– Все верно, – согласился я. – Надеюсь, эта передача будет принята вашими слушателями… с большим вниманием.
– Спасибо, – сказал корреспондент. – Передачу для «Москов Индепендент» вел Сергей Ананьев, оператор – Гарри Воронов.
Как только Гаврик закрыл за ними дверь, Валентин сказал с восторгом:
– Замечательно!.. Нет, просто потрясательно. Вы не чувствуете?
Данил буркнул:
– Он назвал нас фриками.
– И что? – спросил Валентин. – Если передача попадет на экраны, очень многие из посмотревших почувствуют, что они не одиноки!.. А они одиноки без нас.
Валентин сказал настойчиво:
– Нам очень нужна массовость. Когда-то не оправдались крики о неизбежности «арабской весны» в России, так же оказались несостоятельны и отчаянные крики правозащитников о жутком наступлении на свободу личности. Если честно, то все эти крикуны насчет ужасов тоталитаризма – пацаны и дрочеры! Им до свинячьего визга страшно, что их занятие мастурбацией заснимут и покажут в инете. Люди же постарше выбирают стабильность и безопасность, которые им гарантирует тотальное наблюдение, а что могут заснять за мастурбацией, то это теперь даже не грех, тем более не преступление.
Данил хохотнул:
– Да еще в их возрасте!
– Потому, – продолжил Валентин, – если смотреть новости с улиц или читать в инете, создается впечатление, что вот прям вся общественность страны, или скажем иначе – вся страна, негодует и бурлит! Все против этого мерзкого тоталитарного контроля, ни одного «за», ну ни за что правительство не посмеет решиться на такую гнусность…
– А что, – спросила Люська, – решится?
– Как только, – ответил Валентин, – дело доходит до голосования, результат оказывается сногсшибательный: девяносто процентов за полный и неусыпный контроль власти над народом, три процента против, а семь воздержались.
– Блин, – сказал Данил, – неужели так все хреново?
Валентин кивнул и пояснил:
– Это почти идеально совпадает с возрастным составом населения. Девяносто процентов проголосовавших уже крепко стоят на ногах, а десять – это пацаны, три процента которых мечтает во время беспорядков как следует оттянуться, разбивая витрины и выволакивая из магазинов все ценное, а семь процентов – смутно ощущают, что так вроде бы как бы нехорошо, но если начнется, то и они потом пойдут тоже…
– Десять процентов, – сказал Зяма серьезно, – это мало. Но систему ломать надо!
– Как?
Зяма кивнул в мою сторону:
– Видите, бугор сдвинул брови? Это он так думает. И знаете что? Придумает!
Я буркнул:
– А что тут придумывать? Система угнетения должна быть сломана. Совсем скоро затрещит ее хребет… Как? Не знаю. Но разве не чувствуете? Мы обязательно ее сломаем. Но конечно, все эти десять процентов должны быть у нас!
Глава 13
Через два дня Люська счастливо проверещала, что из телестудии позвонили насчет того, что интервью с организацией настов покажут в субботу в передаче «Фрики».
Я вспылил, но Валентин принялся уверять, что эту передачу смотрит масса народу, всем же приятно считать, что вот они такие нормальные и замечательные в мире каких-то сраных фриков, а это сработает в нашу пользу.
– Еще как сработает, – сказал Зяма. – Все увидят, что они внутри тоже сруны, да еще какие, только бздят признаться, а вот у нас хватает смелости и отваги заявить о своей позиции!
– После той передачи к нам попрут, – заверил Валентин. – Сперва тихо, как зайчики, только проверить насчет того, правда ли, потом осмелеют…
– Тогда нужно быть готовыми, – ответил я.
– Напеку пирожков, – сказала Марина.
– Никаких пирожков, – отрезал я. – У вас у всех сейчас львиная доля времени уходит на срач в форумах, на холивары и троллинг идеологических противников!
Зяма восхитился:
– Красиво сказал, шеф! Как с трибуны.
Я отрезал:
– Тебе тоже аргументов недостает, химик ты наш недопогромленный. Хотя, к счастью, и оппоненты интеллектом не блещут. Так что все оставим гонки, баттлы и квесты, слушать сюда, пока я добрый. Мы сами должны сперва уяснить, кто мы и что мы. А то настизм, настизм… Давайте проясним и затвердим саму идеологию настизма, чтобы нас ничто не сбило с пути никакими доводами и хитрыми увертками. Будете объяснять другим, потом и сами поймете. Без идеологии, конечно, тоже можно, особенно теперь, но все-таки с нею надежнее, это как религия…
– Только, – заметил Валентин, – менять ее можно чаще. Почти как носки.
