И все же из-под ног русского освободительного движения была окончательно выбита почва. Пострадала идея освобождения народов России, а генеральный штаб лишился возможности использовать мощное психологическое и политическое средство для ведения войны. Это решение Гитлера явилось еще одним свидетельством его неспособности вести войну в современных условиях, исходя из принципов, разработанных Клаузевицем.
Считаю, что ныне мало смысла размышлять о том, был ли Гитлер в действительности вынужден в 1941 году решиться на военное столкновение с СССР. По моему убеждению, которое разделяют многие участники войны, Сталин собирался начать военную интервенцию в качестве третьей, находящейся в благоприятном положении страны, после того как капиталисты перегрызут друг другу глотки.
Я и сейчас убежден, что военная цель кампании 1941 года могла бы быть достигнута, если бы не пагубное вмешательство Гитлера в военные дела (битва за Киев – характерный пример). Но фюрер не видел никакой альтернативы и добивался лишь одного – завоевания жизненного пространства. Такой замысел вел к полному уничтожению России как государства, а не к политическому решению, к которому стремились мы и которое предусматривало дальнейшее существование российской державы. Даже после поражения в зимней кампании 1941/42 года наше положение ни в коем случае не было безнадежным. Более того, если бы мы действовали благоразумно, то сумели бы избежать гибельного конца. А благоразумие заключалось в первую очередь в том, что следовало бы признать: Россию с ее громадной территорией, богатыми сырьевыми ресурсами и многочисленным населением можно было победить, а лучше сказать – освободить от коммунизма, лишь с помощью самих русских. Народные массы в этой стране относились с антипатией, более того, ненавидели коммунистический строй и сталинскую систему в особенности. Но Гитлер не хотел считаться с этим. Он не только не использовал психологический настрой народов Советского Союза, которые в первой фазе войны проявили готовность понять немцев, но, посадив своих сатрапов, таких, как Кох, Заукель и Кубе[31], создавших невыносимые условия для местного населения, добился, что русские разочаровались в немцах, а потом стали их ненавидеть. Вот в чем главный просчет диктатора. И эта его ошибка весила значительно больше, чем принятые неверные оперативные решения. Ведь Гитлер своими непродуманными действиями повернул против себя моральные факторы, важное значение которых открыл Клаузевиц, анализируя опыт войн, которые вела революционная Франция.
До конца не выясненный, поскольку по нему никогда не проводилось дискуссий, вопрос: нужно ли раздробить Советский Союз на составные части (за это выступало министерство по делам восточных территорий, подталкиваемое представителями народов Прибалтики и Кавказа) или оставить его в виде союза государств (за что собиралось вести борьбу власовское движение) – в общем-то не играл решающей роли при оценке всего комплекса восточных проблем. Так или иначе, он, этот вопрос, решился бы сам по себе, возможно, даже в духе предложений генерала Власова.
Тот факт, что подразделения, сформированные из жителей России, в конце 1943 года перебросили на Западный и Южный фронт, подтверждал: у гитлеровского рейха не было четкой восточной политики. Гитлер не сумел убедить даже своих союзников – итальянцев, румын и венгров – в том, что они защищали свою родину на Дону и Волге. Что же можно было тогда ожидать от кавказцев, если их направили на Атлантический вал? Они считали, и надо признать – совершенно справедливо, что это – выражение недоверия к ним, что немцы сомневаются в их надежности и не желают сотрудничать с ними.
В августе 1944 года я столкнулся с тем, что Гиммлер вдруг изменил свою точку зрения на восточную политику. Напомню, что именно рейхсфюрер СС в свое время энергично насаждал теорию о людях низшей расы – «недочеловеках» и еще год назад называл генерала Власова «предателем» и «русской свиньей». Теперь же, видя, как быстро ухудшается военное положение Германии, он стал разделять точку зрения, которой я и мои сотрудники придерживались в течение долгого времени и против которой с упорством, достойным лучшего применения, выступала служба безопасности.
Гиммлер разрешил, несмотря на протест Розенберга и присоединившегося к нему Кейтеля, создать «комитет освобождения народов России», который возглавил Власов. Рейхсфюрер поручил генералу сформировать десять дивизий (потом, правда, их сократили до трех). Эти части подчинялись непосредственно Власову. Кроме того, Гиммлер обещал, что с русскими военнопленными и восточными рабочими немецкие власти будут обращаться так же, как с военнопленными и рабочими западных держав.
