Господина Негри в нашем общем номере не было. Половой мальчишка, увидев меня в открытую дверь, вошел в комнату, махнул зачем-то салфеткой по столу и сказал:
— Чичас доложу. Они у акцизного. Приказали, чтобы вам непременно дожидаться, не уходить.
И скрылся.
Через минуту дверь отворилась, и вошел господин Негри. Лицо у него было не то несколько помятое, не то печальное. Он молча подошел ко мне, сильно и как-то многозначительно сжал мою руку и несколько секунд пытливо глядел мне в лицо. Потом, оставив мою руку, сделал два, три шага и сел к столу, положив голову на руки. Меня охватило непонятное волнение… В напряженную и торжественную тишину этой минуты ворвался шум из соседнего номера… Там смеялись… Стучали, звали кого-то…
Лицо господина Негри повернулось ко мне с выражением сарказма и душевной боли…
— Хороши? — спросил он.
Я ничего не ответил: я не думал об этой компании и не составил о ней определенного мнения, очевидно, от недостатка наблюдательности. А господин Негри думал и составил.
— Что делают? — спросил он с сдержанным гневом и печалью. И тотчас ответил коротко и выразительно:
— Гррра-бят…
Последовала пауза, полная для меня жуткого, электризующего напряжения.
Затем господин Негри стал ронять в тишину фразу за фразой, отчетливые, тихие, точно раскаленные…
— И вот! Они веселятся. Пируют… Слышите? Слышите вы?..
— …А я!..
— …За мою проповедь… За мою ччестную проповедь… О!..
Он глухо застонал и, резко повернувшись ко мне, заговорил еще тише и еще отчетливее, как будто стремясь запечатлеть во мне важную и горькую тайну:
— Зачем скрывать истину? Знаете ли вы, мой милый, чистый юноша, в каком я положении? Денег — ни гроша! Кредит!.. Боже! Какой кредит странствующему проповеднику на Руси?.. За афиши, которые я заказал тогда при вас… надо заплатить вперед; иначе типографщик… кул-лак и эксплу-ататор… их не выпустит. Значит, концерта моего не будет. Завтра меня, артиста-проповедника, вышвырнут из этого жалкого номера, как саб-баку… А вы… вы еще…
Сердце у меня упало. Все кругом так ужасно и так преступно. Еще секунда, и я узнаю о своей доле участия в этом общем преступлении…
Но глаза господина Негри смотрели на меня из золотой оправы с мягкой лаской.
— Вы вчера спрашивали: «3-зачем? И нужно ли было это делать?» (Я понял, что речь шла о Нечаеве и Иванове.) Да! Нужно!.. Все, понимаете: все можно и все нужно в этой стране, где такие вот субъ-ек-ты (большим пальцем он ткнул назад через плечо) хохочут сытым, утробным смехом, а таким, как мы с вами, остается только плакать… да, плакать крровавыми слезами.
Он опять уронил голову на руки и смолк. Плечи его чуть-чуть вздрагивали… Неужели он… господин Негри, которого вчера я видел таким великолепным, — плачет? Я стоял, затаив дыхание, потрясенный, ошеломленный. А из-за двери «грабителей» действительно слышались опять крики и смех…
Я робко подошел к господину Негри и сказал:
— Теодор Михайлович. Я… простите меня, но я… не могу… Если бы вы согласились взять у меня сколько нужно на эти афиши и прочее… Вот тут… у меня…
И я протянул ему свой тощий кошелек. Негри поднял голову и снизу вверх посмотрел на меня влажным, растроганным взглядом.
— Вы… вы сделаете это?.. Но нет, нет… Я не могу, не должен…
Кошелек был у него в руках. Он раскрыл и стал перечислять его содержимое таким тоном, точно читал трогательную надгробную надпись:
— Багажная квитанция… Записка с адресом, вероятно, товарищей в Петербурге… десять… двадцать… тридцать пять, пятьдесят…
Он вопросительно посмотрел на меня и продолжал тем же умиленным тоном, не спуская глаз с моего лица:
— Где-нибудь еще… вероятно… любящая рука матери зашила в сумочку сотню-другую рублей… И это все… И все-таки этот юноша, сам пролетарий, протягивает руку помощи такому же пролетарию-артисту… О, спасибо, спасибо вам!.. Не за деньги, конечно, я еще не знаю, смогу ли их взять, а за ту чистую веру в человека, которая…
Он заморгал глазами и вытер что-то под золотыми очками кончиком тонкого платка. Затем, переменив тон, сказал:
— Однако постойте… Если уже вы хотите, то… денежные дела так не делаются. Садитесь. Вот так. Давайте выясним: сколько же у вас всех денег?
Я покраснел почти до боли в лице, чувствуя себя так, как будто я обманул доверившегося мне замечательного человека.
— Тут… все, — сказал я с усилием.
В глазах господина Негри мелькнуло быстрое и сложное выражение разочарования, мгновение холодного блеска, как будто он действительно рассердился, потом — юмористическое удивление, потом просто недоумение…
— Все? — переспросил он. — И с этим вы едете в столицу? Значит, вам пришлют туда? Правда?
— Я найду уроки, — пробормотал я совсем виноватым голосом…
Он засмеялся.
— Ну, это дело нелегкое. Вам придется испить горькую чашу… Ну, ничего, не краснейте, юноша. Я вижу, что ваши средства несколько не соответствуют вашему доброму желанию… Тем более спасибо… Но, конечно, нам нужно рассчитать… Постойте: до Курска… до Ту-улы… до Москвы… до Петербурга… Я, значит, возьму у вас десять рублей на афиши… и потом еще… Ну, хорошо, хорошо: еще пять рублей… Вы все-таки меня спасаете… Концерт состоится. Деньги у меня будут. Ваш петербургский адрес? Впрочем, что ж я. Конечно, можно адресовать в институт. Я даже сам, вероятно, скоро буду в Петербурге и разыщу вас, мой милый юноша. И тогда, быть может, вы, в свою очередь, не оттолкнете руку помощи скромного бродяги-артиста… Да? Ведь правда: вы мне не откажете в этом?.. Ну, а пока…
Он встал со стула и взял мою руку. Не выпуская ее, он отклонился несколько назад, смотря мне в лицо с какой-то внезапно явившейся мыслью, и сказал:
— Еще, дорогой мой, маленькая просьба: своему дяде вы лучше не говорите ничего о… о наших отношениях. Эти люди с сердцем, охлажденным житейской прозой… Поймут ли они…
— Конечно, — сказал я с убеждением.
— Ну вот.
Дверь нашего номера скрипнула. В ней показалась глупая рожа полового.
— Господин акцизный… — начал он, но Негри сделал болезненную гримасу и сказал гневно-страдающим голосом:
— Знаю, зна-аю… Провалитесь вы все с вашими акцизными…
Малый исчез, а господин Негри опять обратился ко мне и заговорил тоном, который так легко проникал в мою душу:
— Ну, пора расстаться… Но поверьте мне, юноша… Да, да, я знаю: вы мне поверите… Теодор Негри вечный жид, цыган, бродяга. Но он не забудет, что на его пути, на суровом пути странствующего проповедника, судьба послала ему встречу с чистым юношей… доверчивым… с неохлажденной, отзывчивой душой. Прощайте же… прощайте!
