— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.
— Извините, — улыбнулась я обоим, — понятия не имела, что уже так поздно. Сама не знаю, что со мной приключилось.
— Да ничего страшного. Просто тебе надо было поспать. Есть будешь?
Якоб подвинул стул, усадил меня, а сам с Сюзанной принялся расставлять тарелки с сыром и колбасой, хлебом, маслинами, салатом. Это было как раз то, что мне нужно — что-нибудь попроще. Мне вовсе не хотелось, чтобы вокруг меня слишком хлопотали.
За ужином мы почти не говорили. На таком же четком, как у отца, французском Сюзанна спросила, не хочу ли я выпить немного вина, Якоб сказал что-то о copтах сыра, вот, пожалуй, и все.
Когда с едой было покончено и Якоб вновь наполнил мой бокал, Сюзанна незаметно выскользнула из кухни.
— Ну как, лучше тебе? — осведомился он.
— Да, спасибо.
Из соседней комнаты донеслись негромкие звуки музыки, словно радио включили, только темп был помедленнее. Якоб прислушался.
— Скарлатти, — с удовлетворением отметил он. — Сюзанна учится в амстердамской консерватории по классу клавесина.
— А вы тоже музыкант?
— Да, — кивнул Якоб, — преподаю в здешней музыкальной школе, она недалеко, наверху холма. — Он указал куда-то себе за спину.
— И на чем же вы играете?
— Да на разных инструментах. Но здесь даю главным образом уроки игры на фортепьяно и флейте. Мальчишки, как правило, хотели бы научиться играть на гитаре, девочки на флейте, те и другие — на скрипке и блок-флейте, а вот фортепьяно привлекает немногих.
— Ну и как ученики?
— Большинство занимается музыкой, потому что того желают родители, — пожал плечами Якоб. — У них ведь и помимо того масса интересов — лошади, футбол, лыжи. Каждую зиму четверо или пятеро ломают руки, катаясь на лыжах, — какая уж тут музыка? Правда, есть у меня один парень, Баха замечательно играет. Думаю, его в любую консерваторию примут.
— А Сюзанна тоже с вами занималась?
— С женой, — покачал головой он.
Отец говорил мне, что она умерла, но, когда и отчего, не помню.
— От рака, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал Якоб. — Пять лет назад.
— Извините, — неловко сказала я и, понимая, что этого мало, добавила: — Вам все еще не хватает ее?
— Ну конечно, — грустно улыбнулся Якоб. — А ты-то замужем?
— Да, — смущенно ответила я и тут же сменила тему: — Ну что, посмотрим Библию?
— Лучше до утра отложим, светлее будет. К тому же хоть ты и получше сейчас выглядишь, все равно бледная. А ты, часом, не беременна?
Я прямо-таки вздрогнула от удивления — настолько просто он задал этот вопрос.
— Нет-нет, с чего вы взяли? Я… не знаю уж, откуда этот обморок, но тут что-то другое. Может, дело в том, что в последние несколько месяцев я плохо спала. А прошлой ночью так и вовсе глаз не сомкнула.
Вспомнив кровать Жана Поля, я осеклась и медленно покачала головой. Как объяснить ему мое положение?
Мы явно вступили на шаткую почву; выручил Якоб, сменивший тему разговора:
— Ну и чем же ты в этой жизни занимаешься?
— Работаю, вернее, работала в Америке, акушеркой.
— Правда? — Якоб буквально просиял. — Отличная профессия!
Я посмотрела на вазу с грушами и улыбнулась. Когда-то то же самое сказала мадам Сентье.
— Это правда, профессия хорошая, — согласилась я.
— Ну, в таком случае ты уж точно знала бы, коли забеременела.
— Да уж не без этого, — усмехнулась я.
Обычно я сразу могу определить беременность, даже самую раннюю. Все видно по тому, как женщина словно бы несет самое себя, тело ее облекает, подобно пузырю, что-то такое, чего она сама еще не знает. Взять хоть Сюзанну — я сразу поняла, что она беременна: в глазах какое-то отрешенное выражение, будто она прислушивается к словам, звучащим где-то в глубине ее самой, на иностранном языке, и вовсе не обязательно, нравится ли ей то, что она слышит, не важно, разбирает она смысл сказанного или нет.
Я посмотрела на открытое лицо Якоба и подумала, что он пока ничего не знает. Вот забавно: он считает меня членом семьи, достаточно близким, чтобы задавать интимные вопросы, но все же не настолько близким, чтобы бояться услышать ответ. С дочерью такой прямоты он бы себе не позволил.
Этой ночью я спала плохо. Не давали покоя всякие мысли — о Рике, Жане Поле, самой себе. Ни до чего я, конечно, не додумалась. В конце концов я все же задремала, но все равно проснулась чуть свет.
Прихватив Библию, я спустилась вниз. Сюзанна и Якоб уже были за столом, оба погруженные в чтение газет. Тут же сидел какой-то бледнолицый мужчина с пронзительно-рыжими волосами, напоминавшими цветом скорее морковку, нежели, как у меня, каштан. Ресницы и брови у него были тоже рыжими, что придавало всему его облику что-то неопределенное. При моем появлении он встал и протянул руку.
— Элла, это мой друг Ян, — представила его Сюзанна.
Она выглядела усталой; ее кофе стоял нетронутым, пенка пошла мелкой рябью.
«Так-так, — подумала я, — вот он, стало быть, будущий отец». Рукопожатие его было вялым.
— Извините, что не смог быть здесь вчера, когда вы приехали, — сказал он на безупречном английском. — Играл на концерте в Лозанне и вернулся только к полуночи.
— На чем же вы играете?
— На флейте.
Я улыбнулась — отчасти его слишком правильному английскому, отчасти тому, что он и сам немного напоминает флейту: худой, с короткими конечностями и некоторой напряженностью в ногах и груди — как у оловянного человечка из «Страны Оз».
— Вы ведь не швейцарец?
— Нет, голландец.
— Ясно.
Я никак не могла придумать, что бы еще сказать, его чопорность сковывала меня. Ян продолжал стоять. Я неловко повернулась к Якобу:
— Положу Библию в соседней комнате, после завтрака посмотрите, ладно?
Он кивнул. Я вернулась в холл и подергала другую дверь. Она вела в большую, вытянутую в длину, залитую солнцем комнату с кремовыми стенами, незаконченными деревянными панелями и сверкающим плиточным полом. Мебели тут было немного — диван и два продавленных кресла. Как и в спальне, голые стены. В дальнем углу комнаты стоял черный рояль с закрытой крышкой. Напротив него — небольшой клавесин из палисандрового дерева.
Я положила Библию на рояль и, подойдя к окну, бросила взгляд, первый по существу, на Мутье.
Вокруг и позади, на склоне холма, были беспорядочно разбросаны дома серого или кремового цвета, с крутой островерхой крышей, венчающейся выступом, похожим на расклешенную юбку. Дома были выше и новее, чем в Лиле, со свежевыкрашенными ставнями умеренно-красного, или зеленого, или коричневого цвета, хотя как раз в доме напротив ставни на удивление отличались от всех остальных — пронзительно-голубые. Я открыла окно и высунулась: а у самого-то Якоба, интересно, какие? Выяснилось, что вообще некрашеные, из натурального дерева цвета жженого сахара.
Я услышала за спиной шаги и быстро отошла от окна. Посреди комнаты с двумя чашками кофе в руках стоял Якоб и весело смеялся.
— Ara, уже за соседями шпионишь. — Он протянул мне кофе.
— Вообще-то я рассматривала ваши ставни, — хмыкнула я. — Любопытный цвет.
— Ну и как они тебе?
Я подняла большой палец.
— Ладно, где эта твоя Библия? Ах вот она. Прекрасно, а теперь можешь отправляться домой, — шутливо сказал он.
Мы устроились на диване. Открыв книгу на первой странице, Якоб долго и с явным удовольствием изучал перечень имен. Затем повернулся, извлек из книжного шкафа обвязанную лентой пачку бумаг, открыл ее и начал раскладывать листы на полу. Бумаги давно пожелтели, лента дышала на ладан.
— Это семейное древо, составленное моим дедом, — пояснил Якоб.
Почерк был ясный, линии четкие, но даже при этом разобраться в их переплетении было нелегко: ветви вдруг отклонялись далеко в сторону, тут и там между ними зияли провалы, косые линии пересекались с прямыми. Когда Якоб выложил последний лист, глазам моим предстал не прямоугольник или пирамида, а изломанная фигура, мешанина сведений, лоскутное одеяло, сметанное на живую нитку.
Мы склонились над рисунком. Повсюду мелькали имена: Сюзанна, Анна, Якоб, Жан. Наверху их было поменьше, а венчалась крона именами Этьена и Жана Турнье.
— И где же ваш дед нашел все это?
— О, в самых разных местах. Кое-что — в hфtel de ville, у них там целое хранилище документов, датирующихся как минимум восемнадцатым веком. А может, и раньше. Он годами рылся в них. А теперь и ты свою лепту внесла — Францию охватила. Ну-ка, расскажи мне, как ты отыскала эту семейную Библию.
Я кратко поведала историю поисков, упомянула Матильду и месье Журдена, умолчав о Жане Поле.
— Какое удивительное стечение обстоятельств! Тебе повезло. И ты поехала в такую даль, только чтобы поделиться со мной своим открытием? — Якоб любовно погладил кожаный переплет книги. За его словами угадывался вопрос, но я предпочла не расслышать его. Мой стремительный визит, смысл которого состоял лишь в том, чтобы продемонстрировать ему Библию, явно казался Якобу слишком экстравагантным, но открыться ему я не могла: он слишком походил на моего отца. А мне и в голову бы не пришло рассказывать родителям о том, что я только что себе позволила, о том, что осталось позади.
Некоторое время спустя мы с Якобом пошли прогуляться по городу. Hфtel de ville, тщательно спланированное здание с серыми ставнями и часовой башней, находился в самом центре. Вокруг него громоздились магазины, образуя то, что называется старым городом, хотя в сравнении с Лилем он казался вполне новым: многие дома были явно недавнего происхождения, а те, что постарше, модернизированы — оштукатурены, свежевыкрашены, с новой черепицей на крышах. Все здания были на одно лицо, без изысков, за исключением одного, с куполом-луковицей и расположенным в нише прямо под ним каменным изваянием монаха с фонарем, освещающим перекресток.
В прошлом веке население городка выросло до восьми тысяч, и на склонах холмов, окружающих старый город, поднялись новые дома. Планировки в строительстве не было никакой, особенно это ощущалось в сравнении с Лилем, с его четкой системой улиц и органическим ощущением города как единого целого. За редким исключением, дома имели явно выраженный функциональный характер, вне всякой эстетики, — просто местожительство и никакой тебе изысканной кирпичной кладки, никаких поперечин или пилястров, как в Лиле.
Немного отойдя от центра, мы зашагали по дорожке вдоль реки Бирз. Река узкая, скорее ручей, обсаженный с обеих сторон серебристыми березами. Есть что-то необыкновенно бодрящее в водном потоке, бегущем прямо посреди города, соединяющем его с окружающим миром, напоминающем, что ты здесь не один и живешь не на отшибе.
Куда бы мы ни заходили, Якоб представлял меня членом семьи Турнье, той ее части, что осела в Америке. Прием мне оказывали неожиданно теплый, ничего похожего на то, как встречали в Лиле. Я сказала об этом Якобу, и он с улыбкой ответил:
— А может, все дело в том, что это ты стала другой?
— Может быть.
О том, что хоть такое отношение, конечно, приятно, однако же в оптовой торговле именем есть и нечто подозрительное, я предпочла не говорить. «Если б вы только знали, с кем имеете дело, — угрюмо подумала я, — вряд ли сочли, что Турнье — такая уж безупречная семья».
Якобу пора было на занятия. По дороге в школу он завел меня в церковь на кладбище, на самой окраине городка, и оставил любоваться интерьером. Он пояснил, что монастыри в Мутье возводят с седьмого века; нынешняя церковь построена в десятом. Изнутри она казалась маленькой и простой, с потрескавшимися византийскими фресками за хорами; никаких других украшений в церкви не было — просто белые стены. Я честно изучила изображенные на фресках фигуры — Иисус Христос с вытянутыми руками, апостолы вокруг него, бледный ореол над их головами, иные лица почти стерлись от времени. В общем, за исключением одной, тоже почти выцветшей фигуры женщины с печальным выражением глаз, фрески оставили меня равнодушной.
Выйдя из церкви, я увидела Якоба на склоне холма, стоящим перед каким-то надгробием; голова у него была опущена, глаза закрыты. Мне стало стыдно: как можно сравнивать подлинную трагедию человека, потерявшего жену и скорбящего над ее могилой, с переживаниями вроде моих. Чтобы не досаждать ему своим присутствием, я вернулась в церковь. Солнце ушло за облако, и внутри сделалось темно; фигуры, изображенные на фресках, покачивались надо мной словно призраки. Я остановилась перед женским портретом и повнимательнее вгляделась в едва проступающие черты. Осталось немного: глаза, прикрытые тяжелыми веками, крупный нос, поджатые губы, одеяние, нимб. Но даже и эти скудные остатки отчетливо выдавали внутреннее страдание.
— Ну конечно, — прошептала я, — это же Мадонна.
Что-то отличало ее от Мадонны кисти Николя Турнье. Закрыв глаза, я попыталась вспомнить: боль, отрешенность, на удивление покойное выражение лица. Я открыла глаза и снова вгляделась в фигуру, покачивающуюся передо мной. И тут все стало ясно: рот другой, уголки губ сжаты и опущены. Дева гневается.
Когда я вышла из церкви, солнце светило вовсю, а Якоба уже не было. Я направилась к центру городка, минуя дома новейшей постройки, и в конце концов вышла к протестантской церкви, той самой, что видела из окна дядиного дома. Это было массивное сооружение из известняка, со всех сторон окруженное старыми деревьями. В некотором роде оно напоминало церковь в Ле-Пон-де-Монвере: обе расположены одинаково по отношению к городу; географически находясь не в центре, а примерно на середине северного склона холма, они тем не менее доминируют над всей округой. И обсаженные зеленью ступени одинаковые, и ограда, усевшись на которую, видишь весь город. Я обогнула церковь и вышла к центральному входу. Дверь была открыта. Внутри тут было побогаче, чем в церкви Ле-Пон-де-Монвера, — мраморный пол, несколько витражей. И все равно ощущалась та же пустота, аскеза, и еще, особенно после той церквушки, куда я заходила только что, эта казалась какой-то слишком большой и холодной.
Через короткое время я вышла, уселась, как бывало в Ле-Пон-де-Монвере, на ограду и подставила лицо солнцу. Заметно потеплело, и я сняла жакет. На коже вновь проступили пятна. «Вот проклятие». Я согнула руки в локтях, прижала их к груди, затем выпрямила и подставила солнцу. В результате этой гимнастики на руке появилось еще одно красное пятно.
Но тут ко мне подлетел черный лабрадор и, наполовину вскочив на ограду, потерся мордой мне о колени. Я засмеялась и потрепала его по загривку.
— Самое время, малыш, не давай мне закиснуть.
На лужайке показался Люсьен. Теперь я могла рассмотреть его лучше, чем накануне, — детское лицо, темные вьющиеся волосы и большие карие глаза. На вид лет тридцать, но впечатление такое, что его в жизни не касались никакие беды и даже простые неприятности. Швейцарский простак. Я посмотрела на него, нарочно выставляя на обозрение свой псориаз. Заметив пятно и на щиколотке, я внутренне выругала себя за то, что забыла прихватить кортизоновую мазь.
— Salut, Ella.
Люсьен смущенно затоптался передо мной, и я предложила ему присесть. На нем были старые шорты и футболка, густо покрытые пятнами краски. Лабрадор, тяжело дыша и помахивая хвостом, не сводил с нас глаз; убедившись, что мы никуда не уходим, он принялся обнюхивать росшие неподалеку деревья.
— Вы художник? — спросила я, чтобы нарушить молчание. Интересно, а о Николя Турнье он что-нибудь слышал?
— Я здесь работаю. — Он указал рукой куда-то назад и вверх. — Лестницу видите?
— Да-да.
Ясно, маляр. Ну и что в этом дурного, прикрикнула я на себя. Однако же вопрос был исчерпан и ничего другого в голову не приходило.
— А еще я строю дома. И оборудование ставлю. — Люсьен смотрел в сторону города, но я заметила, что исподтишка он бросает взгляды и на мои руки.
— А живете где?
Он указал на дом выше по склону холма и снова посмотрел на мои руки.
— Псориаз, — резко бросила я.
Он кивнул — мужчина не из разговорчивых. В волосах его я заметила следы белой краски, а на ладонях проступали волдыри, какие бывают, когда много пользуешься газонокосилкой. Я вспомнила о наших с Риком новосельях: переезжая на новое место, мы первым делом белили стены и потолки. Рик утверждал, что так он лучше воспринимает объемы комнат, что до меня, то таким образом я изгоняла из них злых духов. И лишь потом, прижившись, поняв характер нового дома, мы красили стены в другие цвета. Наш дом в Лиле все еще оставался белым.
Телефонный звонок раздался на следующий день. Не знаю почему, он застал меня врасплох: ведь ясно, что прежняя жизнь в конце концов меня настигнет, но я еще не была готова к встрече.
В это время мы сидели за столом и ели фондю. Сюзанну позабавило, что вслед за швейцарскими ножами, часами и шоколадом именно фондю ассоциируется в американском сознании со Швейцарией, и она настояла на том, чтобы приготовить его специально для меня.
— По старому семейному рецепту, bien sыr, — подмигнула она. Приглашено было еще несколько человек: Ян, разумеется, а также немецко-швейцарская супружеская пара, соседи Якоба из дома с голубыми ставнями, и Люсьен. Он сидел рядом со мной, и я время от времен ловила на себе его взгляд. Руки, впрочем, у меня были прикрыты, так что пятен он увидеть не мог.
Раньше я пробовала фондю лишь однажды, в молодости. Тогда его приготовила бабушка. Честно говоря, вкус мне не запомнился. У Сюзанны же блюдо получилось превосходным и на редкость пьянящим — в буквальном смысле. Мы постоянно запивали мясо вином, и разговор становился все громче и бессвязнее. Когда я попыталась насадить на хлеб кусок сыра — вилка оказалась пустой. Все расхохотались и захлопали в ладоши.
— Чего это вы? — И я тут же вспомнила, что рассказывала бабушка об одной примете: та, кто первой уронит хлеб в миску с фондю, никогда не выйдет замуж.
— Ну вот, теперь я навсегда останусь одинокой. — Я присоединилась к общему веселью. — Но минуточку, минуточку, ведь я уже замужем.
Это только подлило масла в огонь.