— Поди-ка сюда! — скомандовал ему таможенник, настоящий громила. — Подойди, я тебя обыщу как следует. Такие, как ты, непременно носят наркоту.
И зачем мне все это понадобилось, думает Жан Жик, пока таможенник ведет его в какую-то комнату с мутными стеклянными стенами. Нельзя было отдаваться на волю ностальгии! Попался в ловушку! И кто только написал этот рассказ «Отчизна, ты как здоровье!»[11]? Уж я бы ему сказал пару ласковых!
— Снимай куртку! — командует таможенник.
Он снял ветровку, и тут крупный человек неожиданно сгребает его в охапку стальными мышцами и притягивает на свою широкую грудь. Жан Жик почувствовал на лице его острую щетину.
— Что, не узнаешь Жику? — вскрикнул тот. — Офранцузился, что ли? А когда ты крал у меня из пакета копченое мясо в общежитии «14 декабря», это, по-твоему, ничего, а? А как тебя Жика лечил от воспаления легких, забыл? И теперь не помнишь старого Жиля?
Они пили виски в комнате таможенной инспекции.
— Вижу, братишка, несладко тебе там жилось… — рассматривал его старый товарищ с покровительственной нежностью. — Правильно делаешь, что возвращаешься! Уж Жика тебе найдет какую-нибудь работенку…
Хорошо. Конечно, он не ожидал, что последний таможенник в аэропорту знает о его французской славе, но неужели они не слышали, что он одевал первую леди Франции в Елисейском дворце и что Верушка[12] порезала вены, когда он ее бросил?
— Ладно, давай-ка расскажи Жике, чем же ты там занимаешься? — спрашивает его старый друг и снова наполняет стаканы.
— Мы с тобой, — говорит Жан Жик, — занимаемся одним и тем же делом. Разница только в том, что ты людей раздеваешь, а я их одеваю… У тебя случайно нет дочери?
— Студентка! — с гордостью говорит Жика и достает из кошелька фотографию. — Восемнадцатый год пошел…
Жан Жик открывает маленький чемодан и достает свою последнюю модель — нереально легкое платье из чистого фиолетового шелка, которое он взял, сам не зная для кого. Эта вещь совершенно бесценна!
— Отнеси ей это… — он дарит платье таможеннику, в чьих больших ладонях шелк заструился каскадом. — Она тебе скажет, чем я занимаюсь!
Он вернулся победителем в город, где потерпел свои величайшие поражения. Полные карманы шуршащих купюр защищали его от жестокости мира. Наконец, у него был и французский паспорт, который он не показал. Двойное гражданство, на всякий случай. Он был осторожен.
Он добрался на такси до города. Люди изменились, но равнина, по которой он ехал, осталась такой же, как была, неизменной. То же соотношение неба и распаханного, податливо рассыпавшегося, тучного чернозема, который дымится в ожидании, когда его накроет ночь. Его страна. Страна. Страна. Страна, где даже таможенники тебя целуют и угощают выпивкой.
Он решил остановиться в «Мажестике». Этот отель запомнился ему как храм роскоши, в который он в свое время даже не смел войти. И сегодня, в сорок два года и со всей своей славой за плечами, он почувствовал что-то вроде волнения, входя по вытертой ковровой дорожке на рецепцию. Швейцар лишь взглянул на него мимоходом и вернулся к разгадыванию кроссворда. Пробормотал, что нет ни апартаментов, ни номеров. Ему не повезло! Но свободных номеров не было ни в «Москве», ни в «Метрополе». Даже президентские апартаменты в гостинице «Югославия» были заняты! Ему объяснили, что в городе как раз проходит крупный Автосалон и что все отели уже несколько месяцев как забронированы вперед. Им очень жаль! Нигде ни одного свободного места!
Он ощутил потребность смеяться как сумасшедший, совсем как в конце фильма «Сокровища Сьерра Мадре», когда ветер разносит во все стороны кровью добытую золотую пыль из разорванных сумок, но вместо приступа смеха его охватило чувство неловкости — на самом деле сдерживаемая паника сделала его ноги нетвердыми и заставила их дрожать. Значит, то, что он вернулся в Белград победителем, с гармошкой кредитных карт, открывавших перед ним все двери, ничего не стоило — восемнадцать лет спустя (какой абсурд!) он снова оказался в самом начале — на улице! Совершенно невероятно! Он ожидал всей возможной хитрости, притворства, злобы своих бывших коллег, которые видят его успех; он ожидал зависти, такой естественной, когда человек возвращается с нажитым огромным трудом европейским именем, но Белград, по-видимому, всегда выбирает самый неожиданный способ нанести вам обиду. Кто бы только мог подумать, что ему негде будет спать в свою первую ночь? Это ему не пришло бы в голову и в страшном кошмаре, когда он метался без сна, в который раз переживая в памяти ту страшную январскую ночь 1956-го, когда друг, у которого он одно время жил, забыл оставить ему ключ от ворот, и он до рассвета подпрыгивал на снегу и, до смерти завидуя всем тем, что ходил по сонному Каленичеву рынку спали, укутавшись в теплые одеяла, и не знали о его мучениях.
