалась в сугробе. - Изменений много вносить приходится. Маркес двенадцать раз в начальной стадии переписывал.
- Ты больше перепишешь! - Она не сомневалась в моих способностях. - Ты сумеешь переписать! Все живое в муках рождается, и его еще вынашивать надо!
Раскинув руки, она лежала на спине и смотрела в пустое небо. Кого она имела в виду? Господа Бога, что ли?
- Не догадывался, что тебя мое творчество так волнует, - проворчал я, стряхивая с джемпера снег.
- Меня твое все волнует! - расхохоталась Настя, барахтаясь в сугробе.
- Ты идешь?
- Меня твое все волнует! - крикнула она так, что Хасан с глухим лаем заметался в сарае.
Обсуждение моих перспектив продолжилось дома.
- Я горжусь тобой. - Собираясь в библиотеку, она не позволила мне и слова вставить. - Нам слава не нужна. «Быть знаменитым некрасиво», правда? Пусть это останется рукописью в одном экземпляре. Глупо тиражировать чудо. Пусть она хранится в нашем семейном архиве, как «Созидатель» моего прадеда Димитрия. Зато ты проживешь не напрасно и оставишь след.
Я сидел на табуретке и тупо смотрел на лужицу, оставленную Банзаем в жестяном поддоне для дров. В лужице плавали щепки. Банзай прожил свою жизнь не напрасно. Гаврила Степанович кряхтел в своем кабинете, поскрипывая пружинами раскладушки. Его одолел приступ радикулита. Подобные приступы случались периодически. Тогда он оборачивал свой торс теплой попоной и старался поменьше двигаться.
- Я покажу тебе! - Взволнованная Настя с азартом увязывала в чистый полотняный отрез кубик сала с картофелинами в серых мундирах. - Ты будешь заинтригован! Прадед мой слыл чудаком, но писал удивительно как! А материал для романа в библиотеке подберешь - там у меня и Джек Лондон, и Сетон-Томпсон, и даже Брем… Ты ведь о животных сочиняешь, я знаю. Сколько сейчас?
- Половина черного, - отозвался я, наблюдая, как она заворачивает означенную часть хлеба.
- Опаздываю! - Мою оговорку она не заметила. Отправляясь в усадьбу, Настя и прежде брала
с собой подобный сухой паек. Она, как я давно обратил внимание, сама ела крайне редко, но спрашивать, зачем он ей, полагал бестактным. Теперь же и сам понял: беременные женщины испытывают внезапные приступы голода.
- Огурцов малосольных не забудь, - посоветовал я, будучи наслышанным, что беременных особенно тянет на соленое.
- Ты прав. - Настя испытующе глянула мне в глаза и, не обнаружив там ничего подводного, достала из буфета банку с огурцами.
- С чего ты взяла, Настя, что мой роман о животных? - спохватился я вдруг.
- Мне нравится о животных. - Анастасия Андреевна, повязывая шерстяную косынку, отвернулась к стеклянной дверце буфета. - Только не мистика. Прадед мой больше мистически сочинял. В жанре семейной хроники. Впрочем, девятнадцатый век. Тогда мистика пользовалась популярностью: Одоевский, Толстой Алексей Константинович… Мистики и в жизни хватает. А интересно выдумать правду: как звери воспринимают окружающий мир, как о потомстве заботятся… Она подхватила узелок с провизией.