Бомбардировка Болоньи обернулась для капитана Гнуса первым по-настоящему радостным событием с того дня, когда, после гибели над Перуджей капитана Дулуса, его почти назначили командиром эскадрильи. Радиограмма о смерти Дулуса открыла перед ним самые радужные перспективы. Он сразу же логично рассудил, хотя никогда об этом раньше не думал, что преемником командира должен стать именно он. Во-первых, он был командиром разведотдела и, значит, неизмеримо превосходил мудростью тех офицеров, которые летали, постоянно рискуя жизнью, на боевые задания. Во-вторых, он не летал на боевые задания, а значит, был опять же мудрее всех других командиров эскадрилий, которые летали, и мог выполнять свой долг перед родиной сколь угодно долго. Чем больше капитан Гнус думал об этом, тем яснее ему становилось, что он прав. Оставалось только умело обронить в нужном месте нужное словечко — и как можно скорей. Он поспешил к себе в служебную палатку, чтобы наметить план действий. Усевшись в свое вращающееся кресло, взгромоздив ноги на стол и закрыв глаза, он принялся размышлять, как прекрасно все устроится, когда его назначат командиром эскадрильи.
Пока капитан Гнус размышлял, полковник Кошкарт действовал, и почти-командир был потрясен тем проворством, с которым майор Майор, как ему представлялось, его обошел; изумленно узнав о назначении майора Майора, он не стал скрывать свою горькую озлобленность. Когда его коллеги удивлялись выбору полковника Кошкарта, он говорил, что творится нечто странное; когда при нем обсуждали странное сходство майора Майора с Генри Фондой, он утверждал, что тот и есть Генри Фонда — очень подозрительный тип; а когда заходила речь о странностях майора Майора, он прямо объявлял его коммунистом.
— Они скоро все приберут к рукам, — злобно утверждал капитан Гнус. — Вы, конечно, можете им потакать, но я-то сидеть сложа руки не буду. Я буду бороться. Отныне каждому оглоеду, который явится ко мне в разведпалатку, придется подписывать клятву верности. И я не буду церемониться, когда ко мне придет этот оглоед майор Майор, — он у меня не подпишет клятву верности, даже если захочет.
Самоотверженная борьба за клятву верности почти мгновенно развернулась в грандиозную битву, и капитан Гнус почувствовал пылкое вдохновение, осознав себя ее идейным руководителем. Перед ним открылись широчайшие возможности. Все солдаты и офицеры, отправляясь на боевое задание, должны были подписать клятву верности — сначала в разведотделе у капитана Гнуса, чтобы получить маршрутные карты, потом в парашютной палатке, чтобы получить бронежилеты и парашюты, а потом еще и у лейтенанта Болкингтона, начальника автобазы, чтобы их доставили на аэродром. Клятва верности поджидала человека повсюду. Он предварительно подписывал ее, получая денежное довольствие, покупая что-нибудь в армейской лавке и даже подстригаясь или бреясь у парикмахеров-итальянцев. А для капитана Гнуса командир любого отдела, включившийся в грандиозную битву за клятву верности, оказывался досадным соперником, и он круглосуточно изобретал и планировал, как опередить новоявленных конкурентов. Ради безопасности отчизны он был готов на любые жертвы. Когда другие офицеры-администраторы, откликнувшись на его призыв, стали учреждать в своих подразделениях собственные клятвы верности, он переплевывал их, заставляя каждого оглоеда, который являлся к нему в разведпалатку, подписывать две, три, четыре клятвы верности; вслед за этим последовала присяга на вечную преданность и была создана сначала одна, потом две, потом три, потом четыре хоровые группы, исполнявшие под развернутым знаменем государственный гимн. Всякий раз, оставив своих соперников позади, он свысока приводил им себя в пример и всякий раз, когда они успешно следовали его примеру, тревожно выискивал, чем бы их снова перещеголять, чтобы снова свысока привести им себя в пример.
Исподволь и незаметно боевые офицеры оказались под пятой у тыловых администраторов, которые вообще-то существуют, чтобы облегчить им воинский труд. Их беспрестанно запугивали и ругали, понукали и поучали. А когда они теряли терпение, капитан Гнус указывал им, что по-настоящему верные родине люди без возражений подпишут клятву верности — столько раз, сколько потребует от них долг. Когда его спрашивали, какой в этом толк, он разъяснял, что верные моральному долгу люди с гордостью подпишут клятву верности — столько раз, сколько потребует от них он. А когда его спрашивали, при чем тут мораль, он утверждал, что государственный гимн — это великолепнейшая, высоконравственная музыка. Чем чаще подписывал человек клятву верности, тем вернее он был предан родине, тут у капитана Гнуса не возникало ни малейших сомнений, и капрал Колодный подписывал его именем клятву верности по нескольку сот раз на дню, чтобы он мог без труда доказать, что предан родине самоотверженней, чем кто бы то ни было другой.
— Важно, чтоб люди почаще клялись, — поучал единомышленников капитан Гнус, — и неважно, верят они своим словам или нет. Недаром детишки в школах ежедневно твердят по утрам перед уроками клятву верности своей стране, хотя они еще и понятия не имеют, что такое верность или, скажем, клятва.
Для капитана Птичкарда с капитаном Краббсом грандиозная битва за клятву верности была хуже грандиозной занозы в самом причинном месте, поскольку им становилось все труднее комплектовать боевые экипажи. Люди с утра до ночи пели, расписывались и клялись, так что подготовка к полетам отнимала теперь многие часы, а уж про срочный боевой вылет даже и заикаться не приходилось, но капитан Птичкард с капитаном Краббсом были слишком робкими, чтобы возвысить голос протеста против мероприятий капитана Гнуса, который развернул тем временем широкую кампанию за непрерывную проверку верности под лозунгом «Верность наверняка», призванную выявить отступников, утративших верность долгу и родине после последнего подписания клятвы. Капитан Птичкард с капитаном Краббсом выбивались из последних сил, стараясь не сорвать очередной вылет, когда к ним явилась делегация, возглавляемая капитаном Гнусом, который твердо заявил им, что, прежде чем назначать людей в экипажи, они должны брать с них клятву верности.
— Дело, конечно, ваше, — сказал капитан Гнус, — и я не собираюсь оказывать на вас давление, но все остальные офицеры вспомогательных служб давно уже требуют у них письменную клятву верности, и Федеральному бюро расследований может показаться странным, что вы так легкомысленно относитесь к безопасности страны. Если вам наплевать на вашу репутацию, то дело, повторяю, ваше — я-то просто решил вас предостеречь.
Мило Миндербиндер был тверд и решительно отказался снять майора Майора с пищевого довольствия, даже если тот коммунист, чему он не очень-то верил. Мило инстинктивно избегал любых новшеств, которые могли бы нарушить привычный порядок. Он твердо стоял на нравственной позиции и решительно отказывался включиться в грандиозную битву за клятву верности, пока капитан Гнус не явился со своей делегацией и к нему.
— Защита отечества — наш общий долг, — в ответ на возражения Мило Миндербиндера указал капитан Гнус. — Подпись под клятвой верности — дело, разумеется, добровольное, и забывать об этом не стоит. Люди вовсе не обязаны подписывать клятву, которую предлагают им капитан Птичкард и капитан Краббс. Но нам совершенно необходимо, чтоб ты уморил их голодом, если они откажутся ее подписать. Это как Поправка-22, понимаешь? Ты ведь, надеюсь, не против Поправки-22?
Доктор Дейника был непреклонен.
— Откуда вы взяли, что майор Майор коммунист?
— А разве он отрицал это, пока мы не вывели его на чистую воду? И разве он подписал хоть раз клятву верности?
— Так вы ему не даете.
— Само собой, не даем, — разъяснил капитан Гнус. — Это свело бы на нет уже почти выигранную битву. Вы не обязаны нас поддерживать, решать тут, конечно, вам. Но подумайте, что станется с нашими усилиями, если вы согласитесь оказывать майору Майору медицинскую помощь, когда Мило Миндербиндер начнет воспитывать его голодом. И представьте себе, как отнесутся в штабе полка к человеку, который собирается угробить всю нашу систему безопасности. Они ведь, пожалуй, отправят его на Тихий океан.
Доктор Дейника поспешно отступил.
— Я скажу Гэсу с Уэсом, чтоб они выполняли все ваши пожелания, — сказал он.
Полковника Кошкарта слегка встревожило поднявшееся на Пьяносе волнение.
— Да это идиот Гнус устраивает патриотическую гульбу, — с ухмылкой доложил ему подполковник Корн. — И я думаю, что вам следует его поддержать, хотя бы на первых порах, поскольку именно вы назначили майора Майора командиром эскадрильи.
— Это была ваша идея, — раздраженно пробурчал полковник Кошкарт. — И зачем только я дал себя уговорить?
— А затем, что идея-то была превосходная, — напомнил ему подполковник Корн, — поскольку вам удалось избавиться от лишнего майора, который торчал у вас как кость в горле и подрывал ваш административный престиж. Да вы не унывайте, он, я думаю, скоро выдохнется. Пошлите ему благодарственное письмо, и будем надеяться, что он свернет себе шею без особых для нас осложнений. Только вот… — У подполковника Корна вдруг возникло причудливое подозрение. — Только вот не попытался бы этот недоумок выгнать майора Майора из его трейлера.
Доктор Дейника поспешно отступил.
— Я скажу Гэсу с Уэсом, чтоб они выполняли все ваши пожелания, — сказал он.
Полковника Кошкарта слегка встревожило поднявшееся на Пьяносе волнение.
— Да это идиот Гнус устраивает патриотическую гульбу, — с ухмылкой доложил ему подполковник Корн. — И я думаю, что вам следует его поддержать, хотя бы на первых порах, поскольку именно вы назначили майора Майора командиром эскадрильи.
— Это была ваша идея, — раздраженно пробурчал полковник Кошкарт. — И зачем только я дал себя уговорить?
— А затем, что идея-то была превосходная, — напомнил ему подполковник Корн, — поскольку вам удалось избавиться от лишнего майора, который торчал у вас как кость в горле и подрывал ваш административный престиж. Да вы не унывайте, он, я думаю, скоро выдохнется. Пошлите ему благодарственное письмо, и будем надеяться, что он свернет себе шею без особых для нас осложнений. Только вот… — У подполковника Корна вдруг возникло причудливое подозрение. — Только вот не попытался бы этот недоумок выгнать майора Майора из его трейлера.
— Теперь нам нужно выгнать этого оглоеда из его трейлера, — решил капитан Гнус. — Да и жену с детьми тоже было бы хорошо куда-нибудь к чертовой матери выгнать. Но ничего не получится. Нет у него жены и детей. Стало быть, остается он сам. Кто в эскадрилье отвечает за жилье?
— Майор Майор.
— Видите? Скоро они все приберут к рукам, абсолютно все. Ну нет, этого я не потерплю! Надо будет, так я к самому майору… де Каверли обращусь. Вот вернется он из Рима, и я отряжу Мило Миндербиндера с ним поговорить.
Капитан Гнус безоглядно верил в мудрость, могущество и справедливость майора… де Каверли, хотя никогда с ним не разговаривал, да и сейчас не мог на это решиться. Он поручил разговор Мило Миндербиндеру и нетерпеливо ждал, когда вернется из Рима его кумир. Как и все в эскадрилье, он испытывал благоговейнейшее почтение к этому величественному седому майору с бугристым лицом и осанкой всемогущего Иеговы, который вернулся из Рима с целлулоидной нашлепкой на поврежденном глазе и мгновенно пресек грандиозную битву.
Встретив его у двери, Мило Миндербиндер благоразумно ничего ему не сказал, и когда он со своим обычным неприступно суровым достоинством энергично вошел в столовую, то обнаружил, что дорогу ему перегораживают вплотную стоящие друг за другом офицеры, которые ждут своей очереди, чтобы подписать перед едой клятву верности. У дальнего конца раздаточной стойки группа офицеров, пришедших немного раньше, приносила устную присягу на вечную преданность. перед развернутым знаменем, чтобы получить разрешение сесть за стол, причем каждый из них изловчился держать поднос с тарелками одной левой рукой, а правую вскинул в официальном приветствии. Те офицеры, которые пришли еще раньше, пели, сидя за столом, государственный гимн, чтобы заслужить право на соль, перец и кетчуп. При появлении майора… де Каверли общий гвалт начал постепенно стихать, а он, приостановившись, оглядел столовую с удивленным неодобрением, будто увидел экзотический зверинец. Потом двинулся прямо вперед, и очередь расступалась перед ним, как Красное море. Не глядя по сторонам, он подошел к стойке и со старческой хрипотцой, но зычно и отчетливо из-за многолетней привычки командовать приказал:
— Обед!
Вместо еды капрал Снарк протянул ему для подписи клятву верности. Он пренебрежительно отшвырнул ее, глянув на первые строки, и его здоровый глаз полыхнул слепящим презрением, а массивное, изрытое старческими морщинами лицо потемнело от тускло-огненной, как вулканическая лава, ярости.
— Обед, я сказал! — рявкнул он, и его приказ громоподобно раскатился по вмиг притихшей палатке, предвещая опасную грозу.
Капрал Снарк побледнел и задрожал. Он умоляюще посмотрел на Мило Миндербиндера в отчаянной надежде получить указующий совет. Несколько секунд длилось ужасное молчание. Потом Мило кивнул.
— Обед майору… де Каверли, — сказал он.
Капрал Снарк принялся выдавать майору… де Каверли еду. Тот взял поднос и шагнул к столу, но потом приостановился. Его взгляд обежал томящихся в очереди офицеров, которые немо взывали к нему о заступничестве, и он повелительно рыкнул, наполнив палатку грохотом воинственной справедливости:
— Обед всему офицерскому составу!
— Обед всему офицерскому составу, — с радостным облегчением повторил Мило Миндербиндер, и грандиозная битва за клятву верности лопнула словно мыльный пузырь.
Капитан Гнус едва устоял, получив предательский, по его мнению, удар от человека, на которого он возлагал столько патриотических надежд. Майор… де Каверли воткнул ему в спину зазубренный столовый нож.
— Все это ерунда, — отвечал он, однако, на утешения своих приспешников. — Битву мы выиграли. Нам надо было устранить врагов и указать людям на опасность, которую таит в себе майор Майор, а обе эти задачи мы выполнили блестяще. И клятву верности майор Майор подписать у нас не сумел, хотел он того или нет, так что мы и тут одержали внушительную победу.
Глядя на своих перепуганных врагов во время Достославной осады Болоньи, которая длилась почти бесконечно и вымотала им все нервы, капитан Гнус грустно вспоминал добрые старые дни грандиозной битвы за клятву верности, когда он был самым влиятельным человеком в эскадрилье и даже такие важные шишки, как Мило Миндербиндер, доктор Дейника или капитан Птичкард с капитаном Краббсом, трепетали при его приближении и пресмыкались перед ним, забывая о своей важности. Ну а для подтверждения рассказов про свое былое могущество новичкам у него сохранилось благодарственное письмо полковника Кошкарта.
Глава двенадцатая БОЛОНЬЯ
Фактически Болонью превратил в страшный жупел не капитан Гнус, а сержант Найт, который молча спрыгнул с грузовика и отправился за вторым бронежилетом, как только узнал, куда их посылают, что послужило толчком к массовому повторному нашествию в парашютную палатку и лихорадочной панике из-за возможной нехватки запасных бронежилетов.
— Эй, что тут происходит? — с беспокойством спросил Кроха Сэмпсон. — Неужто над Болоньей так скверно?
Нетли, оцепенело сидя на полу кузова, ничего ему не ответил и безмолвно закрыл обеими ладонями свое печальное юное лицо.
Сержант Найт и серия мучительных отсрочек — вот из-за чего все вышло, потому что, когда экипажи уже рассаживались утром по самолетам, из штаба примчался джип с известием о дожде над Болоньей и, соответственно, первой отсрочке. К их возвращению в эскадрилью на Пьяносе тоже начался дождь, и они провели этот день, тупо рассматривая линию фронта на карте в разведпалатке с унылой мыслью о невозможности спасения. Эта навязчивая мысль безусловно подтверждалась извилистой алой ленточкой, пересекавшей на карте Италию, — сухопутные войска союзников застряли в сорока двух неодолимых милях к югу от Болоньи, и не было ни малейшей надежды, что они овладеют городом, пока не кончится дождь. Подчиненные полковника Кошкарта были обречены на бомбардировку Болоньи. Ничто не могло их спасти.
Ничто, кроме бесконечного дождя, который, как они знали, неминуемо кончится. Кончившись на Пьяносе, он начинался в Болонье. Кончившись в Болонье, опять начинался на Пьяносе. А когда он кончался одновременно и тут и там, возникали другие, совершенно необъяснимые помехи, вроде повальной диареи или таинственно переместившейся линии фронта. Четырежды за первые шесть дней снаряжались они в полет и проходили инструктаж, а потом полет отменялся. Однажды они даже взлетели и, построившись, взяли курс на Болонью, но сразу же получили приказ вернуться. Чем дольше длился дождь, тем отчаянней они мучились. Чем отчаянней они мучились, тем исступленней молили судьбу, чтобы дождь продолжался. Ночью их взгляды были прикованы к небу, и звезды внушали им суеверный ужас. Днем они бесконечно рассматривали недвижимую линию фронта и тоскливо слушали, как шуршит от ветра прикрепленная к деревянной рамке огромная карта; а потом опять начинался дождь, и карту уносили в разведпалатку. Линию фронта отмечала узкая атласная ленточка ярко-алого цвета, которая извилисто пересекала Италию, указывая расположение передовых частей союзных войск.
Наутро после рукопашного боя Обжоры Джо с кошкой Хьюпла дождь прекратился и на Пьяносе, и в Болонье. Взлетная полоса начала подсыхать. Окончательно высохнуть она могла разве что за сутки, но небо безнадежно расчистилось. Их тревожное раздражение переродилось в ненависть. Сначала они возненавидели сухопутные войска, потому что те не сумели взять Болонью. Потом их ненависть перекинулась на алую полоску линии фронта. Они опасливо рассматривали ее, проникаясь к ней безысходной враждой, потому что она не желала двигаться вверх. Когда пала ночная тьма, они стали собираться у карты с фонарями, продолжая свое безумное дневное бдение и тоскливо изнывая в ненавистных молитвах к линии фронта, словно их угрюмый молебен мог передвинуть ее на север.