Подполковник Корн был преданный, незаменимый и досадный союзник. Полковник Кошкарт мгновенно проникался к нему вечной благодарностью за его хитроумные стратегемы и моментально впадал в ярость, решив, что они могут не сработать. Полковник Кошкарт был многим обязан подполковнику Корну и переносил его с огромным трудом. Они были очень близки. Полковник Кошкарт завидовал интеллекту подполковника Корна, и ему постоянно приходилось напоминать себе, что тот, хотя и был старше его на десять лет, дослужился, однако, только до подполковника, а образование получил в безвестном провинциальном университете. Полковник Кошкарт беспрестанно сетовал на судьбу, давшую ему в помощники столь ординарного человека. Его унижало, что он целиком и полностью зависит от выпускника захолустного университетишки. Если уж кто-то должен был стать для него совершенно незаменимым, сокрушался полковник Кошкарт, то ему, конечно же, следовало оказаться куда более богатым, утонченным и зрелым, чем подполковник Корн, который происходил из ничем не примечательной семьи, а главное, как подозревал с тайным негодованием полковник Кошкарт, с тайным пренебрежением относился к его мечте дослужиться до генерала.
Полковнику Кошкарту отчаянно хотелось стать генералом, ради этого он был готов использовать любые средства, даже религию, и однажды утром, через неделю после его приказа об увеличении нормы боевых вылетов до шестидесяти, он вызвал к себе капеллана и ткнул пальцем в лежащий перед ним на столе журнал «Сатэрдэй ивнинг пост». Ворот его форменной рубахи был широко распахнут, и под пухлым подбородком с оттопыренно дряблой нижней губой, на яично-белой шее, виднелась уже пробивающаяся после утреннего бритья будущая темная щетина. Кожа у полковника Кошкарта никогда не загорала, и ему приходилось тщательно беречься от солнца, чтобы не обгореть. Он был на голову выше и вдвое массивней, чем капеллан, весь его облик источал напыщенное, тяжкое, уничижительное для капеллана высокомерие, и тот чувствовал себя в его присутствии болезненно хрупким.
— Ознакомьтесь, капеллан, — приказал полковник Кошкарт, мясисто развалившись в своем вращающемся кресле за письменным столом и всовывая в мундштук сигарету. — Ознакомьтесь и доложите, что вы об этом думаете.
Капеллан послушно заглянул в журнал и увидел редакционную статью на целый разворот, где рассказывалось об одном из американских бомбардировочных полков, базирующихся на территории Англии, капеллан которого перед каждым боевым вылетом совершал в инструктажной молебен. Сообразив, что полковник не собирается его распекать, капеллан ощутил жаркую благодарность. Он только мельком видел полковника с тех пор, как тот выставил его по приказу генерала Дридла из офицерского клуба, когда Вождь Белый Овсюг врезал по носу полковнику Мудису. И вот, вызванный сегодня утром к полковнику Кошкарту, капеллан думал, что получит нагоняй за самовольное посещение клуба накануне вечером. Его пригласили туда, неожиданно нагрянув к нему в палатку на опушке леса, Йоссариан с Дэнбаром. До полусмерти запуганный полковником Кошкартом, он все же решился лучше еще раз навлечь на себя его гнев, чем отклонить радушное приглашение двух новых приятелей, которые взяли его под свое покровительство, как только он познакомился с ними две или три недели назад, явившись в госпиталь, чтобы навестить раненых, и потом всячески ограждали его от бесчисленных злоключений, связанных с выполнением пасторского долга, предписывающего капеллану по-дружески общаться чуть ли не с тысячью практически незнакомых ему солдат и офицеров, считавших его бескрылой белой вороной в их боевом летном полку. Капеллан суетливо склонился над журналом. Он дважды рассмотрел каждую фотографию и прочитал все подзаголовки в статье, пытаясь придать своим мыслям упорядоченную форму, чтобы ответить на вопрос полковника; но ему пришлось несколько раз преобразовывать и повторять в уме ту единственную фразу, которую он наконец решился произнести.
— Мне кажется, что молебен перед боевым вылетом — это высоконравственное и весьма похвальное деяние, сэр, — робко вымолвил капеллан и выжидающе умолк.
— Оно конечно, — сказал полковник. — Но мне-то надо, чтоб вы решили, сработает ли эта штука у нас.
— Да, сэр, — после мгновенного замешательства откликнулся капеллан. — Надо полагать, что да.
— В таком случае я, видимо, попробую! — На мучнистых щеках полковника внезапно вспыхнули пятна румянца. Он вылез из-за стола и принялся возбужденно шагать по комнате. — Подумайте, какое великое благо принесло это нашим летчикам в Англии! Тут дана фотография полковника, у которого капеллан возносит перед каждым вылетом молитвы. Если молитвы сработали там, они должны сработать и здесь. Может, если мы начнем возносить молитвы, моя фотография тоже появится на страницах «Сатэрдэй ивнинг пост».
