– Вставай, – сказал царевич, протягивая ей руку. – И прости меня, ладно?
– За что? – спросила Алена, вставая, и тут вдруг почувствовала, как предрассветный ветер непривычно холодит ее затылок. Она поднесла к голове руку и обнаружила под ладонью остренький ершик коротко срезанных волос. Косы у нее больше не было, лишь слева торчал одинокий, чудом уцелевший длинный клок.
Иван обнял ее, утешая:
– Не успевал я везде. Только разогнал – хорошо, трусливые оказались, сволочи, от любой царапины сразу в кусты – смотрю, а тебя парочка бугаев за волосы тянет. Я бегом, а они – раз, да и в дыру спрыгнули. Думаю: тебя туда утянут, так сгинешь ты там; как я тебя под землей найду? Ну я и рубанул тебе косу. Ты уж прости меня, ладно?
– Ладно, – Алена всхлипнула – скорее от недостатка воздуха, чем от желания заплакать.
Они огляделись. Начинался рассвет. Площадь была пуста, лишь валялись тут и там клоки одежды да всякий мусор. Аленина сумка с чудо-блюдом оказалась прямо у их ног, распоротая по шву, с порванной лямкой. Блюдо, донельзя исцарапанное, все еще было внутри; яблоко, отколовшись от него, сиротливо лежало на земле. Теперь оно казалось откушенным уже с двух сторон.
Алена разломила блюдо: по отражавшемуся в нем городу все так же весело прыгал неугомонный колобок.
– Пойдем? – спросила она и снова почувствовала, как саднит простуженное горло. Да и дышать было тяжело – то ли от пережитого испуга, то ли от того, что начиналась у нее лихорадка.
– Пойдем, – согласился Иван.
Она шла, прижимая к себе исцарапанное блюдо и рассматривая в свете начинающегося дня развалины странных и, похоже, очень старых зданий. Меж ними громоздились обломки: и крупные, и растоптанные чертями в мелкую крошку. Легкий ветерок доносил густую вонь из щелей и подвалов: пахло испражнениями и гнилью. Алена старалась идти осторожно, чтобы не вступить в какую-нибудь дрянь, и поменьше смотреть по сторонам – после того как увидела в одном из переулков полуразложившийся труп.
– Прими, Господи, душу его грешную, – прошептала она, не уверенная до конца, можно ли молиться о нечисти. – Вань, – сказала она чуть погодя, – это что же получается, они и мертвяков своих не хоронят? Как же так?
– Что с них взять, с нечистых? – пожал плечами тот.
Черти не растворились с рассветом и не сгинули в аду – хотя, возможно, здесь и был ад. Только почему-то и в этом городе было синее небо, и солнце, и облака, и ветер. Однако после рассвета нечистые вели себя куда как более осторожно.
Алена с Иваном приободрились и совсем перестали бояться, как вдруг из одного из проулков послышался дикий рев, а потом – грохот и топот ног. Почти сразу из-за ближайшего дома на них вылетела странная, всего о двух колесах, телега. В телеге стоял черт, страшный, голый, с ног до головы покрытый волосами, коростой и бляшками налипшей грязи, что болтались на нем, как болтаются колокольчики под дугой. В руках его была острая палка, которой он тыкал в спины других чертей, запряженных в телегу. Они визжали и плакали от каждого тычка и словно бы даже ругались на грубом, непохожем на человечью речь, языке.
Телега вылетела на самую середину улицы, встала на одно колесо, словно раздумывая, не упасть ли ей, а потом помчалась прямо на Ивана с Аленой. Они застыли от изумления. Иван опомнился первым, опомнился в ту минуту, когда мог бы, протянув руку, дотронуться до морды черта, что был запряжен впереди. Он толкнул Алену в сторону, отскочил сам, но черт, что стоял в телеге, завизжал вдруг на них, попытался остановить своих лошадей и, не сумев этого сделать, ткнул в Ивана палкой. Острие ее угодило в бок, что-то хрустнуло там, и струйкой потекла кровь. Алена охнула, ринулась, чтобы закрыть собой царевича, но было уже незачем: адская повозка, громыхая, удалялась от них по улице.
– Пошли. – Алена потянула Ивана за собой, как тянут мамки маленьких детей. Она зашагала деловито и быстро, прижимая к груди блюдо, что все время норовило выскользнуть, забыв и о ноге, в которой каждый шаг отдавался острой болью, и о животе, в который, как показалось ей, кто-то стукнул, и о затылке, который все еще горел огнем, и о том, что каждый вздох давался ей с трудом и хрипом вырывался из груди.
Иван трусил сзади, едва переставляя ставшие ватными ноги. Меч его со скрежетом волочился по земле: руку поднять он уже не мог. А когда Алена случайно дернула его слишком сильно, Иван, не сдержавшись, глухо застонал.
– Что, Вань, что? – спросила она, не замедляя шага.
– Ничего. Ты иди, иди, – ответил он, но голоса его слышно почти не было.
И вот, когда впереди между развалинами виднелась уже свежая зелень поля и черти почти перестали попадаться Алене на глаза – вот тогда ей опять стало страшно. Она как раз оглянулась, чтобы посмотреть на Ивана да подбодрить его, как вдруг увидела их: огромных, наглых чертей, что шли за ними по самой середине улицы и смотрели такими глазами, которыми стервятник смотрит на подыхающую и беззащитную уже добычу. В руках у одного из них Алена разглядела свою косу: он вертел ею, как дети вертят привязанной на веревочке игрушкой, и скалил зубы в жутком подобии улыбки.
Иван взглянул туда, куда смотрела его спутница, попытался взмахнуть мечом, но тут же схватился левой рукой за кровоточащий, раненый бок. Черт начал со свистом выдыхать воздух, и это жуткое подобие человеческого смеха лишило Алену последних сил. Она, поддерживая Ивана, просто стояла и ждала, когда черти подойдут поближе. А царевич, опершись на меч, казалось, копил силы для единственного спасительного удара, но Алена почти уже не верила в то, что удастся спастись.
И вдруг страшная ворчливая ругань послышалась из проулка. Два сгорбленных существа – две женщины, как поняла Алена, увидев в прорехах сморщенные, обвислые груди, – выползли на улицу и устремились к чертям. Те стушевались, сгорбились и начали что-то ворчливо бормотать, а женщины, наседая, осыпали их тумаками, отгоняя прочь от людей. Они распалялись все больше и больше, и наконец черти вынуждены были бежать, бросив косу. Подруги их отправились следом. Одна из них подобрала трофей и набросила себе на плечи, закинув один конец себе за спину, как деревенские бабы закидывают обычно угол праздничной расписной шали.
У Алены ноги затряслись от облегчения, но она быстро нашла в себе силы, чтобы пойти вперед. Ивана Алена тянула за руку. Чтобы подбодрить его, она говорила:
– От ведь я что скажу: баба – она везде баба. Хоть она женщина, а хоть бы и чертовка. Ведь никому своего мужика не уступит!
И Иван у нее за спиной тихонько засмеялся.
Город скоро закончился. Они вышли в поле и пошли, путаясь в стеблях высокой травы: дороги тут не было. Солнце поднялось высоко и нещадно пекло, а вокруг не росло ни кустика, ни деревца. Наконец, поняв, что чертей нет и что силы уже на исходе, Алена и Иван повалились в траву. Чтобы спастись от солнечных лучей, Алена сплела над их головами по травяному шалашику. Пытаясь обмануть голод и жажду, она стала срывать травинки и надкусывать их сладкие сочные стебли, как делала ребенком. Иван же просто лежал, стараясь не шевелиться, и сквозь переплетение зеленых стеблей смотрел в небо страшным, почти остановившимся взглядом.
Алена глядела на него с состраданием и горечью. Рубаха Ивана была изодрана в клочья, и никто не поверил бы, пожалуй, что раньше она была чистого белого цвета. Один его бок был ободран о камни еще при падении с моста. На другом разливался мрачной синевой огромный, треснувший посередине, сочащийся кровью синяк. Ребра ходили вверх-вниз мелко и часто. Потом движение их замедлилось, успокоилось. Алена подняла глаза: Иван смотрел на нее как обычно, внимательно и ласково, словно и не был ранен, словно и не было ему больно.
– Чего ты так смотришь? – спросил он и подавил кашель.
– Так, – Алена пожала плечами. – Худой ты, смотрю. Вроде и высокий, и в плечах широк, а мяса на тебе не наросло совсем. Ребра вон торчат. У нас-то в деревне все сильные мужики не такие. Отца моего хоть взять или Варфоломея: как холмы на ногах. Издалека видать – могучие. Да и Финист. Батюшка у меня круглый, гладкий, а Финист – ровно точеный. Мяса на костях много, а твердое оно, как из дерева вырезанное, вот как дядька Тимофей из дерева для красоты фигурки всякие режет. А ты? Откуда только силу берешь?
– Значит, некрасив я для тебя? – спросил Иван, и Алена обрадовалась, что не молчит он и не стонет, а вот – говорит. Значит, помирать еще не собрался.
– А мне что? – сказала она со смешком (так ей казалось, будто они заигрывают друг с другом у деревенской околицы, и нет ни ран, ни усталости, ни чертей у них за спинами). – Детей-то мне с тобой не крестить!
– Нет, ты постой! – Иван резко сел, тонкий полог травяного шалашика с треском разорвался, и жалкие обрывки одних травинок, трепеща, повисли на других, крепко с ними связанные. – Ты скажи, совсем ли я нехорош?
– А мне что? – сказала она со смешком (так ей казалось, будто они заигрывают друг с другом у деревенской околицы, и нет ни ран, ни усталости, ни чертей у них за спинами). – Детей-то мне с тобой не крестить!
– Нет, ты постой! – Иван резко сел, тонкий полог травяного шалашика с треском разорвался, и жалкие обрывки одних травинок, трепеща, повисли на других, крепко с ними связанные. – Ты скажи, совсем ли я нехорош?
– Что ты? Почему ж – нехорош?
– Ты вот скажи, – допытывался Иван, наклонившись к Алене, почти прижав ее к земле, – могла ли красавица влюбиться в такого как я, а? Или просто шутила? Знаю, что не таков, что на братьев своих не похож, что худ, да думаю много, и все не о том. И что силы во мне не много – знаю. Так что ж, посмеялась она надо мною, так?
– Нет, Вань. – Алену всю захлестнуло чувство жалости и любви к этому нескладному человеку, которого в мыслях она иначе как братом уже и не называла. – Не таков ты, как о себе думаешь. Вон, кудри у тебя шелковые, – и она провела рукой по его грязным, в сосульки слипшимся волосам, – руки сильные, да глаза красивущие и добрые. А что худ ты – не страх. Зато жилист, да как батюшка мой говорит: «Такой характером возьмет». Про Василису твою не скажу: ее не знаю да тебе врать не буду. Но тут ты сам чувствовать должен: смеялась она или нет…
И Алена затихла, вглядываясь в Ивановы глаза. А он вдруг поднялся – с трудом, но не поморщившись, словно боли и не чувствовал вовсе, словно что-то более важное поселилось в его душе, вытеснило боль, – он поднялся и пошел вперед.
Алена поспешила за ним, и вскоре они увидели на горизонте одинокое дерево, а за ним… За ним клубился, мерцая искрами, волшебный туман. Словно бы метель опустилась стеной на сочное летнее поле. В белом ее сиянии то и дело вспыхивали синие пронзительные искры снежинок, отражающих лунный свет и темень зимней ночи.
А за волшебной дымкой, за плывущими, как показалось Алене, в облаках раскидистыми деревьями райского сада вставала хрустальная гора: блестящая, мерцающая, расщепленная на десятки и сотни кристаллов, каждый из которых доставал до самого неба.
– Вишь ты! – проговорила Алена, задрав голову и прикрывая макушку рукой, словно была на ней шапка, которая могла свалиться. А потом, наглядевшись вдоволь на открывшееся глазам чудо, взглянула она и на Ивана. Тот стоял рядом, пошатываясь, опираясь на меч, который то и дело уходил острием в землю; он был грязен и страшен, и щеки его ввалились, и дыхание было хриплым, но на губах его и в глазах играло улыбкой счастье.
И Алена вдруг поняла, что ровно такая же улыбка и на ее губах и что сама она перед райскими вратами такая же счастливая и такая же страшная и грязная. Украдкой плюнула она на краешек рукава и протерла лицо, мало веря, что грязь сотрется. Потом заправила за ухо единственную длинную прядь, оставшуюся от косы, пригладила неровно обрубленные волосы, что топорщились на затылке, и сказала:
– Ну вот, Вань, а ты спрашивал, почему навьи разные. Там, – и она указала себе за спину, где и видно уже не было адского, населенного чертями города, – дрянь да нелюди. А тут, – и рука ее взметнулась перед собой, – тут люди, духом чистые. А что выйти они оттуда не могут да к нам с тобой прийти, значит, колдовство наложил на них Кощей из адского города. Значит, не могут они его пройти. Но мы-то прошли. Мы и их уведем. Верно ведь, Вань?
– Верно, – ответил он.
В это время странная темная птица поднялась над молочной белизной волшебной стены: у нее было толстое, будто бурдюк с водой, брюхо и тонкий стрекозиный хвост, а крыльев не было вовсе. Пронеслась она быстро и бесшумно и почти сразу растаяла в небе темной точкой.
Алене стало не по себе.
– Пойдем скорее! – Она дернула Ивана за рукав, и кусок тонкой материи, с треском оторвавшись, остался у нее в руке.
– Туда? – спросил он, глядя на стену.
– Нет! Яга говорила, что нельзя вот прямо так идти. Говорила, что смерть от того облака православному человеку.
– Отчего же тут смерть? – спросил Иван, завороженно глядя на снежное сияние.
– А Бог его знает, – ответила Алена. – Может, только на вид город тот райский с садом близко. А на самом деле, может, он высоко в небесах. А ступишь на то облако, и сорвешься в пропасть, и падать будешь три дня и три ночи.
– А ты откуда это знаешь?
– Да люди говорят, что есть такая пропасть. Я вот и думаю: где же быть ей, как не здесь?
– Так нам-то куда?
– Яга говорила, что к дубу надо идти. Что через дуб, мол, проход в тот мир.
– Ох ты! – Иван задрал голову, вглядываясь в густую крону. – Да сможем ли?
– А как не смочь? – Алена склонила голову и, загибая пальцы, принялась отсчитывать что-то, шепча так тихо, что Ивану не было и слышно.
– Смотри, – сказала она, закончив, – по всему выходит – Троицын день сегодня. И духи-то в наш мир пойдут… А души-то где лучше всего любят? Вот правильно: в ветках березовых да дубовых. Они – оттуда, мы – туда. Да и блюдо есть путеводное. Яга сказала: блюдо надо дубу поднести. Видать, в подарочек. А дуб красавец. Знаешь, что я думаю, Вань?
– Чего?
– Трудно, думаю, Финиста будет отсюда вывести. Ну кто я ему? Что жена – только он знает да я, а больше – никто. А дуб – дерево особое. Священное дерево, Вань. Говорят, кто руки соединит да три раза вокруг ствола обойдет, считается венчанным так же верно, словно в церковь сходил. Вот я думаю так сделать, пожалуй, так оно вернее будет.
Иван кивнул, с серьезным видом взглянув на толстый и старый, покрытый наростами, разделенный надвое ствол.
Алена разломила блюдо. Они переглянулись: лица их были сосредоточенны и серьезны, и жил в глазах страх сбывающегося предназначения.
Колобок на блюде подпрыгнул в последний раз и рассыпался прахом. Зелень поля покрылась белесым налетом, после исчезла вовсе, и зеленые быстрые цифры запрыгали у Алены перед глазами. Потом бег их замедлился, блюдо пискнуло и погасло, словно умерло, отжив недолгую волшебную жизнь, а ствол дуба разверзся, и белый свет ударил Алене в глаза.
Она зажмурилась сперва, а после, судорожно втянув воздух сквозь крепко сжатые зубы, наклонилась и опустила туда блюдо. По рукам ее скользнула прохлада, и… – ничего не произошло. Дерево стояло открытым, блюдо лежало на полу.
– Ну, идем? – спросила Алена.
– Идем, – ответил Иван.
Она шагнула первой, хотя вроде он и пытался ее отстранить. Шагнула, и белый пол под ней качнулся, как болотная кочка. Она обернулась взглянуть на Ивана и наткнулась сперва на его изумленный, испуганный взгляд, потом увидала руку, что зажала ему рот и потянула назад, а потом трещина в коре захлопнулась: с легким «пшшшш…», словно кто-то выдохнул. Алена осталась одна. Она ткнулась вперед, назад, заметалась, но ни в одну сторону не могла сделать более шага. Пол, стены, потолок – все здесь было белым, холодный свет лился отовсюду, и могильный холодок оглаживал то по спине, то по груди. Алена металась, металась, потом начала кричать, плакать, молиться, а потом перестала различать уже, где верх, а где низ… Тошнота поднялась к горлу, содрогнулся пустой желудок, заставляя отплевываться слюной, потемнело в глазах, темнота взорвалась золотыми звездами, а после Алена не помнила уже совсем ничего.
2. Разлучница
– Уходи!
В ответ – молчание. Только легкий шорох, словно тот, кто сидел в кресле, чуть передвинулся, устраиваясь поудобнее.
Василиса лежала лицом к стене, подтянув к груди колени. Она прислушивалась к тому, что происходит в комнате, но ничего не слышала: человек, сидевший за ее спиной, не двигался, не говорил и словно даже не дышал. Василиса слушала так напряженно, что ей казалось, будто ухо выворачивается наизнанку. Молчаливое присутствие жгло спину огнем. Наконец, не выдержав, она повернулась.
Отец сидел в кресле красиво и величественно, как умел только он один. Нежные, белые, бежевые и оливковые тона больничной палаты казались размытым фоном для его четкой и темной фигуры. Длинные худые пальцы обхватывали подлокотник кресла небрежно, но цепко. Острый прямой нос и полысевшая почти голова поражали четкостью и конкретностью. Кожа была желтоватой, болезненного оттенка, и при этом президент – сколько помнила себя Василиса – никогда не болел. Маленькие его глаза прятались в глубоких глазницах под нависающими бровями, но выглядели яркими из-за пронзительного светло-серого цвета, и казалось, что из обтянутого желтой кожей черепа сквозь две маленькие дырочки бьет изнутри свет яркого потустороннего дня.
Василиса смотрела на него молча. Он молчал в ответ. Она не выдержала первой:
– Уходи, Христом Богом молю!
Руки ее прижались к груди, а сама она наклонилась вперед, будто желая надавить на слова, чтобы они проникли в отца как можно глубже.
– Христом Богом? – Он переспросил иронично, насмешливо. Впрочем, это был его обычный тон, и Василиса не помнила, говорил ли он когда-нибудь серьезно. – Какая интересная фраза. Там нахваталась, народница?