Но прозрение наступило слишком поздно. Такому шагу, продиктованному отчаянием, трудно было рассчитывать на успех.
Попытка Власова сохранить две сформированные дивизии и сдать их в плен западным союзникам потерпела неудачу. Ялтинским соглашением было предусмотрено, что воюющие державы обязаны производить взаимный обмен пленными, являющимися выходцами из этих стран.
Власову и его сподвижникам пришлось проделать горький путь в тюрьмы и на эшафот страны, которую они собирались освободить от коммунизма. Когда я, спустя четверть века, вспоминаю о трагедии власовского движения, то должен подчеркнуть: оно с самого начала было обречено на неудачу из-за бредовых идей Гитлера. В конечном итоге все усилия принимавших в нем участие немецких и русских солдат оказались напрасными. Многие преданные делу Власова русские и несколько немецких друзей, среди которых был генерал фон Паннвиц, погибли как «предатели».
Печальный исход военной кампании и провал власовского движения преподнесли уроки, которые мы не должны забывать. В отличие от прошлых, нынешние войны можно по праву считать народными. В них участвуют не только вооруженные силы, как, скажем, в восемнадцатом веке: они ведутся всем народом, который претерпевает жестокие лишения и приносит огромные жертвы. В них используется весь потенциал каждой личности и общества в целом. К тому же мир разделился на два больших, взаимоисключающих общественно-мировоззренческих лагеря – на так называемые «свободный мир» и «международный коммунизм», что вызывает глубокое эмоциональное обострение характера ведения войны. Гитлер и Сталин всегда это подчеркивали, да и Эйзенхауэр назвал свои военные мемуары «Крестовый поход в Европу», что также явилось отражением взглядов и настроений большинства англосаксов. Изменятся ли в ближайшем обозримом будущем эти причинные взаимосвязи, произойдет ли деидеологизация политики, а вместе с тем и войн, с которыми, как бы они ни были отвратительны, приходится все еще считаться? Военные доктрины Мао Цзэдуна и Че Гевары, как и труд маршала Советского Союза Соколовского «Военная стратегия», в котором отражены официальные взгляды Советского Союза на ведение войны и международную политику, дают мне основание сомневаться в этом.
Но как раз распространение военного влияния на все области человеческой жизни побуждает нас к тому, чтобы пристально держать в поле зрения политический характер возможной катастрофы, как это сделал Клаузевиц в своих выводах, верных на все времена. По нему, как раз политический смысл и является тем, что определяет в любое время войну и влияет на нее. С другой стороны, задача военных заключается в том, чтобы еще на подготовительной стадии потребовать от руководства: политики не должны ставить перед ними невыполнимых задач, как это случилось начиная с июня 1941 года. Более того, политикам следует в любое время оказывать военным действенную помощь политического характера в выполнении поставленных перед ними задач. В свое время мы стремились добиться конечного успеха с помощью власовского движения, но с задачей этой не справились из-за противодействия со стороны политического руководства рейха.
Если же вытекающие из современной политики и особенностей военных действий психологические факторы, которые уже устранить нельзя, не будут своевременно учтены из-за недооценки или непонимания характера нынешних войн, то средства, предоставленные вооруженным силам народом, израсходуют без всякой пользы. А это значит, что все принесенные жертвы даже на алтарь оборонительной войны окажутся напрасными.
Следует иметь в виду: если Клаузевиц говорил о войне как продолжении политики другими средствами, то Ленин и его последователи подкорректировали мысль стратега, заявив, что мир является продолжением войны, но только другими средствами.
Таким образом, не только политики, но и офицеры – и не только во время военных действий, но и в мирное время – сталкиваются с такой ситуацией и вынуждены решать возникающие при этом задачи.