Полковник снова сел и сдержанно улыбнулся своим щедрым надеждам. Капеллан не понимал, какой реплики ждет от него полковник. На его бледном, слегка удлиненном лице застыла приличествующая случаю задумчивость, и он рассеянно скользнул взглядом по рядам высоких корзин с красными помидорами, которые тесно стояли вдоль стен. Кажется, такой сорт называется «сливки», мелькнуло у него в голове. Ему надо было как-то отозваться на последнюю фразу полковника, но он вдруг обнаружил, что пристально рассматривает ряды корзин, пытаясь догадаться, почему корзины с помидорами оказались в служебном кабинете у командира полка; он так заинтересовался этим, что молча пялился на корзины, совершенно позабыв о теме их разговора, пока полковник, тоже по-дружески уклонившись от главной темы, не спросил:
— Может, хотите купить, капеллан? Их собрали на нашей ферме в горах — она принадлежит нам с подполковником Корном, — и я могу уступить вам корзинку по оптовой цене.
— Нет-нет, сэр, не надо! Благодарю вас, сэр.
— Как хотите, капеллан, — благодушно сказал полковник. — Вы вовсе не обязаны их покупать. Мило с радостью выхватывает у нас из-под рук каждую созревшую партию. Эти-то собраны только вчера. Обратите внимание, какие они зрелые и плотненькие — как груди у молодой девушки, правда?
Капеллан вспыхнул, и полковник моментально догадался, что совершил ошибку. Опустив со злобным смущением голову, он почувствовал, что щеки у него стали пунцовыми, а пальцы на руках — непристойно громоздкими. Капеллан внушал ему сейчас ядовитую ненависть — за то, что был капелланом и превратил в грубую бестактность его изящную шутку, которая, как он знал, вызвала бы у любого нормального, на его взгляд, человека веселое восхищение. Он чувствовал себя несчастным и жалким, тщетно придумывая, как же им обоим выбраться теперь из этого безысходного тупика. Но вдруг вспомнил, что капеллан-то всего-навсего капитан, и резко выпрямился, едва не задохнувшись от праведной злости. При мысли о том, что он загнан в унизительную ловушку вместе со своим сверстником, дослужившимся только до капитана, его щеки окаменели, и он уставился на капеллана с такой убийственной враждебностью, что тот задрожал. Несколько бесконечных минут полковник мстительно язвил капеллана угрюмым, зловещим, безжалостным и откровенно ненавидящим взглядом.
— Но мы говорили о другом, — насладившись своей безмолвной местью, едко сказал он. — Мы говорили не про груди прекрасных девушек, у нас была совсем другая тема. Мы обсуждали ваши должностные обязанности. Так есть у вас какие-нибудь возражения против религиозного обряда в инструктажной перед каждым боевым вылетом?
— Нет, сэр, — промямлил капеллан.
— Тогда начнем сегодня же — перед дневным вылетом, — сказал полковник. Перейдя к деталям, он постепенно смягчился: — Но я хочу, чтоб вы тщательно обдумали выбор молитв. Нам не нужны мрачные и горестные напутствия. Они должны быть светлыми и бодрыми, вселяющими в наших ребят боевой дух. Вы понимаете, о чем я говорю? Нам не нужны все эти божьи царствия и долины смертной тени. От них веет безнадежностью… Что это у вас такое кислое лицо?
— Прошу прощения, сэр, — с запинкой сказал капеллан. — Я как раз думал о двадцать втором псалме.
— Это какой?
— Тот, где говорится про долину смертной тени, сэр. Господь пастырь мой, я…
— Вот-вот, именно тот. О нем не может быть и речи. Что еще вы хотели бы предложить?
— Спаси меня, Боже: ибо воды дошли…
— Про воды тоже не годится, — решил полковник. Он выбросил окурок в пепельницу и раздраженно продул мундштук. — Почему бы вам не взять что-нибудь музыкальное? Как насчет арф на вербах?
— Там говорится о реках Вавилонских, сэр, — напомнил ему капеллан. — При реках Вавилонских мы сидели, когда вспоминали о Сионе…
— О Сионе? Забудьте раз и навсегда! Он туда и попал-то, я думаю, по ошибке. Постарайтесь вспомнить что-нибудь веселое, без вод и долин и господа. А лучше всего вообще без библейских тем.
— Прошу прощения, сэр, — с запинкой сказал капеллан. — Я как раз думал о двадцать втором псалме.
— Это какой?
— Тот, где говорится про долину смертной тени, сэр. Господь пастырь мой, я…
— Вот-вот, именно тот. О нем не может быть и речи. Что еще вы хотели бы предложить?
