Жизнь была очень сложной, очень трудной. Полковник вынул изо рта мундштук, опустил его стоймя в нагрудный карман рубахи и принялся удрученно грызть ногти на пальцах обеих рук. Все старались ему навредить, и он тоскливо думал, что только подполковник Корн мог бы вразумить его, объяснив ему в эту тяжкую минуту, как поступить с молебнами. Он почти не доверял капеллану, который был всего-навсего капитаном.
— Стало быть, вы считаете, что, если мы не допустим на молебен нижних чинов, это может сказаться на результатах? — спросил он.
Капеллан, чувствуя, что не понимает, о чем говорит полковник, растерянно замялся.
— Да, сэр, — немного помолчав, ответил он. — Боюсь, что такой поступок может неблагоприятно отразиться на нашей молитве о кучном бомбометании.
— Что-что? — неистово хлопая глазами, вскричал полковник. — Об этом я даже не подумал. Вы считаете, что бог способен рассеять, мне в наказание, наши бомбы?
— Да, сэр, — ответил капеллан. — Боюсь, что да.
— Так пропади они тогда пропадом, ваши молитвы! — в припадке гневной независимости воскликнул полковник. — На кой, спрашивается, черт устраивать молебны, от которых может быть хуже? — Презрительно хмыкнув, он снова сел за стол, сунул в рот пустой мундштук и задумчиво умолк. — А ведь, если здраво-то рассудить, — пробормотал он через несколько секунд себе под нос, — мыслишка с молитвами получается вшивая. В «Сатэрдэй ивнинг пост» на них и внимания могут не обратить.
Полковник Кошкарт с досадой отказался от своего плана, потому что разработал его самостоятельно и надеялся ярко продемонстрировать, когда тот будет успешно завершен, что вовсе не нуждается в подполковнике Корне. А отказавшись, почувствовал приятное облегчение, потому что боялся браться за него, не обсудив предварительно с подполковником Корном. Ему стало очень хорошо. Он значительно возвысился в собственных глазах, потому что, отвергнув сомнительный план, принял необычайно мудрое, на свой взгляд, решение, а главное, принял его без подсказки подполковника Корна.
— Это все, сэр? — спросил капеллан.
— Все, — ответил полковник Кошкарт. — Если вы не можете предложить что-нибудь другое.
— Да нет, сэр. Только…
— Вы хотите что-то сказать, капеллан? — словно бы оскорбленный подобной вероятностью, высокомерно осведомился полковник Кошкарт.
— Сэр, я должен довести до вашего сведения, что некоторые люди в полку очень удручены повышением нормы боевых вылетов до шестидесяти, — сказал капеллан. — Они просили меня поговорить с вами об этом.
Полковник молча смотрел на капеллана. Тот залился краской до корней своих рыжеватых волос. Не прерывая молчания, полковник довольно долго пытал его пристальным, холодным, ничего не выражающим взглядом.
— Скажите им, что идет война, — безучастно выговорил он наконец.
— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — переполненный благодарностью за отмену пытки молчанием, пролепетал капеллан. — Но они-то хотели узнать, почему вы не затребуете новые экипажи из частей пополнения, которые стоят в Африке, — ведь тогда вам удалось бы без проволочек отправить их домой.
— Это административный вопрос, — отозвался полковник, — и не им его решать. — Он лениво указал рукой на корзины у стены. — Отведайте помидорчик, капеллан. Угощайтесь, угощайтесь, платить не нужно.
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
— О, не стоит благодарности, капеллан. А вам, стало быть, нравится жить в лесу? Надеюсь, у вас там полный порядок?
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
— Не стоит благодарности, капеллан. Известите нас, если вам что-нибудь понадобится.
— Благодарю вас, сэр. Сэр…
— Спасибо, что заглянули, капеллан. А сейчас меня ждет кой-какая важная работа. Не сочтите за труд сообщить мне, если вам придет в голову, как нам попасть на страницы «Сатэрдэй ивнинг пост».
— Безусловно, сэр. — Капеллан сделал над собой нечеловеческое усилие и, словно бросаясь в омут, бесстрашно сказал: — Меня особенно беспокоит один из наших бомбардиров, сэр. Йоссариан.
— Кто? — тревожно переспросил полковник, и в глазах у него промелькнуло смутное воспоминание.
— Йоссариан, сэр.
— Йоссариан?
— Да, сэр, Йоссариан. Ему очень худо. Боюсь, как бы он не совершил от отчаяния что-нибудь воистину непоправимое.
— Ему действительно очень худо, капеллан?
— Да, сэр, боюсь, что очень.
Полковник задумался, и в комнате опять воцарилась тяжкая тишина.
— Посоветуйте ему положиться на бога, — помолчав, сказал он.
— Благодарю вас, сэр, я так и сделаю, — пролепетал капеллан.
Глава двадцатая КАПРАЛ УИТКУМ
В небе мутновато плавилось утреннее солнце, стояла безветренно-душная предсентябрьская жара. Подавленный и удрученный, капеллан медленно шел по галерее. Неслышно выбравшись из кабинета полковника Кошкарта — его коричневые, на мягкой резиновой подошве и с резиновыми каблуками башмаки позволяли ему двигаться почти бесшумно, — он сразу же начал горько проклинать себя за трусость. Его совесть требовала, чтобы разговор с полковником о шестидесяти боевых вылетах был решительным и твердым. Он собирался говорить независимо, убедительно, смело, он растерялся и отступил, как только почувствовал отпор. Он всегда постыдно отступал перед самоуверенными людьми, и его охватило привычное презрение к самому себе.
Он растерялся, однако, еще сильней, когда заметил буровато-серую бочкообразную фигуру подполковника Корна, который поднимался, неторопливо поспешая, ему навстречу по широкой лестнице, дугообразно возносящей желтокаменные ступени из громадного круглого вестибюля с темными, в сетке трещин мраморными стенами и темным, выложенным растрескавшейся плиткой затоптанным полом. Подполковник Корн страшил капеллана даже сильнее, чем полковник Кошкарт. Не молодой и не старый, в холодно поблескивающих очках без оправы на смуглом лице и абсолютно лысый, он откровенно не жаловал капеллана и часто бывал с ним груб. Капеллан панически боялся его отрывистых, едких реплик, а еще того больше — проницательно-циничного взгляда и, встречаясь с ним, мгновенно отводил глаза. Зато будто завороженный смотрел, как он то и дело нежно поглаживает широкими сплющенными пальцами свой куполообразный бугорчатый череп, или невольно рассматривал его брюхо с вечно выбивающимися из-под незатянутого ремня полами рубахи, отчего он казался противоестественно пузастым и преувеличенно приземистым, хотя роста был среднего. Лицо у него сально лоснилось, а от крыльев носа к раздвоенному квадратному подбородку тянулись глубокие, почти вертикальные морщины, словно бы подтверждавшие, что человек он ядовитый, надменный и неопрятный. Угрюмо глянув на капеллана, подполковник Корн, казалось, его не узнал, но, когда они поравнялись, бесстрастно проговорил:
— Приветствую вас, отец. Как дела?
— Доброе утро, сэр, — откликнулся капеллан, мудро полагая, что ничего другого от него не ждут.
Подполковник Корн продолжал подниматься, и капеллан подавил искушение напомнить ему, что он анабаптист, а не католик, и поэтому его необязательно или, верней, неправильно называть отцом. Он был почти уверен, что подполковник Корн превосходно все помнит и говорит ему «отец», да еще с таким вежливо-невинным видом, чтобы лишний раз принизить его веру.
Тот уже миновал капеллана, но вдруг повернулся к нему с такой свирепой подозрительностью, что капеллан оцепенел.
— Где вы взяли этот помидор, капеллан? — резко спросил он.
Капеллан удивленно посмотрел на зажатый в собственном кулаке помидор, которым одарил его полковник Кошкарт.
— Я взял его из корзины в кабинете у полковника Кошкарта, сэр, — пробормотал он.
— А полковник об этом знает?
— Знает, сэр. Он сам мне его дал.
— Тогда все в порядке, — успокоенно проговорил подполковник Корн. Он холодно улыбнулся и принялся затискивать большими пальцами обеих рук полы рубахи под ремень. Его глаза самодовольно блеснули тайным ехидством. — А зачем полковник Кошкарт вызывал вас, отец? — спросил он.
— Я не знаю, сэр, должен ли я… — на секунду онемев, начал капеллан.
— Чтобы вознести молитву издателям «Сатэрдэй ивнинг пост»?
— Да, сэр, — едва не усмехнувшись, ответил капеллан.
— Вот-вот, я так и думал, что он загорится этой шальной идеей, когда увидит последний номер журнала, — сказал подполковник Корн. Чутье не обмануло его, и он пренебрежительно рассмеялся. — Надеюсь, вы объяснили ему всю пагубную беспочвенность его затеи, капеллан?
— Он сам отказался от нее, сэр.
— Вот и хорошо, капеллан. Значит, вам удалось убедить его, что издатели не станут публиковать дважды одну и ту же историю ради прославления какого-то безвестного полковника? Прекрасно, капеллан. А как дела у вас в лесу? Трудностей нет?