Глава III КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ
Глава III
КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ
ПЛЕН И НОВЫЕ НАЧИНАНИЯ
9 апреля 1945 года я был отстранен от должности начальника отдела «Иностранные армии Востока». Мое увольнение было вызвано докладом об обстановке и положении противника, который я подготовил начальнику генштаба генералу Кребсу. Тот доложил его Гитлеру. У фюрера моя оценка вызвала сильное раздражение. Он назвал доклад «сверхидиотским и пораженческим». Гитлер всегда негативно воспринимал неприятные факты и цифры. А после заговора 20 июля 1944 года он просто взрывался, когда ему докладывали о них. Что касается моего доклада, то каплей, переполнившей чашу, стало утверждение, что советские войска после падения Кенигбсерга (9 апреля 1945 года) будут переброшены оттуда к Берлину и что в районе Кюстрин – Франкфурт[32] уже отмечено сосредоточение крупных сил противника. А это означает, что в скором времени следует ожидать решительного наступления на нашу столицу. В своих воспоминаниях Гудериан подробно пишет об этом эпизоде и еще о нескольких аналогичных случаях, когда Гитлер впадал в ярость, ознакомившись с моими прогнозами.
Я уже упоминал, что лично очень редко докладывал Гитлеру – всего в общей сложности раза четыре. Но начальник генерального штаба Гальдер и сменивший его Гудериан почти ежедневно знакомили Гитлера с оценками моего отдела. Возражения вызывали у фюрера гнев, в особенности если исходили от невысоких чинов. Я, будучи генерал-майором, относился к числу тех, которым фюрер просто запрещал высказывать свое мнение. Даже таким крупным фигурам, как Гальдер и Гудериан, с большим трудом удавалось доводить свои доклады до конца, если они осмеливались перечить Гитлеру. Он хотел слышать лишь то, что не противоречило его мнению и решениям, нередко принимавшимся на основе непроверенных сообщений и сомнительных сведений. Если бы мне пришлось регулярно сопровождать начальника генерального штаба и начальника оперативного управления на доклады Гитлеру по оценке обстановки, я бы наверняка был снят с должности значительно раньше. Но мои шефы излагали подготовленные мною данные в общем контексте своих докладов. В таких случаях мне не требовалось лично являться к Гитлеру. Когда же такое случалось, я всегда использовал представившуюся возможность, чтобы высказать свою точку зрения и обрисовать положение на фронте доходчиво, объективно, без прикрас.
Первые два раза Гитлер слушал меня с интересом, однако чем более осложнялось положение, тем все менее трезвые оценки и факты, представляемые нашей разведывательной службой, доходили до его ушей. Сколь верным было политическое чутье фюрера в первые годы правления, столь же часто отказывало оно ему в начале сороковых годов, когда мы вступили в полосу неудач и провалов. Он был не в состоянии правильно оценить крупномасштабные военные операции и определить, хватит ли у нас сил и средств для их успешного проведения.
Начальник британского имперского генерального штаба во время войны лорд Аланбрук упоминает в своих записках о том, что у него часто были такого же рода столкновения с Уинстоном Черчиллем. Тот тоже, к ужасу своих сотрудников, нередко проявлял себя стратегом-любителем, упорно отстаивавшим свои идеи. Но в отличие от Гитлера, он обычно в конце концов соглашался с доводами своих сотрудников и благодарил их за проявленную решительность в отстаивании своих взглядов. И конечно, не менял своего дружелюбного отношения к ним.
Наша трагедия, приведшая немецкий народ к катастрофе, заключалась в том, что Гитлер, малообразованный в военном отношении человек, не мог правильно оценивать оперативные возможности, но до самого конца был убежден в том, что он – гениальный полководец. Его маниакальная уверенность поддерживалась, с одной стороны, партийным окружением, а с другой – питалась успехами первых военно-политических решений, принятых им вопреки мнению военного руководства (занятие Рейнской области, присоединение Австрии, раздел Чехословакии). Да и первые военные кампании Второй мировой войны – Польша, Норвегия, Франция – подтвердили правильность прогнозов фюрера, опровергли пессимистические оценки обстановки генерального штаба. Это не только подстегнуло тщеславие Гитлера, но и укрепило его мнение, что генштаб – сборище пессимистов и паникеров.
Любой разумный человек понимает: если глава государства принимает важные решения без учета объективной оценки противника, то тем самым он подвергает нацию риску, который может привести к непредсказуемым последствиям. Такой руководитель рано или поздно проигрывает, уподобляясь игроку в покер. Вермахт в 1939 году реально не был готов к войне. Поэтому, действуй западные союзники в начале войны решительно – в политическом и военном плане, – то военное столкновение закончилось бы поражением Германии. Это было ясно с самого начала.
Чтобы подтвердить свои слова, приведу следующий факт. Все имеющиеся в наличии боеприпасы для тяжелой артиллерии сухопутных войск, не считая снарядов для тяжелых гаубиц, уместились бы в восьми с половиной железнодорожных составах, так как серийное производство снарядов началось лишь летом 1939 года. После окончания боев в Бельгии и Северной Франции в начале июня 1940 года достаточно боеприпасов имелось лишь для легких полевых гаубиц. Что же касается снарядов для тяжелой полевой артиллерии, то они к этому времени были почти полностью израсходованы.
Посланник фон Этцдорф, ставший после войны нашим послом в Лондоне, был придан моему отделу в качестве офицера связи от министерства иностранных дел. Как-то в беседе, когда речь зашла о названии одного из трудов Шопенгауэра «Мир как воля и представление», он, имея в виду далекое от действительности мышление Гитлера, с горечью заметил: «Мир как воля, но без представления реальностей».
В течение долгих лет мы смотрели глазами противника на все происходящее в мире и на фронтах, чтобы вжиться в характер его мышления и намерений. Поэтому нам удалось вовремя установить: чем дальше, тем больше росла уверенность Советов в конечной победе. И мы были вынуждены признать, что этот процесс вполне обоснован. Вот почему раньше и острее, чем у других, у нас возникло предчувствие неотвратимо приближающейся катастрофы.
Вполне понятно, что при этом непроизвольно возникал вопрос: что же надо делать, когда такое случится? Конечно, подобные мысли приходят не сразу. Они созревают в ходе долгого и мучительного раздумья, часто прерываемого повседневными заботами. Так думал не только я, но многие сотрудники отдела, прежде всего мой преемник Вессель, ныне президент Федеральной разведывательной службы. Нашему единомыслию благоприятствовало то обстоятельство, что мы были, образно говоря, защищены от давления извне благодаря сплоченности моих сотрудников, выдержавших не одно суровое испытание, и полному доверию друг другу. Даже офицер «по национал-социалистическому воспитанию» в моем отделе не был исключением. Но так было далеко не везде. В других подразделениях генштаба можно было встретить радикальные настроения, как в форме ярко выраженного национал-социализма, так и безудержного фатализма. И неудивительно: затянувшаяся неудачная война и непрерывный массированный идеологический пресс оказывали сильное воздействие на военных, особенно молодых офицеров.
Не считая забот о семьях, личное будущее беспокоило нас в меньшей степени. А вот судьба отечества внушала нам большую тревогу. В результате удачно проведенных разведывательных операций вскоре после Тегеранской и Ялтинской конференции мы получили сведения о планах союзников. В них шла речь о разгроме Германии и ее послевоенном разделе. Поэтому у нас не было никаких иллюзий в отношении того, что ожидало Германскую империю. Не возлагали мы никаких надежд и на то, что сразу же по окончании войны во вражеской коалиции произойдет раскол, хотя такое мнение часто высказывалось в войсках. И в то же время мы не могли смириться с мыслью о полном крахе Германии.
В своих размышлениях о будущем я прежде всего исходил из моего нынешнего служебного положения. Мне было ясно: если сейчас нашу агентурную сеть ликвидировать, то воссоздать через несколько лет после войны эффективную разведывательную службу будет очень трудно, а может быть, и невозможно. Следовало учитывать, что Советы воспользуются победой, чтобы внедрить своих людей в нашу новую службу. Так я пришел к решению, каким бы абсурдным и имевшим мало шансов на успех оно тогда, весною 1945 года, ни казалось: нужно попытаться создать, параллельно с текущей работой, ядро новой немецкой разведывательной службы. Ибо то, что будущему германскому правительству потребуется разведка, было для меня само собой разумеющимся. Положение с кадрами позволило бы, если начать подготовительную работу сразу после окончания войны, создать костяк такой организации из сотрудников абвера и моих надежных людей.