— Спаси меня, Боже: ибо воды дошли…
— Про воды тоже не годится, — решил полковник. Он выбросил окурок в пепельницу и раздраженно продул мундштук. — Почему бы вам не взять что-нибудь музыкальное? Как насчет арф на вербах?
— Там говорится о реках Вавилонских, сэр, — напомнил ему капеллан. — При реках Вавилонских мы сидели, когда вспоминали о Сионе…
— О Сионе? Забудьте раз и навсегда! Он туда и попал-то, я думаю, по ошибке. Постарайтесь вспомнить что-нибудь веселое, без вод и долин и господа. А лучше всего вообще без библейских тем.
— Прошу прощения, сэр, — твердо, хотя и виновато, сказал капеллан, — но все молитвы, которые известны мне, довольно суровы по тону и обращены так или иначе к господу.
— Значит, надо найти новые. Люди и так проклинают боевые задания, на которые я их посылаю, незачем забивать им головы мыслями про господа, смерть и ад. Почему бы нам не разработать принципиально новый подход к молебну? Почему не помолиться о чем-нибудь по-настоящему благом — вроде кучного бомбометания, например? Разве мы не можем помолиться о кучном бомбометании?
— Я думаю, сэр… — нерешительно отозвался капеллан. — Думаю, что можете, сэр. Но тогда… если б вам захотелось молиться только об этом, я был бы просто не нужен. Вы могли бы молиться сами.
— Я знаю, что мог бы, — желчно проговорил полковник. — Ну а вы-то здесь, по-вашему, для чего? Я, к примеру, мог бы сам заботиться о своем питании, но это обязанность Мило Миндербиндера, вот почему именно он руководит всеми столовыми в нашей бригаде. А ваша обязанность — руководствовать нас в молитве, и отныне вы будете руководствовать нас в молитве о кучном бомбометании перед каждым боевым вылетом. Ясно? Кучное бомбометание, на мой взгляд, стоит того, чтобы о нем помолиться. Это будет нам всем лакомый дар судьбы — или, скажем, господа, — особенно если вспомнить о пристрастиях генерала Долбинга. Генерал Долбинг считает, что аэрофотоснимки смотрятся гораздо лучше, когда бомбы ложатся кучно.
— Генерал Долбинг, сэр?
— Именно, капеллан, — подтвердил полковник и снисходительно усмехнулся, видя удивление капеллана. — Не надо пока болтать, но похоже, что дни генерала Дридла в нашей бригаде сочтены и на смену ему придет генерал Долбинг. Я, откровенно говоря, не стану горевать, если так и случится. Генерал Долбинг — замечательный человек, и нам всем, по-моему, будет с ним гораздо лучше, чем раньше. Хотя возможно, это дело заглохнет, и мы останемся с генералом Дридлом. Я, откровенно говоря, не стану горевать, если так и случится, потому что генерал Дридл тоже замечательный человек, и нам всем, по-моему, будет с ним гораздо лучше, чем раньше. Надеюсь, вы сохраните наш разговор в тайне, капеллан. Мне бы не хотелось, чтоб у кого-нибудь из них создалось впечатление, что я поддерживаю другого. Вы меня понимаете?
— Безусловно, сэр.
— Вот и прекрасно, — бодро вставая, заключил полковник Кошкарт. — Однако все эти разговоры вряд ли помогут нам с публикацией в «Сатэрдэй ивнинг пост» — как вы считаете, капеллан? Стало быть, нужно хорошенько подумать, чем их можно пронять. Кстати, капеллан, пока ни слова подполковнику Корну. Вы меня понимаете?
— Безусловно, сэр.
Полковник Кошкарт начал задумчиво прохаживаться по узкому коридорчику между столом в центре комнаты, возле которого стояло несколько деревянных стульев, и корзинами у стен. Потом снова обратился к капеллану.
— Поскольку вы не допущены к секретной информации, — сказал он, — вам придется ждать около палатки, когда кончится инструктаж. Мы будем запускать вас во время сверки часов — точное время едва ли можно считать военной тайной — и отведем вам полторы минуты. Вы уложитесь в полторы минуты?
— Думаю, что да, сэр. Но для этого вам придется заранее выпустить из палатки атеистов и впустить туда солдат и унтер-офицеров.
— Каких еще атеистов? — застыв на месте, взревел полковник Кошкарт, и все его повадки мигом изменились: теперь перед капелланом стоял воинственно добродетельный, оскорбленный в святых чувствах человек. — У меня в полку нет атеистов! Атеизм — это же противозаконное мировоззрение, разве нет?
— Нет, сэр.
— Нет? — Полковник удивился. — Но уж во всяком случае антиамериканское, верно?
— Не уверен, сэр.
— А я уверен, — объявил полковник. — И мы не позволим кучке вшивых атеистов подрывать отправление наших священных обрядов. Они у меня не получат никаких привилегий. Пусть стоят, где стояли на инструктаже, и молятся вместе с нормальными людьми. А что еще за болтовня насчет нижних чинов? Они-то тут при чем?
— Прошу прощения, сэр, — покраснев, сказал капеллан. — Я думал, вы хотите, чтоб солдаты и унтер-офицеры тоже присутствовали на молебне — ведь задание-то они будут выполнять вместе с офицерами.
— Еще чего! У них есть собственный бог и свой капеллан — разве не так?
— Нет, сэр, не так.
— О чем вы толкуете, капеллан? Значит, по-вашему, они молятся тому же богу, что и мы?
— Да, сэр, тому же.
— И он их слушает?
— Надо полагать, что да, сэр.
— Дьявольски занятно! — весело изумился полковник. Однако сразу приувял и нервно провел рукой по своим седовато-черным, коротко подстриженным кудрям. — И вы считаете, что это было бы правильно — допускать на молебны нижних чинов? — с беспокойством спросил он.
— По-моему, это было бы справедливо, сэр.
— А по-моему, лучше б их держать подальше, — откровенно сказал полковник и принялся необычайно громко хрустеть суставами пальцев, бодро, стремительно вышагивая по узким коридорам вокруг стола, обставленного со всех сторон корзинами. — Поймите меня правильно, капеллан! Я вовсе не считаю нижних чинов грубыми, грязными и неполноценными существами. Просто у нас в инструктажной мало места. Хотя, по правде-то говоря, оно вроде бы и ни к чему, чтоб наши офицеры панибратствовали с нижними чинами. Они и так слишком тесно соприкасаются во время бомбардировочных полетов. У меня у самого есть близкие друзья из нижних чинов — так ведь степень-то близости устанавливаю все-таки я. Скажите честно, капеллан, разве вы захотели бы, чтоб ваша сестра вышла замуж за какого-нибудь унтер-офицера?
— Моя сестра сама унтер-офицер, сэр, — сказал капеллан.
Полковник опять застыл на месте и вперился в капеллана подозрительным взглядом, прикидывая, не издевается ли тот над ним.
— Это о чем же вы толкуете, капеллан? Или, может, у вас такие шуточки?
— Нет-нет, что вы, сэр! — неловко заторопился капеллан. — Просто она служит старшим сержантом в морской пехоте.
Капеллан всегда был неприятен полковнику, а сейчас вдруг показался двуличным и зловещим. Полковника томило острое предчувствие опасности, и он старался понять, не замышляет ли капеллан какой-нибудь ловкой интриги против него, тая под невыразительной, молчаливой личиной хитроумное, предприимчивое и коварное честолюбие. Что-то в нем было странное, и, внимательно посмотрев на него, полковник с облегчением догадался, в чем дело. Тот стоял навытяжку, потому что он забыл сказать ему «вольно». Постой, постой «смирно», мстительно решил полковник, чтобы яснее подчеркнуть, кто хозяин положения, и не подорвать престиж, признав свою оплошность.
Он уныло уставился в окно, с горечью размышляя о своей судьбе. От нижних чинов всегда одни неприятности, думал он. Внизу, рядом со зданием штаба, виднелся тир для стрельбы по тарелочкам, который он приказал оборудовать, чтобы там совершенствовались в меткости только штабные офицеры, а генерал Дридл, устроив ему грубый разнос при майоре Дэнби и подполковнике Корне, распорядился допустить туда весь личный состав полка, даже нижние чины. Это был жуткий вечер, а тир так и торчит с тех пор у него в горле, как острая кость, горестно думалось полковнику. Генерал Дридл постоянно об этом помнил, ужасался он, прекрасно понимая, что тот давно и думать об этом забыл, а значит, совершилась вопиющая несправедливость, поскольку растреклятый тир должен был принести ему лакомые дары судьбы, хотя застрял вместо этого у него в горле, как острая кость. Полковник Кошкарт не мог сам решить, на благо себе оборудовал он тир или во вред, и очень жалел, что рядом нет подполковника Корна, который снова растолковал бы ему истинное положение дел, утихомирив на какое-то время его вечную тревогу.
Жизнь была очень сложной, очень трудной. Полковник вынул изо рта мундштук, опустил его стоймя в нагрудный карман рубахи и принялся удрученно грызть ногти на пальцах обеих рук. Все старались ему навредить, и он тоскливо думал, что только подполковник Корн мог бы вразумить его, объяснив ему в эту тяжкую минуту, как поступить с молебнами. Он почти не доверял капеллану, который был всего-навсего капитаном.