Итак, Белград всегда надо завоевывать с самого начала.
Лишь одно он знал наверняка: ни в коем случае нельзя просить ночлега у оставшихся немногочисленных друзей! Таким образом он подписал бы необратимое признание своей неудачи! Об этом бы в скором времени услышал весь город, и восемнадцать лет оказались бы потрачены зря. Ни в коем случае!
Он спустился к вокзалу. У входа в здание его встретили несколько женщин. Завидев его, нерешительно стоящего с чемоданом в руке, они, треща как сороки, принялись предлагать ему ночлег. Несколько секунд он раздумывал, соглашаться или нет, но один взгляд на эти отекшие лица профессиональных сводниц, их бородавки, из которых торчали волоски, двусмысленность, с какой они обращались со словами, спрашивая его, хочет он полную или пустую кровать, как будто возвращал его во власть всех этих давно уже вытесненных из памяти бабенок-шантажисток, его бывших квартирных хозяек. Те же движения, та же нескрываемая грубость низов; те же домашние платья неопределенного цвета, утратившие силуэт, заляпанные жиром и пропитанные вечной кухонной вонью немытой посуды в раковине… Все это хватало его скользкими теплыми щупальцами и тащило куда-то глубоко, в темноту боковых переулков, вниз по лестницам для прислуги в осунувшихся господских зданиях, теперь ненавистью разделенных на коммунальные квартиры — туда, в плохо освещенные ямы и берлоги, из которых не сбежать и не вернуться. Он снова почувствовал вонь нищеты и гнилых зубов и понял, что до смерти устал от бегства; в сорок два у него больше не было сил еще раз пройти через все это и выдержать. Его бы с легкостью победили и задавили. Достаток, в котором он жил последние годы, сделал его мягким и неустойчивым к бедности.
Он оттолкнул женщин и сквозь толпу их дряблых тел, сопровождаемый ругательствами и бесстыдными усмешками, поспешно добежал до камеры хранения оставить чемодан. Служащие смотрели на него с подозрением, будто он оставляет им адскую машину с часовым механизмом. Ему предстояла бессонная ночь. И он отдался ей на волю.
Совсем как когда-то, когда он бродил по улицам без какой-нибудь определенной цели, просто чтобы убить время, ноги сами отвели Жан Жика к «Клубу» художников. Сердце его застучало как ненормальное, когда он увидел на темной улице его бледно-оранжевые огни; когда-то он каждую ночь заходил, чтобы встретиться здесь с друзьями. В то время у него был неограниченный кредит у администратора.
Ничего не изменилось. Его окутал тяжелый запах жаренной в масле муки, который волнами разносился из кухни всякий раз, как кто-то из официантов толкал ногой дверь. Все было на своем месте, даже администратор в поношенном черном костюме — он записывал, как когда-то, заказы за стойкой возле дребезжащей кассы. Наконец он был среди своих!
— Эй! — обрадовался Жан Жик и пошел ему навстречу. — Ты все молодеешь!
Он театрально протянул администратору руку, но тот глядел на него без выражения, будто видит его впервые в жизни. Протянутая рука Жан Жика осталась в воздухе, у всех на глазах…
— Ты что, меня не помнишь? — спросил он, слегка смутившись. — Это же… я…
— Знаю я тебя, — сказал администратор. — Это ты. Знаю. Жан Жик. Мы о тебе читали…
— Ты что, сердишься? — спросил Жан Жик, опуская руку, которую администратор так и не пожал.
«Клуб» стих. Здесь не каждый день происходит что-то интересное, и подобная встреча не могла остаться незамеченной. Жан Жик прокручивал в голове воспоминания.
— Ах, да! — вспомнил он. — Наверняка я тебе задолжал.
— Вот именно! — подтвердил администратор, по-прежнему без выражения. — Ты задолжал.
— Слушай, я же не знал, что так задержусь?! Восемнадцать лет… Шутка ли! Гляди, мы с тобой оба поседели!
Жан Жик вытащил охапку мятых купюр. Он вынул их дрожащими пальцами, наобум, сколько захватила рука в кармане парашютистской блузы. После стольких лет отсутствия он с трудом обращался с динарами, только что разменянными в аэропорту, и от этого ему вдруг сделалось странно. Он отсчитал четыре купюры по десять тысяч и протянул их администратору, который не поднял руки, чтобы взять их.
«Клуб» стих. Здесь не каждый день происходит что-то интересное, и подобная встреча не могла остаться незамеченной. Жан Жик прокручивал в голове воспоминания.
— Ах, да! — вспомнил он. — Наверняка я тебе задолжал.
— Вот именно! — подтвердил администратор, по-прежнему без выражения. — Ты задолжал.
— Слушай, я же не знал, что так задержусь?! Восемнадцать лет… Шутка ли! Гляди, мы с тобой оба поседели!
Жан Жик вытащил охапку мятых купюр. Он вынул их дрожащими пальцами, наобум, сколько захватила рука в кармане парашютистской блузы. После стольких лет отсутствия он с трудом обращался с динарами, только что разменянными в аэропорту, и от этого ему вдруг сделалось странно. Он отсчитал четыре купюры по десять тысяч и протянул их администратору, который не поднял руки, чтобы взять их.
— Возьми… — сказал Жан Жик.
— Это уже не те деньги, что раньше!
— Сколько сейчас сорок тысяч? — спросил Жан Жик.
— Примерно восемьдесят!
Он протянул ему все деньги, какие держал в руке, около ста пятидесяти тысяч.
— Теперь хватит?
Одна десятитысячная бумажка упала на пол, и администратор нагнулся, чтобы поднять ее. Пока он нагибался, Жан Жик заметил, что тот постарел; он утратил прежнюю гибкость, и это движение стоило ему заметных усилий.
— Теперь все в порядке… — сказал он, поднимаясь, с лицом, покрасневшим от ударившей в голову крови. — Теперь все в порядке! Выпьешь чего-нибудь?
— Нет… — сказал Жан Жик. — Прости, ничего не буду… Я должен идти.
С опущенной головой он вышел из «Клуба», где больше никого не знал.
Шаг за шагом, он медленно добрел до Калемегдана. Ступая по темным дорожкам и теряясь в их лабиринте, он, и сам не зная, как, вдруг вышел на верх крепостной стены, что резко обрывалась в заросли кустарника и ночь. Неожиданно из-за туч вышла полная луна, и две реки заблестели неясным блеском, как лезвия скрещенных сабель, которые кто-то забросил во тьму.
Это бескрайнее пространство, залитое лунным светом, что простиралось по ту сторону слияния рек, охватило его своей шумной ширью. Летом, вспоминал он, это необозримое море травы и трясины в знойном мареве. Он слушал призрачные крики болотных птиц, подыскивая на французском подходящее слово для камыша. Вспомнил он и ночь на заснеженном Калемегдане, когда отчаянно прощался и целовался с Ваной, прислонившись спиной к стене Римского колодца[13]. Эта ночь в первые годы добровольного изгнания Жана Жика появлялась в сознании в обрамлении ледяных кристаллов ностальгии. Его ладони на теплых бедрах девушки, а вокруг белая пустошь… Когда ему было холодно, там, на левом берегу Сены, он в который раз распахивал серое шерстяное пальто Ваны, нежно поднимал ей юбку и глубоко забирался в нежно-шелковистое убежище, грея ладони на ее теплых бедрах, пока их дыхание застывало в воздухе, а где-то глубоко в подземных туннелях клокотали калемегданские воды, добела отмывая кости ратников. Где только она сейчас? Изъеденное гнилью воспоминание, совсем как его старый пустой чемодан, выброшенный под струи дождя во дворе Генерала Жданова, 52.
В эту ночь у него дважды проверяли документы.
Сжавшись в клубок у ворот Крепости, он дождался промозглого утра, взял такси, забрал на вокзале чемодан и добрался до аэропорта.
Пока Boeing выписывал вираж над Белградом, он искал над слиянием рек, где-то во времени, две крошечные точки, которые когда-то давно прощались навек и на которые теперь он взирал из перспективы Бога, облаков, птиц, как на чью-то совершенно чужую жизнь. Он спал, пристегнутый к креслу первого класса, даже и не заметив, как стюардессы «Air France» заботливо укрыли его пледом.
Перевод: wing_wing (http://wind-wing.livejournal.com/)Замок
— О Боже, он когда-нибудь заткнется?! — думала она, кутаясь глубже в поднятый воротник кожаного пиджака, в то время как таксист, не умолкая, хвалил ее за то, что она отправилась так далеко за город только ради того, чтобы поужинать в Замке.
— Поверьте, — он поворачивал к ней лицо, испещренное синими прожилками, — нигде больше нет такого обслуживания и такой кухни!
Хотя сумерки уже опустились на долину, будто крышка, построенный на возвышенности у самого склона горы, Замок все еще удерживал в стеклах своих овальных окон отблески солнца, тонувшего за горной грядой на западе.
— Прежде чем с ним случилось это несчастье, их шеф-повар десять лет проработал у французского консула, а тот уж, наверное, знал, что ест! Но никогда не угадаешь, что тебя ждет в жизни…
Благодаря какому-то оптическому обману Замок некогда живших здесь графов, владельцев зеленой долины по обе стороны реки, все больше удалялся, как будто заколдованный, чем дольше они ехали через влажные темные поля.