– Мы своей не изменим, – заверил я. – Это же фундамент! И все понимают, что мы правы, хотя такая правда шокирует, и все делают вид, что они, видите ли, совсем не такие, а белые и пушистые… Грамотные, так сказать, хотя большинство просто делает вид, что грамотные, сейчас этого достаточно. Это та часть настистов, это которые подонки, те и неграмотность не скрывают, даже гордятся…
Грекор сказал важно:
– Да это настоящие настисты.
– Во главу угла поставим то, – сказал я настойчиво, – что привлечет всех и против чего вроде бы и спорить низзя. Я имею в виду свободу личности, свободу самовыражения, право выражать протест… тут надо будет как-то ввернуть умную фразу насчет того, что протест имеем право выражать любыми способами. Надеюсь, всем понятно?
Данил сказал тупенько:
– Любыми – это как?
– Лучше не углубляться, – предостерег Зяма. – Пусть думают о свободе шествий, митингов и демонстраций, а мы будем думать… и осуществлять свое. А когда начнутся репрессии, мы попадем в борцы с диктатурой.
Данил почесал затылок:
– Да как-то не люблю в борцы. Однажды загремел в ментовку, так отметелили… И сказали, что вообще жопу порвут, если еще раз к ним попаду.
– Нарушение наших прав! – сказал Зяма обрадованно.
– Ну…
– Они не имеют права, – убежденно заявил Зяма. – Нам, вообще-то, нужны будут и грамотные адвокаты.
Данил усомнился:
– Нам? Адвокаты даже в сортир ходят при галстуках!
Я посмотрел на аспиранта, что помалкивает, но вид такой, словно репетирует речь перед избирателями.
– Валентин?
Он вздохнул, сказал с некой покровительственной ноткой:
– Я специализируюсь на глубинных проявлениях наших мотиваций и могу сказать достаточно уверенно…
Он запнулся на миг, Данил сказал в нетерпении:
– Телись быстрее!
– Симпатия к нарушителям, – пояснил Валентин, – настолько велика, что если это не задевает нас напрямую и немедленно, мы поддерживаем нарушителей всегда. В смысле, будут поддерживать нас. Когда прямо, когда косвенно.
– Поддерживать? – переспросил я.
Валентин уточнил:
– По крайней мере, симпатизировать. Чего стоит похвальба рядового студента, что за все пять лет ни разу не был на лекции, сдавал по шпаргалке, содержимое которой тут же забывал, и вот он диплом, такой же точно, как и у того идиота, что учился добросовестно! И мы с готовностью и очень охотно соглашаемся, что молодец, крутой, лихач, а тот, что учился – просто идиот какой-то забацанный…
Зяма сказал ехидно:
– Но вот что-то заболело в брюшине, не рак ли, надо бы к врачу… но теперь как бы к тому, который посещал все лекции и сдавал честно, но только не к герою, который не отличает гланды от аппендикса!
Все замолчали, да, проблема, но Валентин сказал почти радостно:
– Вот-вот! Все это понимают, но как бы не видят, нарочито пропускают мимо сознания. Это же всегда было, вспомните «Песенку вагантов».
Грекор, словно его кто ткнул шилом, встрепенулся и бодро пропел:
Валентин вскинул палец, Грекор замолчал, а Валентин продолжал по-аспирантски уверенно, словно мы его студенты:
– Обратите внимание, что там дальше:
Зяма мелко рассмеялся:
– Ничего не изменилось! Иначе уже летали бы по вселенной в эпохе сингулярности. Валентин прав, мы бы насрали на эту песню, если бы там было о том, как этот вагант едет учиться в универ и как постарается стать хорошим специалистом.
Валентин кивнул, ободренный пониманием, подытожил тем же лекторским тоном:
– В детстве нас пичкали подвигами Ильи Муромца, но мы с не меньшим удовольствием читали и про его дебоши, когда он сшибал стрелами кресты с колоколен, упивался вусмерть в кабаках, по пьяной дури гонял народ на киевских улицах, драл бояр за бороды и бесчестил, как мягко сказано в литературных источниках, их жен. Может, даже с большим удовольствием читали, потому что в роли героев себя не очень-то представляем, а вот в роли дебошира, сруна или соблазнителя чужих жен, о, эту роль к себе примеряем охотно!
Зяма спросил с интересом:
Зяма спросил с интересом:
– А почему?
– Ответ очень сложный, – произнес Валентин, – но в очень упрощенной форме это будет звучать так… Люди слишком быстро рванулись по лестнице прогресса, не разобравшись сперва, кто они есть. Потому мы, насты, выполняем очень важную и спасительную для человечества роль клапана!
