– Парвазик, я клянусь, это… – подняла руки Николаева.
– Ледяной тапор… пиздец! – Он смеялся. Раскачивался:
– Блядь, Паш. Ледяной тапор! Не, нам нужен другой бизнес, братан. Хватит. Пашли на рынок, мандарынами таргавать!
– Парвазик, Парвазик! – крестилась Николаева.
Паша сцепил могучие руки замком. Два коротких больших пальца быстро-быстро заскользили друг по дружке. Он забормотал бабьим фальцетом:
– Что ж ты, говнососка, наглеешь так? Ты что, по-нормальному не хочешь работать? Надоела нормальная жизнь? По-плохому хочешь? По-жесткому? Чтоб по голове били?
– Клянусь, Парвазик, всем на свете клянусь! – Николаева перекрестилась. Опустилась на колени: – Матерью клянусь! Отцом покойным клянусь! Парвазик! Я верующая! Богородицей клянусь!
– Верующая! А крест твой где? – спросил Паша.
– Так эти суки и крест с меня содрали!
– И крэст? Такие плахие? – покачал головой Парваз.
– Они меня чуть не угробили! Я до сих пор трясусь вся! Не веришь – поехали на Воробьевы горы, я найду это место, вот тебе крест!
– Какой крэст? Какой, блядь, крэст? На тебе пробы негде ставить! Крэст!
– Не веришь – Наташку позови! Она все видела! Как я голая да измудоханная приползла!
– Наташ! – крикнул Паша.
Тут же появилась Наташа.
– Когда она пришла?
– Где-то час назад.
– Голая?
– Голая.
– Одна?
– С каким-то козлом.
– Паш, это водила, он подвез меня, когда я…
– Молчи, пизда. И что это за козел?
– Да какой-то с серьгой, бородатый… Она ему бабки должна была. И в ванной отсосала.
– Да это за то, что подвез! За дорогу! Я ж без ничего выбежала!
– Молчи, плесень подзалупная. О чем они пиздели?
– Да ни о чем. Отсосала по-быстрому, сказала, если хочешь – заходи еще.
– Ах ты, срань! – Николаева гневно смотрела на Наташу.
– Парвазик, она сказала, что мне больше белья не даст. – Наташа не обращала внимания на Николаеву.
Парваз и Паша переглянулись.
– Парвазик… – Николаева качала головой. – Парвазик… она врет, сука, я… да она все время в моих платьях ходила! Я ей все делала!!
– Кто в доме? – спросил Наташу Парваз.
– Ленка и Сула. Спят.
– Давай их сюда.
Наташа вышла.
– Парвазик…
Николаева стояла на коленях. Лицо ее исказилось. Брызнули слезы:
– Парвазик… я… я… всю правду сказала… я вот столечко не соврала, клянусь… клянусь… клянусь…
Она трясла головой. Полотенце размоталось. Край его закрыл ее лицо.
Парваз встал. Подошел к мойке. Наклонился к мусорному ведру.
– Я тебе тагда паверил. Я тебя тагда прастил. Я тебе тагда памог.
– Парвазик… Парвазик…
– Я тебе тагда вернул паспорт.
– Клянусь… клянусь…
– Я тагда падумал: Аля женщина. Но теперь я панимаю: Аля не женщина.
– Парвазик…
– Аля – крыса памойная.
Из мусорного ведра он вынул пустую бутылку из-под шампанского. Брезгливо взял двумя пальцами:
– «Полусладкое».
Рывком сдвинул стол в сторону. Поставил бутылку на пол посередине кухни.
В кухню вошла Сула: 23 года, маленькая, каштановые волосы, смуглое, непривлекательное лицо, большая грудь, стройная фигура, цветастый халат.
И сразу за ней – Лена: 16 лет, высокая, хорошо сложенная, красивое лицо, светлые длинные волосы, розовая пижама.
Обе встали у двери. За ними показалась Наташа.
– Девочки, у меня плахая новость, – заговорил Парваз. – Очень плахая.
Сунул руки в узкие карманы. Привстал на носках. Качнулся:
– Сегодня ночью Аля савершила плахой паступок. Павела себя как крыса памойная. Нарубила себе па-подлому. Наплевала на всех. И насрала на всех.
Он замолчал. Николаева стояла на коленях. Всхлипывала.
– Раздевайся, – приказал Парваз.
Николаева развязала пояс халата. Повела плечами. Халат соскользнул с ее голого тела. Парваз сдернул с ее головы полотенце:
– Садись.
Она встала. Перестала всхлипывать. Подошла к бутылке. Примерилась. Стала садиться влагалищем на бутылку.
– Нэ пиздой! Жопой садысь! Пиздой ты на меня работать будэшь!
Все молча смотрели.
Николаева села на бутылку анусом. Балансировала.
– Сидеть! – прикрикнул Парваз.
Она села свободней. Вскрикнула. Оперлась руками о пол.
– Бэз рук, пизда! Бэз рук! – Парваз ударил ногой по ее руке. И резко нажал на плечи:
– Си-дэ-ть!
Николаева закричала.
Мохо
19.22.
Тверская улица, дом 6.
Темно-синий «пежо-607» въехал во двор. Остановился.
Боренбойм сидел с газетой на заднем сиденье: 44 года, среднего роста, полноватый, лысоватый, блондин, умное лицо, голубые глаза, узкие очки в золотой оправе, темно-зеленая тройка.
Дочитал. Кинул на переднее сиденье. Взял узкий черный портфель.
– Завтра полдесятого.
– Хорошо, – кивнул шофер: 52 года, продолговатая голова, пепельные волосы, большой нос, большие губы, коричневая куртка, голубая водолазка.
Боренбойм вышел. Направился к подъезду №2. В кармане у него зазвонил мобильный. Он вынул его. Остановился. Приложил к уху:
– Да. Ну? Так уже ж договорились. В девять, там. Не, давай наверху, там кухня лучше, и потише. Чего? А чего он мне в контору не позвонил? А? Леш, ну что за разговоры… испорченный телефон какой-то! Как я могу заочно давать советы? Пусть приедет нормально. Вообще по облигациям сейчас – порядок полный, они пухнут уже второй месяц, там предмета для разговора нет. А? Давай. Все… Да, Леш, ты про Володьку слышал? Там ночью экскаватор подогнали и два банкомата ковшом вырыли. Да! Мне Савва рассказал. Ты расспроси, он знает подробности. Вот такие сибирские помидоры. Ну, все.
Боренбойм вошел в подъезд.
Кивнул вахтерше: 66 лет, худощавая, парик, очки, серо-розовая кофта, коричневая юбка, валенки.
Он сел в лифт. Поднялся на третий этаж. Вышел. Достал ключи. Стал отпирать дверь.
Вдруг ему в спину что-то уперлось. Он стал оборачиваться. Но кто-то сильно схватил его за левое плечо:
– Не оглядываться. Смотреть вперед.
Боренбойм посмотрел на свою дверь. Она была стальной. Окрашенной серым.
– Открывай, – приказал низкий мужской голос.
Боренбойм дважды повернул ключ.
– Входи. Дернешься – кладу на месте.
Боренбойм не двигался. В щеку ему уперся торец пистолетного глушителя. Он пах ружейным маслом.
– Не понял? До одного считаю.
Боренбойм толкнул дверь рукой. Вошел в темную прихожую.
Рука в коричневой перчатке вынула ключ из двери. Мужчина вошел вслед за Боренбоймом. И сразу закрыл за собой дверь.
– Свет включи, – приказал он.
Боренбойм нащупал широкую клавишу выключателя. Нажал. Сразу вспыхнул свет во всей пятикомнатной квартире. И зазвучала музыка: Леонард Коэн, «Сюзанн».
– На колени, – мужчина ткнул Боренбойма пистолетом между лопаток.
Боренбойм опустился на бежевый коврик.
– Руки назад.
Он выпустил портфель. Протянул руки назад. На запястьях щелкнули наручники. Мужчина стал обыскивать карманы Боренбойма.
– Деньги в кабинете в столе. Около двух тысяч. Больше нет, – пробормотал Боренбойм.
Мужчина обыскивал его. Достал из карманов бумажник. Мобильный телефон. Золотую зажигалку «GUCCI».
Все положил на пол.
Открыл портфель: деловые бумаги, две курительные трубки в кожаном футляре, банка с табаком, сборник рассказов Борхеса.
– Встать, – мужчина взял Боренбойма под руку.
Боренбойм встал. Покосился на незнакомца.
Мужчина: 36 лет, невысокий, крепкого телосложения, блондин, голубые глаза, короткая стрижка, тяжелое лицо, полоска светлых усов, стального цвета плащ, светло-серый шарф, черный кожаный рюкзак за спиной.
– Вперед, – мужчина ткнул Боренбойма пистолетом.
Боренбойм пошел вперед. Миновали первую гостиную с круговым аквариумом и мягкой мебелью. Вошли во вторую. Здесь стояла низкая японская мебель. На стенах висели три свитка. И плоский телевизор. В углу стоял музыкальный центр. В виде черно-синей пирамиды.
Мужчина подошел к пирамиде. Посмотрел:
– Как вырубить?
– Вон пульт, – Боренбойм мотнул головой в сторону низкого квадратного стола. Черно-синий пульт лежал на краю.
Мужчина взял. Нажал кнопку «POWER». Музыка прекратилась.
– Сидеть, – он нажал на плечо Боренбойма. Усадил на низкое сиденье с красной подушкой.
Убрал пистолет в карман. Снял рюкзак. Развязал. Достал молоток и два стальных альпинистских костыля.
– Какие стены в доме?
– В смысле? – напряженно моргал бледный Боренбойм.
– Кирпич, бетон?
– Кирпичные.
Мужчина сдернул со стены два свитка. Примерился. И в три удара вбил костыль в стену. На уровне своих плеч. Отошел от него метра на два. И вогнал второй костыль. На том же уровне. Потом достал мобильный. Набрал номер:
– Все в норме. Давай. Там открыто.
Вскоре в квартиру вошла Дибич: 32 года, высокая, худая, широкоплечая, блондинка, голубовато-серые глаза, жесткое костистое лицо, серовато-синее пальто, синий берет, синие перчатки, сине-желтый шарф, продолговатая спортивная сумка.
Осмотрелась. Мельком глянула на сидящего Боренбойма:
– Хорошо.
Мужчина достал из рюкзака веревку. Разрезал ножом пополам.
Они подняли Боренбойма. Сняли с него наручники. Стали снимать пиджак.
– Вы по-человечески можете сказать, что вам нужно? – спросил Боренбойм.
– Пока не можем. – Дибич взяла его правую руку, обвязала веревкой.
– Я не храню деньги дома.
– Нам не нужны деньги. Мы не грабители.
– А кто вы? Страховые агенты? – Боренбойм нервно усмехнулся. Облизал сухие губы.
– Мы не страховые агенты, – серьезно ответила Дибич. – Но ты нам очень нужен.
– Для чего?
– Расслабься. И ничего не бойся.
Они привязали его за руки ко вбитым в стену костылям.
– Вы садисты? – Боренбойм стоял. С разведенными в стороны руками.
– Нет. – Дибич сняла пальто. Под ним был синий костюм в тончайшую полоску.
– Чего вам надо? Какого хера? – Голос Боренбойма сорвался.
Мужчина залепил ему рот клейкой лентой. Дибич расстегнула сумку. В ней лежал продолговатый мини-холодильник. Она открыла его. Вынула ледяной молот.
Мужчина расстегнул Боренбойму жилетку и рубашку. Разорвал майку. Внезапно Боренбойм ударил его ногой в пах. Мужчина согнулся. Зашипел. Опустился на колени:
– Мудак…
Дибич ждала. Оперлась на молот.
– Ой, блядь… – морщился мужчина.
Дибич подождала немного. Посмотрела на висящий на стене свиток:
– Лед тает, Обу.
Мужчина приподнялся. Они приблизились к привязанному. Боренбойм попытался ударить ногой Дибич.
– Держи его ноги, – сказала она.
Мужчина кинулся. Обхватил колени Боренбойма. Сжал. Замер.
– Говори сердцем! – Дибич красиво размахнулась. Молот со свистом описал полукруг. Обрушился на грудь Боренбойма.
Боренбойм зарычал.
Дибич приложила ухо к его грудине:
– Говори, говори, говори…
Боренбойм рычал. Дергался.
Дибич отшагнула. Размахнулась. Ударила. Изо всех сил.
Молот треснул. Куски полетели в стороны.
Боренбойм застонал. Повис на веревках. Голова упала на грудь.
Дибич приникла:
– Говори, говори, говори…
В грудине возник звук.
Дибич вслушалась.
Мужчина слушал тоже.
– Мо… хо… – произнесла Дибич.
Удовлетворенно выпрямилась:
– Его зовут Мохо.
– Мохо, – произнес мужчина. Поморщился. Улыбнулся.
Брат и сестры
Боренбойм открыл глаза.
Он сидел в треугольной ванне. Теплые струи воды приятно обтекали его тело. Напротив сидели две голые женщины.
Ар: 31 год, полная, блондинка, голубые глаза, большая грудь, округлые полные плечи, простоватое улыбчатое деревенское лицо.
Экос: 48 лет, маленькая, стройная, блондинка, голубые глаза, лицо внимательное, умное.
В просторной ванной комнате был полумрак. Только три толстые голубые свечи горели по краям ванны.
– Здравствуй, Мохо, – произнесла маленькая женщина. – Я Экое. Твоя сестра.
– Здравствуй. Мохо, – улыбалась полная. – Я Ар, сестра твоя.
Боренбойм вытер влагу с лица. Огляделся. Задержал взгляд на свече:
– А я Боренбойм Борис Борисович. Моя единственная сестра, Анна Борисовна Боренбойм-Викерс погибла в автомобильной катастрофе в 1992 году. Близ города Лос-Анджелес.
– Теперь у тебя будет много сестер и братьев, – произнесла Экос.
– Сомневаюсь. – Боренбойм потрогал обширный синяк на груди. – Мама уже на том свете. Отец лежит после инсульта. И вероятность, что он осчастливит меня братом или сестрой, практически равна нулю.
– Родная кровь не единственная форма братства.
– Конечно. Есть еще братство по несчастью, – кивнул Боренбойм. – Когда живьем в братскую могилу кладут.
– Есть сердечное братство, – тихо произнесла Ар.
– Это когда один другому сердечный клапан продает? А себе искусственный ставит? Слышал про такое. Неплохой бизнес.
– Мохо, твой цинизм скучен. – Экос взяла его левую руку. Ар – правую.
– А я вообще скучный человек. Поэтому и живу один. А цинизм – это единственное, что меня спасает. Вернее – спасало. До второго марта.
– Почему только до второго марта? – Экос гладила под водой его запястье.
– Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром…
– Ты жалеешь, что помог ей? – Ар гладила его другую руку.
– Я жалею, что на время изменил своему цинизму.
– Тебе стало ее жалко?
– Не то чтобы… просто мне нравятся ее ноги. И как она работает.
– Мохо, но это довольно циничный аргумент.
– Нет. Если бы он был по-настоящему циничным, я бы не оказался лохом. Лохом. Которого взяли голыми руками.
– Разве они были не в перчатках? – подняла тонкие брови Экос. Они с Ар засмеялись.
– Да, – серьезно пожевал губами Боренбойм, – эти суки были в перчатках. Кстати, девочки, а где мои очки?
– Ты ложишься в ванну в очках?
– Иногда.
– Они же потеют.
– Это мне не мешает.
– Видеть?
– Думать. Где они?
– Сзади.
Он обернулся. Рядом с его головой на мраморном подиуме лежали очки и часы. Часы показывали 23.55.
Он надел очки. Стал надевать часы.
В приоткрытую дверь вошла голая девочка: 12 лет, угловатое худое тело, безволосый лобок, русые короткие волосы, большие голубые глаза, спокойное и доброе лицо.
Она угловато перекинула ногу через невысокий край ванны, ступила в нее. Подошла к Боренбойму и опустилась перед ним на колени:
– Здравствуй, Мохо.
Боренбойм сумрачно глянул на нее.
– Я Ип.
Боренбойм собрался сказать что-то, но заметил большой белый шрам на груди девочки. Он посмотрел на свой синяк.
– Можно, я положу тебе руку на грудь? – спросила девочка.
Боренбойм перевел взгляд на ее шрам, потом посмотрел на женщин. В центре груди у каждой тоже были шрамы.
– Вас что… тоже? – поправил он очки.
Женщины кивнули, не переставая улыбаться.
– Меня били в грудь ледяным молотом шестнадцать раз. – Ар приподнялась на коленях. – Смотри.
Он увидел заросшие рубцы на ее груди.
– Я трижды теряла сознание. Пока мое сердце не заговорило и не назвало мое истинное имя: Ар. После этого меня отнесли в купальню, обмыли, наложили повязку на раны. И потом один из братьев прижался к моей груди своей грудью. И его сердце заговорило с моим сердцем. И я плакала. Первый раз в жизни я плакала от счастья.
– А меня били семь раз, – заговорила Экос. – Вот… видишь… один большой шрам и два небольших шрамика. А я тогда просто обливалась кровью. Меня взяли на даче. Привязали к дубу. И били ледяным молотом. А сердце молчало. Оно не хотело говорить. Не хотело просыпаться. Оно хотело спать до самой смерти. Чтобы сонным сгнить в гробу, как у миллиардов людей… У меня тонкая кожа. Лед прорвал ее сразу. И крови было много. Молот был весь в крови. И когда сердце заговорило и назвало мое настоящее имя – Экос, меня поцеловал стучащий. В губы. Это был мой первый братский поцелуй.
– Поцеловал?
– Да.
– Стучащий?
– Стучащий.
– То есть – стукач? – нервно усмехнулся Боренбойм, глядя в большие глаза девочки.
– Называй так, если тебе удобно, – спокойно ответила Экос.
– Твой цинизм – это броня. Единственная защита от искренности. Которая тебя всегда пугала, – гладила его руку Ар.
– Как только она рухнет, ты станешь не просто счастливым. Ты поймешь, что такое настоящая свобода, – добавила Экос.
Девочка по-прежнему стояла на коленях. По-детски вопросительно смотрела на Боренбойма.
– М-да… наверно… – Он с трудом оторвал взгляд от глаз девочки. – А вот меня стукач не поцеловал. А жаль.
Решительно поправил очки. И неожиданно резко встал. Вода плеснула на женщин.
– Вот что, девочки мои. Подводный массаж мне сейчас не в кайф. Значит, расслабляться мы не будем. Времени у меня нет. Зовите ваших быков. Пусть скажут на правильном русском: сколько, где и когда.
– Здесь нет никаких быков. – Экос вытерла ладонью лицо.
– Тут только мы и служанка, – улыбалась Ар.
– И еще кошка, – произнесла девочка. – Но она сейчас спит в корзине. У нее скоро будут котята. А можно мне положить руку тебе на грудь?
– Зачем? – спросил Боренбойм.
– Чтобы поговорить с твоим сердцем.
Боренбойм вышел из ванны. Взял полотенце. Протер очки. Стал вытираться. Поморщился от боли.
– Значит, быки снаружи. Ясно.
– Снаружи? – Экос погладила свое плечо. – Там тоже нет быков. Там только березы.
– И снег. Но он уже плохой, – добавила девочка.
Боренбойм угрюмо покосился на нее. Обвязал свой худощавый торс полотенцем:
– Где моя одежда?
– В спальне.
Он вышел из ванной комнаты. Оказался в просторном многокомнатном помещении. Богато обставленном: ковры, дорогая мебель, хрустальные люстры, картины старых мастеров. Тихо звучала музыка Моцарта.