— Нет, сэр. Все постепенно налаживается.
— Вот и хорошо. Я рад, что у вас нет жалоб. Обязательно сообщите нам, если возникнут какие-нибудь осложнения. Мы все желаем вам добра.
— Благодарю вас, сэр. Я так и сделаю.
Внизу разрастался многоголосый гул. Приближалось время обеда, и первые посетители уже наполняли два зала штабной столовой — для офицеров и нижних чинов, — расположенные друг против друга по разные стороны старинной ротонды. Подполковник Корн согнал с лица улыбку.
— Вы ведь обедали у нас пару дней назад, я правильно помню, капеллан? — многозначительно спросил он.
— Да, сэр, позавчера.
— Стало быть, правильно, — удовлетворился подполковник Корн. — Вы не беспокойтесь, отец. Я извещу вас, когда вам настанет время снова навестить штабную столовую.
— Благодарю вас, сэр.
Капеллан не был уверен, в какой из десяти офицерских и солдатских столовых ему следовало сегодня обедать, потому что график посещения разных столовых, составленный для него подполковником Корном, казался ему чрезвычайно замысловатым, а бумажку со своими записями он забыл у себя в палатке. Капеллан, единственный из офицеров, приписанных к штабу полка, жил не на территории штаба, где вокруг главного штабного здания — ветхого, но поместительного краснокаменного дома — размещалось еще несколько беспорядочно сгрудившихся строений, а в четырех милях от штаба, на опушке леса, между офицерским клубом и палатками одной из четырех эскадрилий, которые базировались на острове Пьяноса. Капеллан жил в просторной квадратной палатке, считавшейся и жильем, и служебным помещением. Шум офицерских попоек часто не давал ему по ночам спать, и он беспокойно ворочался на койке в своем почти бездеятельном полудобровольном изгнании. Принимая порой успокоительные таблетки, чтобы покрепче уснуть, он никогда не умел выбрать правильную дозу, а потом его несколько дней подряд грызла совесть.
Рядом с капелланом на поляне в лесу жил один-единственный человек — капрал Уиткум, его ординарец. Капрал Уиткум, атеист, был необычайно строптивым ординарцем, поскольку не сомневался, что может выполнять обязанности капеллана гораздо лучше, чем сам капеллан, а поэтому считал себя жертвой социальной несправедливости. Его палатка ничем не отличалась от палатки капеллана. Он начал относиться к своему начальнику с откровенно грубым презрением, как только удостоверился, что тот его не одернет. Палатки капеллана и капрала Уиткума стояли на расстоянии четырех или пяти футов друг от друга.
Жизнь капеллана была обустроена и регламентирована подполковником Корном. Подполковник Корн отселил его от остальных штабистов, полагая, что если он будет жить в палатке, как большинство его прихожан, то ему будет легче с ними сойтись — это во-первых. А во-вторых, постоянное присутствие капеллана при штабе создавало бы для офицеров уйму неудобств. Одно дело — быть связанным через капеллана с господом, считал подполковник Корн, против этого никто, разумеется, не возражал; и совсем другое — постоянно жить у него на глазах. В общем, как объяснял подполковник Корн майору Дэнби, пучеглазому и нервозному начальнику оперативного отдела, капеллан неплохо приуютился у них в полку: ему ведь надо только выслушивать рассказы о чужих бедах, хоронить мертвых, навещать увечных да совершать религиозные обряды. Причем похороны теперь случаются довольно редко, говорил подполковник Корн, потому что истребителей у немцев почти не осталось, а девяносто процентов из тех немногих летчиков, которых мы все же теряем, погибают за линией фронта или развеиваются прахом в облаках, куда капеллану доступ закрыт. Что же до богослужений, то они тоже не требуют от капеллана особых хлопот, поскольку совершаются раз в неделю и посещаются отнюдь не густо.
Постепенно капеллан приучил себя к мысли, что ему нравится жить на лесной поляне. Он был обеспечен всем необходимым, а поэтому не мог, так же как и капрал Уиткум, проситься на жительство в штабное здание. Он питался поочередно во всех полковых столовых — их было восемь, по две на эскадрилью, — а кроме того, делил каждую пятую трапезу с нижними чинами и каждую десятую с офицерами штаба. У себя дома, в штате Висконсин, капеллан очень любил садовничать, и его восхищало могучее плодородие здешней природы, когда он смотрел на густые заросли высокой, по пояс ему, травы, колючего мелколесья и непролазного кустарника, которыми он был отделен от мира, словно стеной. Весной он с удовольствием посадил бы вокруг палатки цветы — бегонию и циннию, например, — но не сделал этого, опасаясь злобных нападок капрала Уиткума. Капеллан искренне радовался своему лесному затворничеству, которое помогало ему проводить жизнь в созерцании и размышлениях. Сейчас к нему приходило гораздо меньше людей со своими горестями, чем раньше, и это наполняло его благодарностью. Капеллан не умел легко сходиться с людьми, и ему было трудно вести задушевные разговоры. Он скучал по своему семейству — жене с тремя маленькими детьми, — и жена тоже скучала по капеллану.
