– Финист ты мой, сокол, где же ты? Я же спешу к тебе, спешу изо всех сил. Отчего же ты не идешь? Ты большой, ты сильный. Что тебе стоит спасти меня? А если это из-за сестер, если из-за того, что они стеклами окно утыкали, так прости ты их: дуры они, завистницы, не больше. А я-то, я – я люблю тебя! Только тебя люблю! И дойду я к тебе. Даже если не любишь – дойду. Даже если не защитишь никогда, не поможешь…
Она шептала, глотая слезы, глядя на острые вершины елей, и ей казалось уже, что весь путь ее напрасен, что идет она туда, где никто и никогда ее не ждал, и Финист уже представлялся ей с лицом, как у того безумного, косоглазого дракона… Хотелось домой, к отцовской ласке, к грубоватым приставаниям Варфоломея и его резкому запаху – смеси чеснока и пота. Но не идти в Ирий было нельзя. В этом был ее долг, ее труд, ее честь и святая перед Богом обязанность. Она, пусть и не венчанная, считала себя с самой первой ночи мужней женой.
Она плакала так горько, что не заметила, как Иван лег рядом, обнял, прижал к себе. Потом, когда поняла, захотела сбежать, опасаясь его неприличной близости, но, согретая и не чувствующая мужского с его стороны желания, осталась, успокоилась, уснула…
Утром, когда взошло солнце, они нашли широкую поляну и долго грелись, подставляя теплым лучам измученные бока. Одежда была еще влажной, но скоро высохла на жаре. Можно было идти дальше, и Алена с тревогой открыла тонувшую с ней вчера сумку, боясь, что блюдо разбилось или, промокшее, ничего им больше не покажет. Когда она подняла его, чтобы разломить надвое, из блюда потекла вода. К тому же оказалось, что надкушенное яблоко пересекает теперь уродливая черная царапина. Однако лес был на месте, и себя Алена видела, и колобок все так же прыгал – словно не в силах дождаться, когда же они наконец соберутся идти.
А еще обнаружился в сумке изрядный кусок хлеба: размокшего, но аккуратно завернутого в плотную тряпицу. Алена подумала было, что не заметила его, когда оставляла провизию детям, но тряпица была не ее и пахла резко: чесноком и луком.
– Чудеса, – сказала она и вместе с Иваном стала выгребать из тряпицы разбухшие, но съедобные крошки.
Шлось ей тяжело: голова болела, поднимался по телу озноб. Горло саднило, словно по нему прошлись изнутри тупой бритвой. «Долго ли еще идти?» – думала Алена, переставляя ноги и бросая на колобка вопросительные взгляды, словно он, безмолвный, мог ответить на ее вопросы.
Если бы он мог, он сказал бы, что идти им осталось немного: всего день да полдня. Но они и сами поняли, что цель близка, когда к вечеру вышли к Огненной реке.
Часть III Хрустальная гора
1. Огненная река
– Пять соро́к! Пять соро́к – и все было бы в порядке! Всего-навсего! Пусть, пусть Татьяна дура. А ты – жмот! Равнодушный, равнодушный жмот, как все мужики! Я на себя наступила, понимаешь? Я чувства свои растоптала! Я тебя – тебя! – ей отдала и не думать старалась, как вы там… как вы там… Ради нас, ради ребенка, ради малыша, который был бы на тебя похож, который был бы твоим. А ты потерял его. Ты потерял…
– Я найду ее, Лариса, я тебе обещаю. – Андрей попытался подойти к жене, но она раздраженно выставила вперед руку, и он не решился переступить очерченного ею круга.
Жизнь в эту, последнюю, неделю казалась ему невыносимой. Лариса злилась, жаловалась, плакала, а главное, и он сам чувствовал себя виноватым. И не только потому, что заказал всего две камеры-сороки. Его мучила мысль, что он хотел бросить жену ради той, другой, сама мысль о которой была ей невыносима.
Теперь он знал, что любит одну только Ларису, что не может представить себе жизни без нее. Алену же Андрей почти не помнил. Воспоминание стерлось, образ померк. Андрей думал иногда, пожалуй, только о ее прохладной коже и приятной наивной влюбленности.
– Лариска, я очень люблю тебя! – сказал он и всем сердцем почувствовал, что сказал чистую правду.
Она же опустилась в кресло – любимое ее, бежевое – и закрыла лицо руками.
– Мне тяжело простить тебя, Андрей, – проговорила она наконец. – Чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что это была измена. Да, я знаю, знаю, я сама согласилась, сама на это пошла, но…
– Но что?! – взвился Андрей, с изумлением почувствовав, что начинает злиться из-за невозможности возразить и опровергнуть ее обвинения.
Лариса почувствовала это и скорее женским чутьем, чем разумом, угадала опасную злость бессилия, грозящую перерасти в ненависть. Это чувство так напугало ее, что она словно проснулась и повела рукой, стирая начерченный в воздухе защитный круг.
– Андрей… – начала она, – ты прости меня, я, наверное, говорю лишнее. Но ты же понимаешь, как мне было нелегко… Я мирилась с этим, но теперь… чип сигнала не передает, камеры ее потеряли. Мы ничего не можем сделать с этим, выходит, все было напрасно?
Все еще злясь, он покачал головой, но чувствовал, как злость опускается куда-то вниз, и грудь снова заполняют нежность и любовь.
– Андрей. – Она подошла к нему, встала почти вплотную и опустила голову. Он двинулся вперед, прижался, обнял, поцеловал ее светлую макушку, почувствовал, как Ларисины руки тихонько гладят его по спине.
– Я ведь тоже очень люблю тебя, Андрей…
– Я знаю, – шепотом ответил он, и в их семье впервые за много дней наступило шаткое, слабенькое, точно едва поднявшийся с постели больной, спокойствие.
Нет, конечно, это была не река – Алена прекрасно видела разницу. Но и общее видела тоже, а слова другого, чтобы выразить различие и общность, не знала.
Тут было русло и было течение. Впрочем, течение было не всегда: за то время, что они с Иваном наблюдали за рекой, лежа за камнем на пригорке, нечто черное, покрытое сполохами огня, протекло по ней всего два раза: протекло бешено, мощно, быстро, как не несется и в испуге молодой норовистый конь. При этом адский свист, постепенно нарастая, заполнял все кругом, заставляя дрожать небо и землю, и Алене казалось тогда, что даже звезды падают с неба. Она зажимала ладонями уши, прижималась к земле и, не в силах отвести глаз, смотрела, смотрела, смотрела…
По бокам русла серебряной, блестящей, застывшей двумя струями воды росли на длинных столбах мертвые огни, похожие на болотные, зазывающие в топь, но только большие. Когда надвигалось со свистом темное течение, они, казалось Алене, начинали подпрыгивать словно бы в нетерпении, а потом, уцепившись за огни на темном свистящем теле, неслись вслед за ним, трясясь и мерцая, и сливались в один сверкающий огненный поток.
Смолкал свист, унималась пляска, замирала река. И огни – замирали.
Алена думала: пойдешь за огнем болотным, провалишься в трясину глубоко-глубоко – попадешь в другой мир, где все не так, все навыворот, станешь русалкой или болотницей, навью. И было ей страшно: хотелось в погоне за любовью остаться собой, привязанной к этому, домашнему, привычному миру. Она глядела на Ивана и видела: он боится того же.
– Дошли? – спросила она и закашлялась: сухой, дерущий горло кашель не давал ей покоя весь вечер.
– Кто знает… – ответил он, – может, и дошли.
И тогда она села, открыла сумку и достала волшебное блюдо. Блюдо показало ей ночной лес – одною темной громадой – и их с Иваном, два светлых пятнышка. Огненная река была тут тонкой мерцающей полоской, словно по ней и вправду тек живой огонь. Колобок прыгал возле обрыва, приглашая спуститься.
– И как мы перейдем? – спросил Иван.
– Не знаю, – Алена прохрипела в ответ. Она постаралась откашляться, но это не помогло: голос так и не появился. Алена чувствовала, как пылают щеки; дышать было тяжело, словно ее заперли летом в жарко натопленной комнате, где наглухо закрыты окна и двери. Ныли зубы, и такая же противная тянущая боль разливалась внизу живота.
Иван посмотрел на нее серьезно и пристально, словно пытаясь оценить, насколько еще хватит у его спутницы сил, и сказал:
– Колобок, гляди, пляшет. Значит, должна быть дорога. Вставай, пошли.
И они спустились с обрыва вниз. Колобок звал прямо туда, к холодным огням, в самую трясину.
Они подошли к двум застывшим серебряным струям. Ступить прямо на них было страшно, и Иван долго колебался, прежде чем занес ногу. Однако едва он это сделал, как колобок на Аленином блюде покраснел и заверещал, да так резко, что Иван отшатнулся. Вдали послышался нарастающий гул, и темная полоса, огромная, как давешний змей, пронеслась мимо них. Теплый вонючий ветер ударил в лицо, Алена едва удержалась на ногах и прикрыла лицо локтем. Как только скрылось вдали темное тело и стих вой, она решительно шагнула вперед. Перепрыгнула одну блестящую струю, попала ногой в какую-то расщелину, подвернула лодыжку и едва не упала. Затем, морщась от боли, перепрыгнула вторую. Услышала, как мелкие камешки, насыпанные между серебряными струями, захрустели под ногой Ивана. Он шел следом.
За рекой был пустырь. Он был черен и гол, словно оплавлен огнем. Как будто огненные потоки, пройдя здесь, утекли потом прочь, по тому странному руслу. Под ногой шуршал каменеющий уголь, по бокам высились черные остовы деревьев.
– Словно ад остывший, – шепнула Алена.
Иван не успел согласиться: снова засвистело вдали. Алена обернулась; она и рада была бы не видеть летящую мимо громаду, но не могла не смотреть на нее. Гул был пока далеким и слабым, огни вдоль застывшего русла оставались неподвижны, а под ними кто-то стоял. Алена даже вздрогнула, не сразу узнав в плотно-коричневой фигуре оленя. Олень уже слышал гул и повернул голову в направлении звука. Рога отбросили на землю четкую ажурную тень. Алена видела, как напряглись готовые к прыжку ноги, олень присел, чтобы прыгнуть – и прыгнул, но не успел. Приблизился звук, охватил все пространство, сгустился, воплотился в темное тело, и тупая морда, выстрелив словно бы ниоткуда, ударила оленя, попала по блестящему крупу, швырнула на выгоревшую землю. Алена видела, как тот, слабо шевеля передними ногами, пытается подняться, видела, как умоляюще блестят, отражая холодные болотные огни, крупные его глаза. Она шагнула было к умирающему зверю, но вдруг услышала у себя за спиной топот ног и шорох крошащегося угля. Алена оглянулась, Иван вынул из ножен меч. Кто-то приближался. Кто-то бежал к ним там, в темноте, безжалостно освещенным огнями адской реки. Эхо раздавалось по пустырю, Иван поворачивался то туда, то сюда, не в силах понять, откуда ждать нападения.
Они вылетели из темноты неожиданно: Алена отшатнулась и едва не упала, когда перед нею мелькнула страшная морда. Она наступила на больную ногу и, почувствовав резкую боль, вскрикнула. Морда оскалила зубы – человеческие, плоские – и злобно захрипела в ответ. Алена с ужасом поняла, что это и есть человек: заросший, ссутулившийся, запаршивевший. Иван взмахнул мечом, и человек, продолжая скалиться, отскочил. Его собратья уже копошились возле умирающего оленя и рычали, поглядывая на Ивана и Алену, как рычат, отгоняя врагов от добычи, дикие, сбившиеся в стаю собаки.
Иван потянул Алену прочь от них, и та пошла, прихрамывая, то и дело оглядываясь назад. Она видела, как олень дернулся в последний раз и затих, как странные люди подняли его и потащили: прочь от дороги, в темноту.
– Кто это? – спросил ее Иван, когда стихли топот и звериное ворчание.
– Не знаю, – хрипло ответила она и со свистом выдохнула воздух. – Кажется, черти.
– Выходит, в ад мы с тобой, Алена, попали?
– Выходит, в ад.
– Что ж, как ты думаешь, живы ли мы еще? Или все, нет назад дороги?
Алена задумалась. Потом, осененная идеей, перекрестилась да прочитала «Отче наш». И рука поднялась, и слова не забылись – Алена вздохнула с облегчением.
– Живы, Вань, живы. Значит, выйдем, – и снова охнула, неудачно наступив на дважды подвернутую ногу.
– Что же, – не унимался ее спутник, – выходит, Ирий-сад – за адом?
– Может, и так, Вань, – ответила она. – Увидим.
Они оба устали и хотели спать, но остановиться на ночлег было негде. Алена едва передвигала ноги. Наконец она сказала:
– Дураки мы с тобой, Вань. Надо было утром через огненную реку идти.
– Точно: дураки, – согласился тот. – Только, наверное, испугался я. А когда боишься, хочется, чтобы скорее кончилось. Увидел, что навьи близко, – вот и заторопился.
– Так и есть, – подтвердила Алена.
Вскоре воздух, и без того темный, сгустился еще сильнее: будто горы встали на горизонте. У их подножий замелькали искорками далекие огни.
– Какие странные холмы, – проговорил Иван и снова достал меч. – Ненормальные. И огни эти… Эх, зря мы с тобой, Алена, утра не дождались.
Они подходили все ближе. Уголь под ногами больше не хрустел. Справа и слева простирался пустырь, заросший чахлой травой, а по большей части – репейником. Под ногами было что-то твердое, незнакомое, растрескавшееся и покрытое утоптанной землей. Потом слева и справа началось то, что издали казалось холмами. Алена с изумлением обнаружила, что это – полуразрушенные, неизвестно из чего построенные дома. Где-то виделся ей камень, где-то – остатки стекла. У одного дома валялась буква И, такая огромная, словно ее сделал великан. Рядом врастал в землю такой же гигантский полусгнивший стул. В одном месте прямо над головами Ивана и Алены возник разрушенный мост. Мост напомнил о реке, и Алена подумала: то твердое, что сейчас у них под ногами, может быть застывшей адской рекой.
Меж домами горели костры. Черти – черные, грязные, друг от друга почти неотличимые – собирались у этих костров, визжали, ссорились, дрались, сплетаясь клубками. С их тел, изогнутых, словно они каждую минуту собирались по-собачьи встать на четвереньки, свисала изодранная в лохмотья одежда. Длинные волосы их сбились в колтуны.
– Я слышал, – шепнул Иван, – давно уже, нам из купцов один рассказывал, будто есть деревни, на которые черти нападают. Мол, уводят коров, погреба грабят. Я еще не верил тогда, а оно – вон как.
Алена молча кивнула: она старалась не шуметь, идти как можно тише и все пряталась за Ивановым плечом, словно надеялась уберечься там от злобных внимательных взглядов. А на них смотрели. Отрываясь от своих дел, отворачиваясь от костров, прекращая драки, черти глядели на них, втягивали воздух, раздувая ноздри, словно в надежде уловить запах, двигались вперед, на полшага, на шаг, не решаясь подойти ближе.
– Я боюсь, – шепнула Алена.
– Не бойся, – ответил Иван и, угрожая, махнул мечом в сторону одного, самого крупного черта. Тот отшатнулся в испуге и осклабился, обнажая остатки почерневших зубов. Шагая дальше, Алена с ужасом чувствовала, как они идут следом, стягиваются за спиной в плотную, недовольно ворчащую толпу. Она ускорила шаг, но Иван сдержал ее, грубо и сильно схватив за руку.
– Нельзя бежать, Аленка, – шепнул он. – Понимаешь, нельзя. Как только побежим, так они все и кинутся.
– Я боюсь, – шепнула она снова. – Очень боюсь.
– Не бойся, – ответил Иван, и в этот момент черти бросились на них.
Сначала Алена почувствовала резкий рывок: когтистая лапа вцепилась в рубашку и дернула ее назад. Алена обернулась, взмахивая рукой в тщетной попытке ударить обидчика, и увидела грязную человеческую морду, рваную губу, рыжие, в колтунах, патлы и бельмо на глазу. За ним колыхалась рычащая толпа. Алена в ужасе попятилась. Черт не отпускал. Из-за его спины к Алене тянулись десятки рук. Вот дотянулась одна, за ней – другая. Ороговевший ноготь скользнул по ее щеке. Алена содрогнулась от омерзения. А черти уже облепили ее всю, их лапы скользили по ее спине, хватали, отпихивая друг друга, за грудь и за зад, лезли между ног. Алена кричала. Рыжий кривой черт, оттесненный было в сторону, пробрался к Алене снова и, боясь упустить ее, схватил за горло. Грубые пальцы немилосердно царапали нежную кожу, ворот окрасился кровью. Рыжий черт осклабился, и вдруг руки его взметнулись вверх, зрачок здорового глаза уплыл под веко, и черт упал. Тело его мгновенно погребла под собой толпа. Другой черт ринулся занять его место, но тоже дернулся, пораженный мощный ударом неизвестно откуда и кем брошенного камня. Тем временем справа к Алене пробивался Иван. Его меч сильно и страшно опускался на чертей, они с визгом разлетались от него, по большей части раненые. Но были и те, кто уже не поднимался.
Вдруг Алена поняла, что ее никто больше не касается. Вот один ринулся было подойти ближе, но тяжелый камень, упавший откуда-то сверху, поразил его в голову. Алене показалось: она услышала, как хрустнули кости черепа.
Вот еще одному камень ушиб руку, и черт уполз в свое логово, бережно прижимая ее к себе. Иван без устали махал мечом, камни летели, карая и пугая, черти стали отступать, и Алена оказалась вдруг вне их кольца, освободилась от вони и от тянущихся липких рук… Но когда она решила помочь Ивану и наклонилась, чтобы поднять камень с земли, то почувствовала, как кто-то с силой дернул ее за косу. Алена упала, сильно ударившись затылком. Слезы брызнули из ее глаз. Боль, острая, резкая, страшная, лишала ее силы воли: кто-то тащил ее за волосы, и, чтобы не было так больно, Алена сама помогала ему, отталкиваясь от земли ногами и руками.
Потом вдруг возникло над ней растерянное лицо Ивана. В руке его был окровавленный меч. Меч раскачивался прямо над ее лицом, свежая капля крови упала с него Алене на щеку. Она подумала, что царевич пришел добить ее, избавить от мучений, – и улыбнулась. Потом меч вдруг исчез, боль стала резче, острее, и вдруг наступило нежданное освобождение. Никто не тянул ее больше, и Иван обтирал меч большим листом лопуха.
– Вставай, – сказал царевич, протягивая ей руку. – И прости меня, ладно?
– За что? – спросила Алена, вставая, и тут вдруг почувствовала, как предрассветный ветер непривычно холодит ее затылок. Она поднесла к голове руку и обнаружила под ладонью остренький ершик коротко срезанных волос. Косы у нее больше не было, лишь слева торчал одинокий, чудом уцелевший длинный клок.