— Правда? — сказала она, только чтобы поддержать разговор.
— Второе, — продолжал разговорчивый таксист, ведя машину по кривой турецкой дороге, чья брусчатка была покрыта тонкой перепонкой асфальта, — простите за выражение, у нас в городе не самым лучшим образом смотрят на женщину, которая ужинает одна в ресторане. Простые люди, народ: случается, что пристают, а в Замке вам не о чем беспокоиться, никто вас и пальцем не тронет, упаси Боже, потому что там железная дисциплина… Это все-таки тюрьма, тут всякого-разного не может быть, пусть снаружи, как ресторан, понимаете, и, опять же, заключенные, то есть официанты, прекрасно знают, что их вернут обратно, стоит им только…
— Большое вам спасибо… — сказала она, только чтобы что-то сказать, еще глубже зарывшись подбородком в ветровку.
Она провела всю ночь в спальном вагоне, не сомкнув глаз, и весь день в скучном городе, где никого не знала. Она ждала вечера, переживая, что усталость от долгой дороги оставила следы на ее лице и что она плохо выглядит. Когда-то она могла танцевать всю ночь напролет, а утром не чувствовать ни усталости, ни озноба, что сейчас распространяется по всему ее телу, забираясь глубоко под кожу.
— Не скажи я вам, вы бы и не заметили, в чем дело! — смеялся таксист.
— В чем? — она очнулась от дремы, сковывавшей ей лицо.
— Многие и не замечают, что их обслуживают заключенные! Но вам нечего бояться: официантов выбирают только из тех, что примерно себя ведут. А, кроме того, в ресторане за ними постоянно следят надсмотрщики…
В тот момент, когда машина, кряхтя, поднялась по серпантину на парковку, и на последних этажах Замка погасли окна, в которых догорал день. С площадки перед пузатым зданием с толстыми стенами и массивными, неуклюжими сводами, была видна долина, залитая фиолетовыми сумерками, в которых светились огоньки разбросанных там и сям деревенских домов. Слева и справа от главного здания вытянулись трехэтажные, очевидно, пристроенные позже, павильоны с маленькими окнами, защищенными металлическими решетками.
— Если вы спросите меня, — сказал таксист, возвращая ей сдачу, — лучше всего заказать фазана…
— На сколько персон? — встретил ее у входа администратор, а, когда она объяснила ему, что будет одна, он повел ее между рядами столов, за которыми в благоговейной тишине жевали гости.
Она увидела его, склонившегося над столом у окна. Даже несмотря на возбуждение, полностью парализовавшее ее, она мгновенно оценила обстановку: все столики в той части зала, которая по логике вещей должна была быть его зоной, были уже заняты, а администратор уводил ее все дальше в противоположную сторону, к столику на двоих возле бутафорского камина, из которого рвался электрический свет из пластикового полена.
Ее сердце билось как сумасшедшее, в ушах у нее звенело; ей становилось дурно от одной мысли, что весь этот долгий путь, все часы, проведенные в ожидании встречи с ним, могут оказаться напрасными, если ей дадут столик там, где посетителей обслуживает абсолютно другой заключенный.
— Пожалуйста… — проскулила она, не узнавая собственного голоса, — я могу получить место у окна?
Темное лицо администратора глядело на нее спокойно, из какой-то невероятной дали, населенной лишь шумом приглушенного разговора и звоном столовых приборов.
— Там нет свободных столиков… — сказал он полным спокойствия и терпения голосом.
— Мне совсем не обязательно сидеть одной! — вскрикнула она почти отчаянно, а потом попыталась улыбнуться. — Веселее ужинать в компании!
Администратор какое-то время осматривал ряды столов, а затем оценивал ее и, наконец, направился к одной семье. Пока она ждала, а он стоял, наклонившись к их столу, полноватая женщина недоверчиво рассматривала ее из-под локтя администратора, а вместе с ней и ребенок, один из тех тупых замкнутых детей-старичков, что выглядывают из своей раковины в ожидании, когда станут точно такими же посредственными и злыми, как и их родители. Мгновенно узнав все о них, она все-таки старалась им понравиться, стоя посреди зала, чтобы они не отказали ей, не сказали, что у них интимный разговор и что они поэтому не могут никого принять за свой стол. Наконец, судя по всему, переговоры успешно завершились — они согласились! Надсмотрщик услужливо отодвинул ей стул и дал меню. Отец семейства сделал нерасторопное и неловкое полуучтивое движение, как будто встает, чтобы поприветствовать ее, и все-таки так, чтобы при этом не слишком напрячься, в то время как его жена краем глаза испытующе изучала ее как возможный источник опасности. Ребенок тупо уставился на нее, жуя кусок мяса.