Господин Негри крепко обнял меня. Я почувствовал прикосновение его мягких усов, а затем его губы прижались к моей щеке. Я не успел ответить на это объятие, как он меня выпустил и быстро исчез, оставив одного в пустом номере. Было тихо. Только из комнаты «грабителей» вырвалась, будто в мгновенно открытую дверь, волна особенно шумного ликования, хохота, криков…
На улицах малознакомого города было серо и скучно. Печально моросил дождик, по небу ползли серые клочья тумана, мостовая облипла жидкою, скользкою грязью. Но на душе у меня как будто играла музыка, немного печальная, но еще более торжественная… Какой замечательный человек!.. «Что делают?.. Гррра-бят!» О, как он сказал это! И как одной фразой охарактеризовал эту пошлую компанию, которую я видел в накуренном грязном номере, среди табачного дыма… Этот молодой человек с самодовольною, красною рожей… Вероятно, это и есть акцизный? Конечно… вчера половой говорил, что занят только один номер, и именно господином акцизным… И сегодня он опять приходил от господина акцизного… Зачем? Что общего у этого пошляка с странствующим проповедником? Совершенно понятна болезненная гримаса господина Негри при одном упоминании об этом субъекте. Наверное, берет взятки… И щеголяет в золотой цепи… «А я за мою проповедь… за мою честную проповедь…» Куда он ушел, попрощавшись со мною? С кем теперь говорит?.. Кого это «грабители» встретили таким ликованием после того, как мы распрощались?.. «На моем пути, на суровом пути странствующего проповедника… судьба послала мне чистого юношу»… Неужели он говорил это обо мне? Что я такое для него?.. Неинтересный, мало развитой, в смешной альмавиве… И на меня же глядели его умные глаза, глядели снизу вверх с такой глубокой печалью… О господин Негри, милый, красивый, умный господин Негри! Артист, декламатор, интеллигентный пролетарий, странствующий проповедник… Неужели, о, неужели я никогда не увижу вас более!
При этой мысли глаза мои становились влажны…
А между тем, если читатель подумает, что мой современник был так безнадежно глуп, как может показаться по описанному здесь его настроению, то он, пожалуй, ошибется. Этот застенчивый молодой человек не был лишен даже в эти минуты некоторой наблюдательности… В то самое время, когда в душе его звучала торжественная симфония, он все-таки замечал, что на улицах грязно и скучно, а по мостовой дребезжит какая-то обмызганная пролетка. Правда, образ господина Негри плавал перед ним в золотистом тумане, обаятельный и блестящий, властно занимая солнечную сторону его сознания. Но наряду с ним в серой и скучной тени выступал и другой образ, тусклый, но все же довольно отчетливый. Стоило только выпустить его на солнечную сторону, и он обрисовался бы не менее рельефно, чем его великолепный двойник. Этот господин Негри ехал в Курск, вероятно после каких-то неудач, с неопределенными планами. Он свернул в Сумы, собственно, для меня… Я платил за его обед, за лошадей, за номер, за афиши. В его глазах мелькнуло разочарование при подсчете моих капиталов… Он думал, что у меня больше. Он «нарочно» говорил, что надо было убить Иванова. Сам он ничего об этом не знает… Наконец… положительно он вышел ко мне из номера «грабителей» и опять ушел к ним. И, может быть, продолжает теперь игру на взятые у меня деньги и спустит их этому молодцу с красной рожей до последней копейки… А у меня едва ли останется десять рублей, когда я приеду в Петербург…
При этой мысли глаза мои становились влажны…
А между тем, если читатель подумает, что мой современник был так безнадежно глуп, как может показаться по описанному здесь его настроению, то он, пожалуй, ошибется. Этот застенчивый молодой человек не был лишен даже в эти минуты некоторой наблюдательности… В то самое время, когда в душе его звучала торжественная симфония, он все-таки замечал, что на улицах грязно и скучно, а по мостовой дребезжит какая-то обмызганная пролетка. Правда, образ господина Негри плавал перед ним в золотистом тумане, обаятельный и блестящий, властно занимая солнечную сторону его сознания. Но наряду с ним в серой и скучной тени выступал и другой образ, тусклый, но все же довольно отчетливый. Стоило только выпустить его на солнечную сторону, и он обрисовался бы не менее рельефно, чем его великолепный двойник. Этот господин Негри ехал в Курск, вероятно после каких-то неудач, с неопределенными планами. Он свернул в Сумы, собственно, для меня… Я платил за его обед, за лошадей, за номер, за афиши. В его глазах мелькнуло разочарование при подсчете моих капиталов… Он думал, что у меня больше. Он «нарочно» говорил, что надо было убить Иванова. Сам он ничего об этом не знает… Наконец… положительно он вышел ко мне из номера «грабителей» и опять ушел к ним. И, может быть, продолжает теперь игру на взятые у меня деньги и спустит их этому молодцу с красной рожей до последней копейки… А у меня едва ли останется десять рублей, когда я приеду в Петербург…
Но я слишком грубо и резко обрисовал этот второй образ. Тогда он только пытался возникнуть в моем сознании — легкий, воздушный и такой робкий, что исчезал при каждом движении своего великолепного двойника. Когда же он делал попытки перейти из тени на солнечную сторону, то мне делалось обидно и больно. Я только что расстался с живым господином Негри… Неужели придется расстаться и с воспоминанием?.. Нет, нет! Тут великолепный господин Негри произносил для меня одну из своих фраз, от которых жутко замирало сердце, — и презренный двойник расплывался в тумане.
Одним словом, я и тут знал господина Негри по-умному, но чувствовал его по-глупому, с преклонением, с желанием только такого господина Негри… И он оставался для меня именно таким… И такой он продолжал владеть мною. И если бы судьба вскоре опять свела нас вместе, и он опять сказал бы несколько таких же потрясающих фраз и опять посмотрел бы снизу вверх страдающими печальными глазами, — я, вероятно, пошёл бы за ним всюду, куда бы он позвал меня, не слушая робкого, предостерегающего шепота его двойника.
И долго потом, уже в Петербурге, в тяжелые минуты жизни, печальные и тусклые, как эта уличная слякоть, — образ великолепного господина Негри, артиста-декламатора, выплывал передо мною из розового тумана во всем своем обаянии. Мне казалось, что он откроет дверь, войдет, посмотрит сквозь золотые очки своими живыми глазами и скажет:
— Вот и я. Бродяга и цыган… Разыскал вас, зная, что вам очень трудно. А вы, признайтесь, юноша, сомневались?..
Дядя опять стал расспрашивать «о моем артисте», но, заметив мое настроение, оставил эту тему. Вместо того он произвел основательную ревизию моим денежным и иным ресурсам. Результаты оказались довольно печальными. Сам он был небогат и болен. В его когда-то веселых черных глазах отражалась теперь неустанная и тяжелая забота о детях. Тем не менее он пополнил брешь, нанесенную декламатором в моих финансах, и, кроме того, снабдил еще меня своею черною парой. Он был очень высок, и его сюртук полами покрывал мои пятки. Дядя расхохотался и сказал:
— Ничего, ничего… В Петербурге позовешь портного и переделаешь. А то ты черт знает на что похож в этом своем костюме.
Под вечер, когда я уезжал из города на лошадях Кандыбы, над Сумами опять ползли облака, поливая мелким дождиком скучные, грязные улицы. На столбах и заборах мелькали большие листы, на которых я мог разобрать крупные надписи:
Теодор Негри. Артист-декламатор.
Их поливал мелкий дождь, и я с грустью думал, что погода помешает концерту моего замечательного друга.
III. Я попадаю в разбойничий вертеп
И в дороге, под шарканье бубенцов, и в поезде до Курска мне было очень скучно.
В Курске в вагон, где я уселся, вошли двое знакомых уже мне пассажиров: господин с утиным носом и его товарищ. Они прямо направились ко мне и поздоровались, назвав себя. Господин с утиным носом оказался Зубаревским, студентом-технологом третьего курса (наружность и фамилия другого как-то совсем исчезли из моей памяти). Они провели эти два или три дня по делам в Курске… Остановятся еще в Москве. Я сделал вид, что верю всему, но, в сущности, мне казалось невероятным, чтобы человек с такой незамечательной наружностью и так одетый мог быть действительно студентом. Впрочем, я теперь человек опытный, и меня провести нелегко. На предложение остановиться в Москве вместе в Кокоревской гостинице я ответил вежливым отказом: мне нужно остановиться где-нибудь около Екатерининского института. Там у меня сестра…
На старом Курском вокзале в Москве я пожалел об этом. Когда с чемоданчиком в руках я очутился на дебаркадере, вокруг меня образовался сразу вихрь криков, нахальных рож, приподнятых фуражек, звонких зазываний. Хватили за полы моей злополучной мантильи, вырывали из рук чемодан, заглядывали в глаза, дышали в лицо разными, преимущественно винными, запахами, кажется — насмехались… Где-то вдали мелькнула фигура Зубаревского и его товарища. Они казались мне теперь приятными. У Зубаревского, в сущности, добрые глаза и лицо очень неглупое. Пожалуй, он, может быть, и студент. И уж во всяком случае, не грабитель. Я рванулся за ним, но его уже не было. А над самым моим ухом слышался сиповатый, мягкий голос:
— Домниковские номера-с… Всего сорок копеек. Извозчика не требуется. Вещи донесу сам…
Я устал бороться и отдался на волю судьбы.
Чернобородый субъект довольно мрачного полумонашеского вида взял у меня чемодан, взвалил себе на плечи и пошел вперед, энергично прокладывая путь в толпе. Он двинулся так быстро, что я сразу отстал и уже прощался со своим чемоданом; но на подъезде черномазый ожидал меня, и мы пошли рядом по улицам Москвы.
Шли довольно долго. Прошли «Балкан», потом углубились в какие-то переулки. Я уже думал взять первого попавшегося извозчика и ехать в Кокоревские номера, как мой провожатый остановился перед двухэтажным домом. Переулок был узкий и грязный. Вверху сумрачное небо, внизу мокрая мостовая. На стене дома большими буквами было написано: «Домниковские номера для приезжающих». Надпись была, кажется, сделана сажей и потекла от дождя, разведя по грязной стене траурные полосы. Хотя было еще рано, но ворота оказались запертыми. Провожатый дернул ручку звонка. Раздался дребезжащий, унылый звон и вслед за ним хриплый собачий лай. Толстая баба отперла калитку, впустила нас и тотчас же заперла опять.
В маленьком квадратном дворике было грязно и печально. Я еще первый раз в жизни очутился в таком дворе, и мне казалось, что я действительно на дне колодца. На одной стене опять виднелась расплывшаяся надпись — «номера», и мы вошли в низкую дверь, показавшуюся мне входом в пещеру. Ход был через кухню. Небольшим коридорчиком чернобородый провел меня в заднюю комнату и сказал:
— Здеся. Сорок копеек в сутки. Прикажете самоварчик?
Когда он вышел, я оглянулся в своем новом помещении. Комната была узкая, с одним окном, засиженным мухами. Темный потолок, темные обои, темное небо, на дворе сумерки. Окно было низко. Я подошел и попробовал тихонько открыть его. Тотчас же из какой-то темной сарайной двери показалась собачья морда и раздался лай, хриплый и сердитый.
Итак, решил я про себя, похоже, что я в ловушке. Двор заперт, у окна собака. Да если бы и удалось вырваться на двор — все равно идти некуда. Подслепые окна глядели со стен в этот колодец таинственно и зловеще…
В коридоре послышалась возня, заставившая меня насторожиться. Кто-то рвался куда-то, кто-то другой не пускал. Жидкая переборка шаталась и вздрагивала.
— П-пусти… Тебе гов-во-рят! — с усилием говорил сиплый мужской голос. — Агафья… Агаш… кто здесь хозяин?.. Одолели вы меня с Ермишкой, с разбойником… душегубы, анафемы!
Он рванулся, и неровные быстрые шаги застучали по коридору. Моя дверь внезапно раскрылась, и на пороге появился мужчина лет за пятьдесят, в расстегнутом меховом полукафтанчике и разорванной косоворотке. Нанковые легкие штаны и опорки на босу ногу дополняли костюм незнакомца. Глаза у него были дикие, бегающие, как будто испуганные, седоватые жидкие волосы торчали врозь, борода сбилась в одну сторону. Он схватился за косяк двери, чтобы не упасть, и, тяжело перевалившись в мою комнату, подошел ко мне вплоть и заговорил, дыша запахом перегара и горячки: