«Только не говори моим студентам», — каждый раз просит она.
Правда, Стеф не самый уравновешенный человек из всех, кого я знаю, особенно в ситуации стресса. Вот недавно она возила нас с Мариной на одну встречу на моем «БМВ» — машине, которую я купила исключительно из-за того, что она не закрывается на ключ и стартует от нажатия кнопки: я не могла больше поворачивать ключ в зажигании мини-вэна.
Теперь меня возит Стеф, сама я вести не в состоянии. Обычно все проходит нормально. Но в тот раз они с Мариной вышли и захлопнули все дверцы, совсем позабыв про ключи, а они остались в машине, со мной.
Было самое пекло, а я оказалась запертой в черной машине, с черным салоном, сама вся в черном. Я не могла ни вытащить из кармана ключ, ни протянуть руку, чтобы отпереть дверцу. Я же говорю: двухлетний ребенок.
И что же сделала Стеф? Запаниковала. Сначала она дергала за ручку, надеясь каким-то чудом открыть запертую дверцу. Потом стала вопить и биться в окно. Затем лихорадочно огляделась кругом в поисках… не знаю чего — может быть, камня, чтобы разбить стекло?
— Сбавь обороты, детка! — кричала я ей сквозь стекло. — Успокойся! Хватит!
Бедняжка Марина тоже пыталась успокоить Стефани, но без толку. От солнца моя сестра утратила присутствие духа. Хотела уже звонить в 911.
— Подожди, — сказала я ей. — Успокойся.
Пот тек мне в глаза. Вытереть его я не могла. Я сосредоточилась. Поерзав, передвинулась на своем сиденье влево, поближе к кнопке отпирания дверец, и, прицелившись, упала вперед, стукнув по ней головой.
Щелк! Замки открылись.
Я выкатилась наружу, «словно сосиска», как теперь со смехом вспоминает Стеф.
Когда мы приехали домой после той встречи, сестра снова заперла меня в автомобиле. И опять запаниковала, как в первый раз.
Недавно со мной произошел еще один неприятный случай, но тут уже я сама потеряла хладнокровие.
Перед этим я сломала большой палец левой руки — кость треснула, когда кто-то переворачивал меня с боку на бок, не поправив мне предварительно палец нерабочей руки. Я лежала в постели, отдыхала, когда моя собака Грейси наступила мне на упомянутый палец, — а весу в ней все шестьдесят фунтов. Я заплакала.
Стеф пыталась помочь. Я была так расстроена, что даже не могла объяснить ей, как меня надо положить, чтобы мне стало легче. Сестра растерянно стояла надо мной и тоже ревела.
О человеке многое можно сказать по его прикосновению. Меня ведь сейчас касаются многие люди, которые одевают меня, моют и помогают ходить.
Другим я то и дело говорю:
«Осторожнее. Медленнее. Не забудь про мой палец…» — или ногу, или какая там еще часть тела болтается сзади.
Стеф мне все время приходится говорить противоположное: чеши энергичнее, дави тверже, тяни сильнее. Ее прикосновения слишком легки.
Мои спутанные волосы она причесывает так деликатно, точно выполняет хирургическую операцию.
— Да запусти ты щетку поглубже и потяни как следует!
— Я просто не хочу делать тебе больно. Ты уверена?
— Дорогая, я бы не просила, если бы это было больно.
Она гладит меня по голове всякий раз, когда убирает волосы с моего лица.
Она говорит:
— Для тебя я сделаю что угодно.
И я ей верю. Я верю в нее.
Мои дети ее обожают.
— Здравствуйте, сладенькие мои! — приветствует она их при каждой встрече.
Когда Марина по неосторожности обесцветила клок волос надо лбом, она пошла к Стефани, чтобы та помогла ей все поправить.
Уэсли сидит у нее на коленях дольше, чем у кого бы то ни было, включая меня.
— Можно я у тебя переночую? — частенько просит он ее.
Не считая Джона, Стефани — единственный человек на всей планете, кому я могу спокойно доверить воспитание моих детей. Я знаю, что она будет любить их, как своих.
Не иначе как Господь в Провидении своем наградил меня такой сестрой.
Какое спокойствие это внушает!
Для меня, милая Стеф, ты сама — лучший подарок.
У каждого должен быть свой список любимых мелочей (найдено в моем айфоне, датировано мартом 2012 года)Тонкие четырехдюймовые каблуки
То, какой сексуальной я себя чувствую, когда их надеваю
Когда Грейси лижет мне лицо
Когда в доме никто не вопит
Пряный чай с молочной пенкой в «Старбаксе»
Фрезия: запах, цвет
Лавандовые закаты
Вообще закат
Изысканность орхидей
Хорошее охлажденное белое вино
Друг, с которым его можно выпить
Чувство легкой глупости, которое оно оставляет
Сидеть под феном и вдыхать аромат свежевымытых волос
Китайская лапша, не жареная, а паровая, с соевым соусом и мелкими зелеными луковками
Красивое пирожное с глазурью, настолько же вкусное, насколько и привлекательное
Письмо от друга, написанное от руки
Горячая ванна — и чтобы сама ванна непременно на львиных ножках
Когда моя собака лежит рядом со мной на кровати так близко, что я слышу биение ее сердца
Когда точно так же рядом со мной лежат мои дети
Чашка кофе с утра. Со сливками и с сахаром, пожалуйста
Песня «Clair de Lune», потому что она напоминает мне о сестре
Педикюр с массажем ног
Когда в облачке водной пыли над газонным разбрызгивателем видишь радугу
Когда кто-нибудь чешет мне голову
Подарок Апрель
Панос
Поздней осенью 2009 года, пока вереница врачей, один за другим, пытались понять, что со мной происходит, я пошла в обход. То есть начала искать какую-то другую причину, любую, только не БАС.
Моя кровная мать Эллен не могла мне помочь, с ее стороны все было в порядке.
Значит, нужно было искать отца.
Во втором письме Эллен назвала его имя: доктор Панос Келалис. А в следующем письме она написала, что до нее дошел слух о его смерти.
Мой отец умер.
Умер, умер, умер.
Умер.
Такая возможность даже не приходила мне в голову.
А вместе с ним исчез и мой последний шанс на встречу.
Мой шанс узнать, почему мы такие, какие мы есть.
Мой шанс сказать ему: «Я — часть тебя. А ты — часть меня».
Я сердилась и плохо думала об Эллен. Это она разлучила меня с родным отцом, не дала нам даже познакомиться друг с другом. Может, она вообще написала мне только потому, что знала о его смерти? Потому что так ей было легче избежать разговора с ним и его семьей?
Мои мысли были недобрыми. Я только что потеряла кровного отца. И мне было больно.
«Не сосредотачивайся на потере, — говорила я себе. — Подумай лучше о представившейся возможности. Ты же можешь узнать, каким он был человеком».
Доктор Панос Келалис. Доктор Панос Ке-лá-лис. Несколько недель это имя не выходило у меня из головы.
Доктор, как и говорила мне мама в детстве. Но я никогда до конца ей не верила. Тея многое преувеличивала. Ну, например, один семестр французского — и вуаля! Мы со Стеф уже заговорили.
Но мой кровный отец действительно оказался доктором.
И, черт возьми, он оказался настоящим греком.
Вот он, бич моего детства: недостаточная аутентичность. Моя невыразительная внешность была настоящим ударом для матери, черноволосой красавицы-гречанки.
И ничто — ни занятия греческим языком, ни греческие танцы в национальных костюмах — не могло помочь. Сколько бы я ни зубрила греческий с колючей женщиной по фамилии миссис Карадарас, которая драла меня за уши, когда я была невнимательна, не удовлетворяли Теодору, Тею Дамианос. Я просто не подходила к прописанной для меня роли.
Совсем недавно я рассказывала об этом одной знакомой. Сама-то я примирилась с таким положением вещей много лет назад, но Стефани, сидевшая рядом, вдруг разревелась.
— Это было так несправедливо! — сказала она о критике нашей матери. — Совсем несправедливо. Ты всегда была такой хорошенькой.
— Я не о том говорила, — сказала я, шепелявя и стараясь произносить слова как можно яснее и четче. — Я хотела сказать, что я совершенно не чувствовала себя гречанкой.
И вот я узнала имя моего отца. Панос Келалис. Такое греческое, что дальше некуда.
И я зарылась в «Гугл».
Доктор Келалис был хирургом.
О!
Работал в престижной клинике Мэйо, сначала в Миннесоте, потом во Флориде.
О-о!
Написал чрезвычайно полезный учебник для врачей своей отрасли.
О-о-о!
В его некрологе, помещенном в газете города Джексонвилл, Флорида, говорится, что он был пионером педиатрической урологии и что его труды получили международное признание.
В считаные секунды я почувствовала себя ужасно умной.
«Бог ты мой, надеюсь, это все правда», — подумала я.
Будучи журналисткой, я знала, как мысленно возродить к жизни умершего человека. Надо изучить его жизнь. Определить, кем он был. Попытаться ощутить себя им. Панос умер, но не исчез. Я могла воссоздать его по тому, что он после себя оставил.
Я запросила его фото в газете, опубликовавшей его некролог. Его прислали, как и все остальное, в простом конверте из манильской бумаги. На следующий день, обедая в парке, я открыла его.
На меня смотрел седовласый мужчина.
Те мгновения, когда я впервые увидела лица моих кровных родителей, не вызвали во мне никакого внутреннего волнения. Я не кричала: «Мама!» или «Папа!» — давая волю голосу крови. Наоборот, я изучала их внимательно и спокойно. Украдкой переводя взгляд с их лиц на свое.
В случае с Паносом я начала с глаз. У нас обоих они глубоко посаженные, так что мне лучше не пользоваться слишком темными тенями, иначе я становлюсь похожа на енота.
Затем мое внимание привлекли толстые, абсолютно прямые брови. Наши брови. Каждый раз, когда я ходила на выщипывание, я говорила вьетнамке, которая это делала: «Как можно выше, пожалуйста!» И она каждый раз отвечала: «Я стараюсь! Стараюсь!» Если бы не она, мой лоб украшала бы одна сплошная жирная бровь, похожая на гусеницу.
Я обратила внимание на круглые щеки — те самые, которыми так недовольна была моя мама.
Улыбнулась, рассматривая наш нос, слегка утолщающийся книзу. Не такой уж и плохой, если смотреть на него прямо. Но под углом смахивает на толстый гриб. В 2010 году в газете опубликовали огромную фотографию меня в момент первой встречи с нашей собакой Грейси. Я запрокинула голову, а Грейси лижет меня в лицо, и, бог ты мой, какой же у меня там здоровенный нос!
Но Панос, слава богу, смотрел на меня с фотографии прямо.
Я подумала: «До чего красивый мужик!» И смутилась.
Всю сознательную жизнь я оценивала мужчин, исходя из того, привлекают они меня или нет. И давно уже вошла в тот возраст, когда седые волосы кажутся красивыми.
Я подумала: «Ба! Что это за мысли такие? Это же твой родной отец».
Гм. Ну ладно. Выдающийся, скажем так. Панос выглядел как человек выдающийся.
Почти всю жизнь я рассматриваю лица шестерых детей Маасс, в особенности Нэнси, моей лучшей подруги. И не перестаю удивляться их похожести. Я даже запомнила, что именно у них общего: у кого отцовские глаза, у кого скулы, как у матери, а у кого ямочка на подбородке.
И почти всю жизнь я смотрела на скульптурное лицо моей матери и красивые черты моего отца и не находила в них себя.
Но в лице Паноса я увидела себя.
Себя — в таком импозантном человеке. В человеке, о котором мне немедленно захотелось знать все. Мне захотелось, чтобы его фотография ожила в моих руках и он заговорил бы со мной, своей дочерью, которой никогда не знал.
И я принялась, в меру своих сил, реконструировать жизнь и личность Паноса. В его некрологе говорилось о том, что он был женат на женщине по имени Барбара. Но никакого упоминания о детях не было.
«Бог ты мой! — подумала я. — Что, если все это произошло после их женитьбы?»
И я представила себе красивую жену доктора, которая прожила замечательную жизнь. И тут появляюсь я и своим рассказом отравляю сразу все ее самые дорогие воспоминания.
Нет, пожалуйста, только не это!
Я стала искать свидетельство о браке в Миннесоте, так как он работал в тамошнем отделении Мэйо, в Рочестере, когда я была зачата.
Ничего.
Тогда я проверила записи гражданского состояния Джексонвилла, Флорида, где он жил в последнее время, и кое-что обнаружила.
Штат Флорида лидирует по числу доступных общественности судебных решений. Результаты судебных процессов, отчеты о задержании полицией, информация о разводах, даже содержание завещаний — это открыто всем интересующимся.
А значит, и мне. Будучи судебным репортером, я пользовалась этой системой многие годы.
Я нашла утвержденную судом копию завещания Паноса. Обнаружила, что тяжба по поводу его имущества длится по сей день. Присутствовало и свидетельство о смерти, однако причина смерти не указывалась.
А еще там было само завещание — лаконичный документ, подписанный тремя доверенными лицами: Робертом Абдаляном, Суллой Экономидес и Стелиосом Йоанну.
«И как только произносят такие имена? — подумала я. — И где мне искать их обладателей?»
Лишь одно имя быстро нашлось в «Гугле». На Кипре существует Фонд Стелиоса Йоанну. Панос завещал бóльшую часть своего состояния детям-инвалидам. Впечатляет. И не просто инвалидам, но детям-инвалидам с Кипра.
Мой кровный отец был греком-киприотом.
Я принесла глобус и крутанула его. Вот он, Кипр, крохотный островок в Средиземном море, к югу от Турции и к западу от Сирии и Ливана.
«Кипр, — подумала я. — Надо же, как неожиданно!»
И как круто!
А еще я сразу подумала о том, что, может быть, заболела какой-нибудь таинственной болезнью, которая поражает только греков-киприотов. Страдают же евреи синдромом Тай-Закса, а чернокожие — анемией серповидных клеток. Может быть, и на Кипре — население почти полтора миллиона человек — тоже что-нибудь такое есть.
Я написала в Джексонвилл адвокату, одному из тех, чья фамилия значилась на судебных документах Паноса. Безрезультатно. Тогда я позвонила.
— Вы были адвокатом Паноса? — спросила я.
— Нет, я адвокат одного из его адвокатов, — был ответ.
«О Господь всемогущий!» — подумала я.
Я сказала юристу, что я дочь Паноса, о которой тот никогда не знал, и что я хочу связаться с его доверенными лицами или родственниками, чтобы задать несколько вопросов медицинского характера.
Юрист ответил:
— Ага, ща-а-а-ас! — так что меня чуть не сдуло от телефона.
Тупик.
И тут снова вмешалась моя необыкновенная подруга Нэнси.
Видите ли, Нэнси никогда не забывает друзей. И сама так щедра и неизменно готова помочь, что естественным образом предполагает то же качество в окружающих. Иными словами, Нэнси не только вспомнила одного парня, которого мы с ней обе знали лет двадцать тому назад, но и не постеснялась обратиться к нему за помощью.
— Звони Джорджу! — сказала Нэнси.
Джордж Сикалидес. Наш соученик по программе журналистики в Университете Флориды. Студент, приехавший по обмену — совсем забыла! — с Кипра.
Я нашла Джорджа, стряхнула пыль со своего греческого и позвонила:
— Йассу! Тиканис? Слушай, Джордж, у меня есть для тебя история!
Джордж слушал внимательно.
— Правда? Да ты что! — то и дело изумлялся он.
Я попросила его об одолжении: не сможет ли он разыскать двух доверенных лиц, которые, как я полагала, находятся на Кипре, — Суллу Экономидес и Стелиоса Йоанну?
— Конечно, Сьюзен. Разумеется, — сказал он.
Я надеялась, что он просто узнает, где живут Сулла и Стелиос, и выяснит, говорят ли они по-английски. А там уж я сама с ними свяжусь.
Джордж позвонил через пару дней. Стелиос умер, сообщил он, но Сулла жива. Она кузина Паноса.
— Я все ей рассказал! — объявил Джордж радостно.
Да, Джордж как раз рассказывал Сулле про медсестру из клиники Мэйо, которая родила девочку… когда она прервала его: «У Паноса есть дочь?»
— Она будет страшно рада встрече с тобой! — сказал Джордж.
Славный старина Джордж! Что называется, решил проблему одним махом!
Я послала Сулле имейл, в котором особенно напирала на свою таинственную болезнь и подчеркивала, что рассчитываю лишь на информацию медицинского характера. Джордж дал мне адрес, и я послала фотографии своей семьи. Крупные планы, чтобы Сулла могла как следует разглядеть черты.
Она открыла первое фото и остолбенела.
На фото была не я, а загорелый до цвета жареного кофейного зерна кареглазый мальчик, мой сын. Тот, кто единственный в нашей семье загорает на солнце, как я, а не обгорает, как его голубоглазые брат и сестра, пошедшие в папу.
Мой сын Обри выглядел в точности как мой кровный отец.
Три недели спустя, 19 февраля 2010 года, я получила имейл от Суллы, который переслала мне ее дочь Алина из Лондона.
«Когда позвонил Джордж, — писала она, — у меня возникло такое ощущение, как будто сейчас Рождество и я получила нежданный подарок. Мы вам так рады. У меня две дочери (Алина и Маня), и две внучки (Федра и Анастасия), и Авраам (мой зять). У меня много фотографий Паноса. На одной (ему там лет шесть) он особенно похож на вас! Уши абсолютно одинаковые! Жду не дождусь, когда мы увидимся».
От себя Алина добавила, что «каждое слово мамы в ее короткой записке — от самого сердца, и мы все так думаем :)».
Случилось бы так без вмешательства Джорджа? Не знаю.
Но я никогда не смогу сполна отблагодарить его за все, что он для меня сделал.
В апреле 2010-го я прибыла на Кипр. Меньше чем через два месяца после того, как мы списались с Суллой. Меньше чем через пять месяцев после того, как по постановлению суда документы о моем удочерении были официально открыты по причинам медицинского характера и я узнала, что Панос Келалис был действительно записан в них моим отцом. И меньше чем через восемь месяцев с того дня, как я впервые заметила мою усыхающую руку.