Помимо веры в бога, капеллан больше всего раздражал капрала Уиткума полным отсутствием предприимчивости и напористости. Если б дело поручили ему, размышлял капрал Уиткум, на богослужения ломился бы весь полк. В голове у него полыхал буйный фейерверк дерзновенных идей духовного возрождения — утренние трапезы, общественные мероприятия, коллективное лото «бинго», цензура, официальные письма родственникам убитых и раненых, — творцом которого он видел в мечтах себя. Но ему мешал капеллан. Эта помеха доводила его до бешенства, потому что он видел вокруг безграничные возможности для улучшений. Именно из-за таких людей, как капеллан, думал капрал Уиткум, религия пользуется столь дурной репутацией, и они оба живут на положении отверженных. В отличие от капеллана капрал Уиткум ненавидел их затворническую жизнь. Заместив капеллана, он собирался первым делом перебраться на жительство обратно в штаб, чтобы оказаться среди людей и в гуще событий.
Когда капеллан вернулся после вызова полковника Кошкарта на свою поляну, капрал Уиткум, стоя возле палатки в душновато-прозрачном мареве знойного дня, беседовал нарочито приглушенным голосом со странным пухлощеким человеком в бордовом вельветовом халате и серой фланелевой пижаме. Капеллан сразу понял, что это форменная госпитальная одежда. А оба собеседника сделали вид, что не поняли, кого они видят. Десны у пришельца были лиловые, на халате сзади красовался бомбардировщик «Б-25» среди оранжевых зенитных разрывов, а спереди виднелись шесть рядков бомб, означавших, что владелец халата совершил шестьдесят боевых вылетов. Капеллана так поразил его облик, что он сразу же отвел глаза. Собеседники оборвали разговор и напоказ молчали. Капеллан поспешно юркнул к себе в палатку. Повернувшись к ним спиной, он услышал — или вообразил, что услышал, — их ехидные смешки.
Следом за капелланом в его палатку вошел капрал Уиткум.
— Что нового? — требовательно спросил он.
— Да все по-старому, — глядя в сторону, ответил капеллан. — А ко мне никто не приходил?
— Притаскивался опять этот чокнутый — Йоссариан. Вот уж вредоносный тип, верно?
— Мне кажется, он вовсе не чокнутый, — возразил капеллан.
— Правильно, выгораживайте его, — оскорбленно сказал капрал Уиткум и, чеканя шаг, удалился.
Капеллану не верилось, что он опять оскорбил капрала Уиткума и тот действительно ушел. Едва он об этом подумал, капрал Уиткум вошел снова.
— Вы всегда защищаете чужаков, — осудил он капеллана. — А своих не поддерживаете. Вот в чем ваша беда.
— Я его вовсе не защищаю, — попытался оправдаться капеллан. — Просто высказал свое мнение.
— Ну а зачем вас вызывал полковник Кошкарт?
— Так, ничего важного. Он хотел поговорить со мной насчет молебнов перед боевыми вылетами, — сказал капеллан.
— Правильно, мне ничего не полагается знать, — пробурчал капрал Уиткум и вышел из палатки.
Капеллан пал духом. Он всегда старался вести себя как можно тактичней, но всегда, похоже, обижал капрала Уиткума. Он покаянно опустил голову и заметил, что навязанный ему подполковником Корном ординарец — навязанный, чтобы убирать у него в палатке и следить за чистотой одежды, — опять не вычистил ему башмаки.
Капрал Уиткум снова вошел в палатку.
— Ничего-то вы мне не рассказываете, — настырно прохныкал он. — У вас нет никакого доверия к своим. Вот в чем ваша беда.
— Совсем наоборот, — виновато возразил капеллан. — Я полностью вам доверяю.
— А как будет с письмами? — тотчас же спросил капрал Уиткум.
— Ох, не надо! — раболепно взмолился капеллан. — Я не могу сейчас говорить про письма. Прошу вас, не навязывайте мне этот разговор. Я обязательно скажу вам, если переменю решение.
— Вот, значит, как? — взъярился капрал Уиткум. — Правильно, сидите тут, утопайте в сомнениях, пока я делаю всю работу. А видали вы парня с картинками на халате?