Изабель боялась, что Этьен запретит ей идти в церковь за то, что она сказала вознице, но он даже не вспомнил. Видно, ее прямая речь — компенсация за его ложь.
Изабель помогла Мари одеться. Девочка была непоседой, она скакала по комнате, заливаясь только ей понятным смехом. Когда настало время отправляться, она взяла за руки мать и Якоба и все трое бок о бок двинулись по узкой тропинке, следом за Этьеном и Анной. Маленький Жан бежал впереди всех.
О Мадонне из Шале Изабель даже мечтать не осмеливалась. «Достаточно уже того, — думала она, — что я иду на утреннюю службу, где увижу всех, что я на воле и светит солнце». Большего желать не приходится.
По окончании службы в церкви Святого Петра Этьен, не говоря Изабель ни слова, направился к дому Гаспара; семья последовала за ним. Вскоре их догнала Паскаль.
— Хорошо, что вы будете на дневной службе, — с улыбкой прошептала она Изабель. — Я так рада видеть вас здесь.
В доме Изабель села рядом с Паскаль у огня. Прислушиваясь к общему разговору, она обнаружила, что некоторые события минувшей зимы для нее новость.
— Не может быть, чтобы вы этого не знали! — Этими словами Гаспар предварял каждую новую историю. — Ведь Анна приходит печь хлеб, наверняка она вам все рассказывает!
Он прижал ладонь к губам, но слишком поздно, слова уже вырвались. Гаспар посмотрел на Анну, сидевшую с закрытыми глазами напротив, рядом с Этьеном. Услышав свое имя, старуха открыла их и посмотрела на Гаспара. Тот смущенно засмеялся:
— Вы ведь в курсе всех наших пересудов, Анна, n'est-ce pas? Пусть вы не можете говорить, но слышать-то слышите.
Анна пожала плечами и вновь смежила глаза.
«Стареет, — подумала Изабель. — Старая и усталая. И все равно она может говорить, не сомневаюсь».
Маленький Жан вскоре убежал куда-то с соседскими сыновьями, но Якоб и Мари с горящими глазами беспрестанно крутились рядом.
— Пошли, — громко проговорила наконец Паскаль, — пошли, я покажу вам новорожденных. Нет-нет, Изабель, это не к вам относится, к детям.
Она повела их в хлев. Вернувшись, они никак не могли успокоиться, все время хихикали, особенно Мари.
— Ну и как новорожденные? — спросила Изабель.
— Мягкие, — ответил Якоб, и они с Мари так и зашлись от хохота.
— Иди сюда, petit souris,[60] — сказал Гаспар, — иначе я швырну тебя в реку.
Мари взвизгнула, Гаспар принялся гоняться за ней по комнате, а поймав, — щекотать.
— Слушайте, так она до самой службы не успокоится, — недовольно сказал Этьен.
Гаспар сразу выпустил девочку.
Паскаль придвинулась к Изабель поближе. На губах ее играла улыбка, смысл которой гостья уловить не могла. И не спрашивала. Изабель уже научилась не спрашивать.
— Итак, скоро у вас будет дымоход, — заметила Паскаль.
— Да. Как только кончим с посадками, Этьен займется печью, с помощью Гаспара, конечно. Камень такой тяжелый. А после уж дымоход.
— И больше никакого дыма. — В голосе Паскаль послышалась зависть, и Изабель улыбнулась:
— Никакого дыма.
Паскаль понизила голос:
— Сегодня вы выглядите лучше, чем при последней встрече.
Изабель огляделась. Этьен с Гаспаром были поглощены беседой, Анна, похоже, дремлет.
— Да, наверное, потому что чаще бываю на воздухе, — осторожно ответила она. — На свежем воздухе хорошо.
— Да нет, я не просто о цвете лица. Вы веселее выглядите. Словно кто-то поведал вам некий секрет.
Изабель подумала о пастухе.
— Что ж, может, и так.
У Паскаль расширились глаза, и Изабель рассмеялась:
— А-а, ерунда. Просто весна наступила. И дымоход еще.
— Выходит, дети вам ничего не сказали?
— А что они должны были сказать? — Изабель выпрямилась.
— Да нет, ничего, собственно. Ладно, сейчас поедим, а то скоро идти. — И, не давая Изабель сказать ни слова, Паскаль поднялась и вышла из комнаты.
После обеда все пошли в церковь: Этьен и Гаспар впереди, Анна рядом с сыном, за ними женщины с Мари, державшейся за руку матери, далее Маленький Жан в шумной ватаге сверстников и, наконец, Якоб. Он шел один, заложив руки в карманы и чему-то улыбаясь.
Пришли рано; церковь была заполнена только наполовину, и им без труда удалось найти место неподалеку от аналоя. Изабель не поднимала глаз, но стала так, чтобы, когда осмелится взглянуть наверх, увидеть изображение Девы. Мари стояла рядом, постоянно хихикая и слегка подпрыгивая.
— Мама, — прошептала она, — тебе нравится мое платье?
Изабель повернулась к ней:
— Платье, какое и должно быть сегодня, ma fille. По церковным праздникам носят черное.
Мари снова захихикала, но, заметив суровый взгляд Якоба, умолкла.
— Вы двое в какую-то игру играете, — сказала Изабель.
— Да, мама, — признался Якоб.
— Здесь нельзя играть, это дом Божий.
На протяжении службы Изабель удалось несколько раз украдкой посмотреть на Деву. Иногда она ловила на себе взгляд Этьена, но все время сохраняла торжественное выражение лица, ничем не выдавая своей радости.
Месье Ружмон долго распространялся о жертве Христа и необходимости жить праведной жизнью.
— Бог уже выбрал среди вас тех, кто последует за Его сыном на небеса, — твердо заявил он. — И его решение определяется вашими земными делами. Если вы грешите, если, пусть и явлена вам истина, продолжаете упорствовать в старых заблуждениях, если поклоняетесь ложным кумирам, — Изабель опустила очи долу, — если позволяете овладеть собою порочным мыслям, не получить вам прощения Божьего. Не если живете вы жизнью праведной, если упорно трудитесь и возносите простые молитвы, у вас есть шанс стать одним из избранных Господа и доказать, что вы достойны жертвы, принесенной Его сыном. Помолимся.
Щеки Изабель пылали. «Это он со мною говорит», — подумала она, и, не поворачивая головы, опасливо посмотрела на Этьена и Анну; к своему удивлению, она прочла на их лицах страх. Она посмотрела в другую сторону — тот же страх, похоже, овладел всеми, за исключением детей с их безмятежными лицами.
«Наверное, нет здесь избранных, — подумала Изабель. — И все мы это знаем».
Она подняла взгляд на Деву.
«Помоги мне, — взмолилась Изабель. — Скажи, чтобы меня простили».
Проповедь закончилась. Месье Ружмон вынес чашу вина и облатку для причастия.
— Сначала дети, — сказал он. — Благословенны невинные.
— Иди. — Изабель слегка подтолкнула Мари, и вместе с Якобом, Маленьким Жаном и другими детьми та опустилась на колени перед проповедником.
В ожидании Изабель вновь остановила взгляд на Деве. «Посмотри на меня, — молча умоляла она, — дай знак, что грехи мои прощены».
Глаза Девы были опущены, устремлены на что-то, находящееся внизу. Изабель проследила Ее взгляд. Он упирается в Мари. Девочка стоит на коленях, терпеливо ожидая своей очереди, черное платье ее немного задралось, открывая ноги. Под ним не видно белой нижней юбки. Она голубая.
Изабель шумно вздохнула, что не укрылось от стоявших рядом, в том числе Этьена и Анны. Она пыталась, но никак не могла оторвать глаз от голубого.
Теперь его заметили и остальные. В церкви начали шушукаться, слегка подталкивать друг друга. Якоб, стоявший на коленях рядом с Мари, оглянулся, посмотрел вниз, на ноги сестры. Она взглянула на него и перестала улыбаться. Похоже, укрылась в собственной скорлупе. Этьен потащил ее, расталкивая прихожан, к выходу.
Якоб поднялся с колен и, неподвижно стоя перед коленопреклоненными детьми, уставился на дверь церкви. Поворачиваясь в ту же сторону, Изабель перехватила взгляд Паскаль: на глаза у той навернулись слезы.
Она начала пробиваться к двери и, выйдя в церковный двор, увидела, что Этьен, высоко задрав Мари подол черного платья, разглядывает голубую нижнюю юбку.
— Кто это тебе дал? Кто одевал тебя? — допытывался он.
Мари молчала. Этьен поставил ее на колени.
— Говори, кто это тебе дал? Кто?
Мари по-прежнему не говорила ни слова, и он дал ей сильную пощечину. Девочка рухнула лицом на землю.
— Это я, — солгала Изабель.
Этьен повернулся к ней:
— Я должен был предвидеть, что ты обведешь нас вокруг пальца, la Rousse. Но имей в виду, это в последний раз. Больше ты нам не навредишь. Вставай, — прикрикнул он на Мари.
Девочка медленно поднялась. Кровь из носа струйкой сбегала на подбородок.
— Мама, — прошептала она. Этьен встал между ними.
— Не смей прикасаться к ней, — прошипел он, поворачиваясь к Изабель, и, встряхнув Мари, огляделся по сторонам. — А, это ты, иди сюда, — бросил он, увид выходящего из церкви Маленького Жана. Тот повиновался.
— Паскаль, — громко проговорил он. — Это был Паскаль, папа.
Он взял Мари за руку и вместе с отцом повел ее прочь. Девочка обернулась и посмотрела на мать:
— Ну пожалуйста, мамочка. — Она остановилась. Этьен и Маленький Жан еще крепче стиснули ей ладони.
В проеме двери появились Якоб и Анна. Якоб кинулся к матери и встал рядом с ней.
— Камешки на полу, — выговорила она, глядя куда-то в сторону. — По этому рисунку и сделали платье.
— Да, — негромко откликнулся Якоб. — Это была защита. Как и сказал коробейник. Чтобы она не утонула.
— А почему твой отец тоже считал их? Ему-то зачем знать размеры Мари?
Якоб посмотрел на мать расширившимися глазами.
— Не знаю.
Глава 8 ФЕРМА
Из Тулузы в Женеву я добралась самолетом, а там села на поезд до Мутье. Путешествие оказалось стремительным и приятным: самолет, поезд, а Якоб, несмотря на то что я приехала фактически без предупреждения, казалось, был более обрадован, нежели удивлен. Уточню: позвонила я ему в полдень, а в шесть поезд уже был в Мутье.
По дороге из Женевы я ожила. В самолете дремала, но теперь покачивание вагона и стук колес, какой-то более естественный, чем гул мотора, привел меня в чувство. Я огляделась по сторонам.
Напротив меня расположилась средних лет, но цветущая на вид пара: он в шоколадного цвета блейзере и ярком галстуке, с аккуратно сложенной на коленях газетой, она в сером шерстяном платье и темном жакете, итальянских туфлях и золотых клипсах. Она явно только что сделала прическу, волосы лежали пышной копной и отливали свежим, медного оттенка, цветом, как у меня, только искусственным. На коленях женщина держала сумочку из гладкой кожи и что-то записывала в крохотный дневничок, вроде какой-то список составляла.
«Наверное, уже перечень подарков к Рождеству готовит», — подумала я, чувствуя себя неловко в измятом простом платье.
На протяжение целого часа, что мы ехали вместе, они не обменялись ни единым словом. В Невшателе у меня была пересадка. Я поднялась, мужчина взглянул на меня и кивнул на прощание:
— Bonne journйe, madame.
Я с улыбкой кивнула ему и его спутнице. Такие здесь нравы.
Поезда ходят по расписанию, в вагонах чисто и нешумно. Пассажиры — под стать интерьеру, опрятно одетые, погруженные в чтение книги или газеты, размеренные в движениях. Не видно ни препирающихся с женами мужей, ни мужчин, пялящихся на женщин, ни мини-юбок, ни платьев, оставляющих грудь фактически обнаженной, ни пьянчуг, развалившихся на сиденье, — всего того, к чему я привыкла, мотаясь на поездах между Лилем и Тулузой. Здесь вообще никто не разваливается: в Швейцарии не принято занимать два места, если заплатил за одно.
Может, такого порядка мне и не хватало после хаоса, в котором я жила. Вообще мне свойственно определять черты национального характера сразу, пробыв в той или иной стране пару часов, составлять портрет на скорую руку, а потом дописывать к нему новые штрихи, приспосабливая к облику новых знакомцев. При желании я, наверное, могла бы и в этих поездах обнаружить грязь, мусор, блевотину в туалете, услышать повышенные голоса, заметить любителей дешевого чтива, уловить приметы беспокойства и страха. Но желания такого у меня не было, и я просто глазела по сторонам, пытаясь спокойно воспринимать окружающее.
Незнакомый пейзаж мне нравился: по обе стороны железнодорожного полотна поднимались крутые склоны скалистых гор кантона Юра, тут и там виднелись зеленые островки елей, островерхие крыши домов, разбитые в правильном порядке поля и фермы. Я дивилась, насколько все здесь отличается от того, к чему я привыкла во Франции. Хотя что в том странного — ведь это, как я сама же говорила отцу, другая страна. На самом-то деле удивляться следовало другому — тому, что оставшийся позади французский пейзаж — холмы с пологими склонами, пронзительная зелень виноградников, ржавая почва, серебряный свет — перестал быть, как выяснилось, чужим в моих глазах.
По телефону Якоб сказал, что встретит меня на вокзале. Мне ничего о нем не было известно, даже не знала, сколько ему лет, хотя можно было предположить, что по возрасту он все же ближе отцу, чем мне. Тем не менее, выйдя из поезда, я сразу поняла, что это он — настолько похож на отца, только волосы не седые, а каштановые, как когда-то у меня. На нем был кремовый свитер, обтягивающий плечи, опущенные, как края лука. Он был необыкновенно высок, лицо удлиненное и худое, небольшой подбородок и блестящие карие глаза. В целом же выглядел он бодро, как мужчина под шестьдесят, все еще получающий удовольствие от работы и не вступивший пока в клуб людей, наслаждающихся покоем на пенсии, хотя и подумывающий о том, что вскоре и он к ним присоединится и что тогда делать со свалившейся свободой.
Он быстро подошел, охватил мою голову огромными ладонями и трижды расцеловал.
— О Господи, Элла, ты так похожа на своего отца, — сказал он по-французски, четко выговаривая каждое слово.
— А значит, и на вас, потому что вы с отцом — одно лицо, — рассмеялась я.
Он подхватил мой чемодан, обнял за плечи и повел вниз по лестнице, ведущей на улицу. Выйдя из здания вокзала, он описал свободной рукой полукруг:
— Bienvenue à Moutier![61]
Я шагнула вперед, заговорила было: «C'est trиs…» — и, не закончив, рухнула на землю.
Очнулась я в небольшой, прямоугольной, просто обставленной комнате с белыми стенами. Она походила на монашескую келью: кровать, стол, стул, конторка — вот и все. Позади меня было окно; ухитрившись немного повернуться, я разглядела перевернутый белый шпиль церкви, а на нем темный циферблат, отчасти закрытый кроной дерева.
Якоб сидел на стуле рядом с кроватью; на пороге покачивался какой-то незнакомый круглолицый мужчина. Не в силах говорить, я молча переводила взгляд с одного на другого.
— Ella, tu t'es évanouie,[62] — мягко сказал Якоб. Слова этого я не знала, но сразу же поняла, что оно обозначает. Обморок, конечно. — Люсьен, — он кивнул в сторону мужчины, стоявшего на пороге, — как раз проезжал мимо на своем грузовичке. Он и доставил тебя сюда. Мы уж волноваться начали, слишком долго ты не приходила в себя.
— Долго? — Я попыталась сесть, и Якоб поддержал меня за плечи.
— Минут десять. Весь путь сюда.
— Ничего не помню. — Я медленно покачала головой.
Люсьен шагнул в комнату и протянул мне стакан воды.
— Merci.
Он улыбнулся в ответ, почти не пошевелив губами. Я сделала небольшой глоток и ощупала лицо. Оно было влажным, пальцы прилипали к щекам.
— Что это со мной?
Якоб с Люсьеном переглянулись.
— Ты плакала, — пояснил Якоб.
— Когда была без сознания?
Он кивнул, и только тут я почувствовала, что в горле першит, а все тело охвачено какой-то неприятной слабостью.
— А я говорила что-нибудь?
— Что-то декламировала.
— «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi, donc, Seigneur». Так?
— Да, — кивнул Люсьен. — Это из…
— Тебе надо поспать, — перебил его Якоб. — Или хотя бы просто отдохнуть. Потом поговорим.
Он укрыл меня тонким одеялом. Люсьен молча помахал рукой на прощание. Я кивнула в ответ, и он вышел из комнаты.
Я закрыла глаза и тут же слегка приоткрыла — дядя как раз выходил из комнаты.
— Якоб, а ставни в этом доме есть?
Он приостановился и повернул голову.
— Есть, но как-то они мне не нравятся. Никогда ими не пользуюсь. — Он улыбнулся и закрыл дверь.
Когда я проснулась опять, вся в поту и не очень соображая, где я, было уже темно. На улице повсюду светились окна, кажется, ставни здесь не только Якоб — никто не признавал. Освещен был и церковный шпиль. Как раз в этот момент зазвонили колокола, и я начала отсчитывать вслед за ними удар за ударом. Выяснилось, что проспала я четыре часа, но ощущение было такое, что четыре дня.
Я потянулась и зажгла настольную лампу. Из-под желтого абажура полился мягкий золотистый свет. Впервые вижу комнату без всяких украшений; сама эта простота удивительным образом успокаивает. Я лежала, не двигаясь и пытаясь проследить, как распределяется свет по всему периметру комнаты. Вставать мне не хотелось. В конце концов я все же поднялась, вышла из комнаты и ощупью начала спускаться по неосвещенной лестнице. Она привела меня в квадратный холл с тремя закрытыми дверями. Из-под одной из них пробивалась полоса света. Эту дверь я и открыла и оказалась в ярко освещенной кухне с желтыми стенами и начищенным паркетным полом; одна из стен состояла сплошь из окон. Якоб сидел за круглым деревянным столом и читал прислоненную к вазе с грушами газету. Какая-то женщина, моложе меня, с темными вьющимися волосами, склонилась над мойкой и чистила кастрюлю. При моем появлении она обернулась, и я сразу поняла, что это родственница хозяина: то же удлиненное лицо и острый подбородок, мягкие завитки волос, а глаза — тоже карие — прикрывали длинные ресницы. Она была выше меня, очень стройная, с длинными худыми руками и небольшими ладонями.
— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.