– Это… как?
– Если все силы бросить на прогресс, – объяснил Валентин терпеливо, – неважно, хайтековский или медицину, как сейчас в моде, человечество может перегореть… или взорваться. Все это только термины, как понимаете, но когда насилие над человеческой натурой станет чрезмерным, то рухнет цивилизация, запылают дома, прольется кровь… но не в войнах, все прошлые покажутся детскими шалостями, а погибнет все… и в лучшем случае выживут какие-то стойбища охотников или альпинистов, забравшихся далеко от технологического мира.
Данил спросил недоверчиво:
– Все озвереют?
– А мы и есть звери, – объяснил Валентин. – Только в железном наморднике так называемой культуры, в железной клетке цивилизации и с чугунными ядрами правил на всех лапах. Этот зверь рано или поздно вырвется, потому что намордник давит все сильнее, а клетка уже начинает сжимать ему ребра… А что делаем мы, которые насты?
Сообразительный Зяма сказал быстро:
– Выпускаем его немножко пошалить! Как Карлсона.
– Верно, – сказал Валентин. – Мы – спасаем цивилизацию. Без нас зверь бы уже вырвался и все разнес. Но его начали выпускать еще Адам с Евой! Его выпускали все войны и революции, его выпускают все те, кто нарушают правила хоть закона, хоть нравственности, трахая чужих жен…
– Ух ты…
– Мы реализуем, – пояснил Валентин терпеливо, – присущую человеку необходимость срать в лифте и пачкать говном стены. Это изначально в каждом, но все и всегда старательно замалчивают этот факт, да что там замалчивают: страшатся сказать о нем вслух, страшатся даже подумать! И вот только мы, насты, рассвет нового мира, впервые говорим вслух, открыто, говорим громко и даже подкрепляем свои слова четкими и решительными действиями!
Мне показалось, что он чуточку рисуется, даже играет, как опытный оратор на трибуне, чем-то похожий на кандидатов в президенты движениями и жестами.
В наступившей паузе Зяма сказал задумчиво:
– Мне, как представителю избранного народа, нравится, что мы не первые, а как бы продолжаем спасать цивилизацию, когда та становится слишком правильной…
– Точно подмечено, – сказал Валентин. – Иуда выдал Иисуса не потому, что соблазнился тридцатью сребрениками! Ему дико насточертела сладенькая проповедь всеобщей любви и добра. Можно быть добрым день-два, можно три, даже четыре… но на пятый обязательно сорвешься. А Иуда ходил за Иисусом несколько недель! Тут уж кучей говна под дверью соседа или разбитым зеркалом в лифте не отделаешься. Душа требует равноценной компенсации, и он…
Грекор хохотнул:
– Скомпенсировал!
– Скомпенсировал, – согласился Валентин. – Иначе, кто знает, не вылилось бы все дальнейшее в жестокую кровопролитную войну?.. Но Христа распяли, а Павел тут же повернул все в другую сторону, придав учению совсем другой смысл, и ваш гребаный Израиль был спасен от жестокой гражданской войны, что кончилась бы, скорее всего, полным разрушением всего, связанного с иудаизмом.
Зяма распахнул рот от удивления.
– Иуда… спас Израиль?
Валентин отмахнулся.
– Спас, но мне ваш Израиль по фигу. Важнее то, что этот предохранительный клапан цивилизации приоткрывался постоянно, спасая ее котел от перегрева и взрыва. А сейчас вот мы впервые за всю историю человечества делаем это осознанно, а не подчиняясь инстинктам самосохранения, как поступали раньше дикие и малограмотные!
Я молчал, слушал, посматривал на их ошарашенные и медленно светлеющие лица. То, что мы понимали на инстинктивном уровне, даже не понимали, а просто ощущали, как звери чувствуют будущие изменения в природе и заранее предпринимают нечто: перед дождем возвращаются в свои норы и гнезда и торопливо ложатся спать, чтобы не тратить энергию попусту, а перед зимой стараются нажраться так, чтобы жир свисал с боков, так вот это наше понимание на клеточном уровне странный аспирант изложил точно по науке… если такая наука уже есть, но, думаю, он сам ее придумал.
Все начали посматривать на меня, я сказал с чувством:
– Тебе быть не только доктором, но и нобелевцем! Ты хорош, Валентин. Зришь в корень, как великий срун Козьма Прутков. А вы, морды, все поняли?
Зяма ответил за всех:
– Конечно, он разъяснил доступно, на пальцах. Разве что Данил с Грекором не врубились да Люська и Маринка, а так все… только насчет нашего бугра тоже сомневаюсь…
– Тогда за работу, – сказал я решительно. – Я просмотрю по сети, что вообще-то готовится по городу из маршей и демонстраций…
– Присоединимся?
– Может быть, – пообещал я, – даже поведем народ. Но не сразу, не сразу.
Глава 14
Зяма повесил на стену над столом, где почти приватизировал мощный комп с гонками на харде, криво вырванную страницу из книги, где старый дед выглядывает из рассохшейся бочки.
Данил спросил туповато:
– Это че?
– Диоген, – с гордостью ответил Зяма. – Первый в мире безродный космополит! Гражданин вселенной, как он себя называл очень скромно. Жил в бочке и постоянно срал под дверьми приличных соседей.
Данил заржал:
– Брешешь?..
– Глупенький, – ответил Зяма покровительственно, – ты когда-нить гуглить пробовал?
– Да брешешь!
– Давай на спор, – предложил Зяма. – Кто проспорит, тому трижды по славянскому шнобелю.
– Да иди ты…
– Этим Диоген и стал великим, – заверил Зяма. – Срал с детства, как вот мы, но потом не стал старым и правильным, а остался таким же яростным бунтарем!.. И постоянно ломал систему!.. Срал под дверьми, срал на улице, срал на базаре!..
Данил повернулся, крикнул в сторону распахнутой двери во вторую комнату:
– Валентин! Да брось ты щупать Люську, у нее уже сиськи в мозолях, иди расскажи про Диогена!.. А то хитрый моссадовец нам такую лапшу на ухи вешает…
Валентин подошел с некоторой неохотой, будто и впрямь щупал Люську, а то и саму Марину, послушал, сказал рассудительно:
– Вообще-то мне, как исследователю, ясно, что наши сруны идут по почти прямой, хоть и кривой линии от киников Древней Эллады. Это сложная и весьма изящная философия, как все у древних греков! Для кинизма характерно полное отрицание морали, законов, норм, идеологии и вообще основ строя. Любого. К примеру, вот самый яркий пример философа-киника – Диоген…
Грекор сказал обрадованно:
– Я знаю! Он жил в деревянной бочке!
– В глиняной, – поправил Валентин. – Тогда бочки были глиняные. Деревянных бочек в Греции вообще не было. Он жил в винной, а те были из глины, и сдвинуть их не удалось бы… Но ты прав, это тот самый Диоген. Он появился в Греции, изгнанный из Синопы за умелое фальшивомонетничество, но в Греции его ценили, и когда мальчишки разбили его бочку, то мальцов высекли, а ему дали новую.
– Здорово, – сказал Грекор. – С таким подходом грекам нужно и сейчас напечатать кучу евро и запросто выйти из кризиса!
– Диоген, – продолжил Валентин, – без зазрения совести воровал даже из храмов, ел мясо любого животного и говорил, что можно употреблять и человечину. Для Диогена не существовало абсолютно никаких авторитетов, он спокойно срал как рядовым гражданам, так и царям.
– Наш человек, – сказал Грекор мечтательно. – Надо его портрет побольше, побольше! В рамочке.
– Диоген, – сказал Валентин, – что весьма шокировало афинян, занимался мастурбацией посреди людного базара, на городской площади или в своей бочке, которая, естественно, была без крышки. Испражнялся он прилюдно, там же на базаре, под возмущенные крики горожан, на площади или посреди улицы, в то время как мы все еще таимся, прячемся…
– Недотягиваем, – сказал Грекор огорченно. – Хреновые из нас философы! Не греки, совсем не греки.
Валентин вздохнул и закончил торжественно-печальным голосом:
– Умер Диоген, сожрав полуживого осьминога, а свое тело завещал бросить зверям на прокорм. Или, если поленятся нести за город, то прямо в реку: рыбам тоже нужно что-то кушать.
Все долго молчали, я сам чувствовал себя потрясенным, нашелся же человек, что уже тогда исповедовал наши принципы! И не хрен с бугра, а философ вроде Ньютона или Маркса.
Данил зашевелился в тишине, спросил недоумевающим голосом:
– Эт че, а? Выходит, мы совсем не первые?
Я хотел было ответить, что да, сам же видишь, но неясное чувство тревоги заставило проглотить готовые сорваться с языка слова, взамен же сказал другое:
– Ни фига, мы – первые!.. И единственные.
Он смотрел с непониманием.
– Но как же… Этот даже срал открыто!.. Он еще настее, чем мы!
Я покачал головой: