Он пристально поглядел в глаза Лычкину. Тот умудрился выдержать этот страшный взгляд. Гнедой похлопал его по плечу.
- Я выражаю тебе свою признательность, Михаил, сын Гавриила, царство ему небесное. А я умею быть благодарным, будь уверен... А пока еще одно дело. Ты Петра Петровича Сидельникова знаешь?
- Конечно, знаю, он защищал отца.
- Хороший адвокат. Очень хороший. Настоящий профессионал. Умеет защитить, значит, сумеет и потопить. Он наш с тобой общий знакомый. Твое дело порекомендовать Петра Петровича Кондратьеву. Чтобы именно он защищал его. Сможешь? Тебе там еще верят?
- Кондратьев верит, Никифоров верит, кстати, он вечером вернулся из Китая, Фролов смотрит косо, - четко ответил Лычкин.
- Да? - нахмурился Гнедой. - Подозревает в чем-то?
- Нет. Просто недолюбливает.
- Вот сволочь-то. Что это он тебя недолюбливает, в толк не возьму? Впрочем, я сам его заочно недолюбливаю, не так давно он поставил меня в сложную ситуацию. Но с ним разберемся позднее. Пока на повестке дня Кондратьев. А его надо упрятать далеко и надолго. Навсегда, я полагаю. Ты согласен со мной, Михаил?
- Согласен.
- И правильно. Я сам не люблю таких пустоголовых солдафонов. Выдрючиваются своими боевыми заслугами, словно это мы с тобой их туда, в "горячие точки", посылали. Короче, задача такая - срочно поедешь к Никифорову и предложишь ему кандидатуру Петра Петровича Сидельникова. Но разыграешь все как по нотам, сострадание там всякое, участие, обеспокоенность за судьбу фирмы, а значит, и свою собственную. Он должен понимать, что не одно благородство движет тобой, а и личный интерес. Так будет убедительнее. Ведь если фирма накроется, все сотрудники останутся на улице. Он должен поверить, ты скажи открытым текстом, что Петр Петрович защищал твоего покойного несправедливо осужденного и умершего в результате следственного произвола батюшки. И хорошо защищал, добился минимального в той ситуации срока. И ведь это же все правда, чистейшая правда, вот что главное. А я прикрою тебя, будут еще звонки от компетентных людей. А то есть там статейка, сто пятая, там всего-то до двух лет. А учитывая боевые заслуги Кондратьева, могут быть и исправительные работы. А зачем нам это? Совершенно незачем. А Сидельников сделает все как надо. Братва на него никогда не жаловалась. В золоте купается, знаешь, какие у него гонорары? Ну, тут-то мы много не дадим, невелика пташка этот Кондратьев, и тем не менее... Он не откажется, ни к чему ему отказываться. Так что поработай еще мозгами и поторгуй своей честнейшей мордой. Нравишься ты мне, Михаил, ну нравишься, и все тут, - он снова хлопнул его по плечу. - А теперь подкрепитесь немного, и в путь!
В гостиную внесли угощение. Такого Михаил не видывал и в отцовском доме, хоть питались они более чем сытно. И сервировка - сплошное серебро, хрусталь. Две хорошенькие горничные накрывали на стол. А за ними Варенька внесла на подносе разнообразные напитки.
- Это так, для антуража, - предупредил Гнедой. - Пить потом будем, когда дело сделаем. А дел у тебя, Мишель, выше крыши. Тебе же еще в Рязань надо смотаться и продать товар со склада. Впрочем, все это приятные, отрадные хлопоты. Куда лучше, чем пересчитывать рваные рубли, хватит ли до очередной получки... За тебя! - провозгласил Гнедой, поднимая рюмку с виски. - А ты пригубь и не пей. Ты можешь, Живоглот, тебе не ехать... Сильно только не нажирайся, не люблю я этого!
Через полчаса Гнедой проводил гостей. А еще через двадцать минут ему доложили, что приехал адвокат Сидельников.
- Постарел, постарел, Петр Петрович, - качал головой Гнедой. Поседел-то как... Что, проблемы какие?
- У кого их нет, Евгений Петрович, - развел руками Сидельников, невзрачный мужчина лет пятидесяти в скромном костюме. - Жена вот приболела, с сердцем что-то.
- А на лечение денег нет? И одет как скромно, пиджачок отечественного производства, старенький, мятый, - сокрушался Гнедой. - Денежные проблемы? Или комплекс Гобсека? На чем передвигаешься по земле, на "Роллс-Ройс" еще не накопил при такой бережливости?
- "Жигули", седьмая модель, - пожал покатыми плечами Сидельников. Мне нравится...
- Да, скромность украшает человека. А ведь только за дело Ферзя, насколько мне известно, ты получил сто штук баксов.
- Чуть больше, Евгений Петрович, - улыбнулся Сидельников. - Андрей Валентинович очень щедрый и благодарный человек.
- Очень, очень благодарный, - согласился Гнедой. - Благородный и благодарный. Не то что я... Да у меня и денег таких нет, не того полета птица... Изволь закусить с дороги... Откушать, чего бог послал...
Они закусывали, пили коньяк и виски, потом Сидельников курил трубку, а некурящий Гнедой с наслаждением вдыхал ароматный дымок. Их неторопливую беседу прервал телефонный звонок.
- А, Мишель, ну как там? Так... Так... Отлично. Ну, ты у меня умница... Какой же ты у меня умница... Все бы так работали. Теперь немедленно в Рязань, а потом отдохнешь. Дадим тебе твой честно заработанный гонорар, и отдохнешь, как сам пожелаешь. Пока, удачи тебе...
Он положил трубку и внимательно поглядел в бездонные глаза Сидельникова.
- За работу, Петр Петрович. Они согласны, чтобы ты вел дело Кондратьева. Ты уже все обмозговал?
- А как же? Иначе и сам бы не взялся. Знаю, за что деньги получаю...
- Вот и получи аванс. И направляйся в офис фирмы "Гермес". Там тебе много не дадут, можешь работать почти бесплатно. Короче, наша задача - сто третья статья и червонец, минимум - лет семь... Даже так, пожалуй, червонца не надо, это перебор... Минимум семь, максимум восемь...
- По-моему, мне не надо повторять задание, Евгений Петрович, нахмурился честолюбивый Сидельников. - Я такого недоверия не заслужил.
- Гордый, до чего гордый и благородный ты человек, Петр Петрович, расхохотался Гнедой. - А за благородство надо платить. Пошли в закрома, ты святой человек, тебе можно...
Глава 14
Делом Кондратьева занялась городская прокуратура. Ему было предъявлено обвинение по статье сто третьей Уголовного кодекса - умышленное убийство. Дело стал вести опытный следователь Илья Романович Бурлак. Алексея перевели в "Матросскую тишину", и потянулась для него унылая, нелепая жизнь в душной зловонной камере, где ждали своей участи восемьдесят с лишним человек.
Он был внешне спокоен, замкнулся в себе, в обиду себя не давал, да и после нескольких небольших стычек его никто обижать и не пытался. В первую же ночь на Петровке Алексей сорвал зло на своем приблатненном золотозубом соседе, любителе поговорить, не понявшем, с кем он имеет дело, и решившем ночью выяснить с ним отношения. Сокамерники чувствовали, что с этим суровым седым человеком лучше не связываться, что он вполне может постоять за себя и достаточно опасен. Порой ему приходилось защищать от блатных молодых, случайно попавших в этот кромешный ад людей.
Адвокат Петр Петрович Сидельников наведался к нему еще на Петровку. В принципе, этот внешне скромный, предельно деловой человек понравился Алексею. Говорил он мало, вопросы задавал только по существу. Он сразу сказал, что полностью отвести обвинение в убийстве вряд ли удастся, но отвечать за него он должен не по сто третьей, а по сто пятой статье - за превышение пределов необходимой обороны. Дырявин пытался его убить, и Кондратьев, защищаясь, сам того не желая, убил его.
Бурлак же в это время вел активную работу со свидетелями. А нашел он их немало. И свидетельствовали они не в пользу обвиняемого.
Толстый Пал Егорыч показал, что разговаривал с Кондратьевым, когда тот менял колесо. Когда же он возвращался с собакой домой, он увидел странную сцену - Кондратьев душил какого-то лежавшего на земле человека. А потом сел в машину и уехал. А он, хоть и был с овчаркой, вмешаться побоялся и нырнул в подъезд. Примерно то же показала и старуха Жилкина, жившая в том же подъезде на пятом этаже.
- Усе, усе видела, святой истинный крест, усе видела, - божилась она перед здоровенным черноволосым Бурлаком. - Я встаю рано, делать мне нечего, одинокая я, и гляжу себе в окно. Так вот... Вышел этот самый квартирант из подъезда, стал менять колесо. Тут наш Пал Егорыч со своим кабыздохом вышел. Он кажное утро выходит. Я вообще-то в ЖЭК на него жаловалась, поганый он, кабыздох его... Облаял меня как-то... А я ему - нет такого порядка, чтобы честных гуляющих граждан каждая тварь...
- Об этом, если можно, в другой раз, - мрачно попросил Бурлак.
- О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, - продолжала свое повествование старушка. - А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился... А потом я на кухню побежала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит... И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и... будь здоров. А потом уже "Скорая" приехала и милицейская машина тут же...
- Об этом, если можно, в другой раз, - мрачно попросил Бурлак.
- О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, - продолжала свое повествование старушка. - А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился... А потом я на кухню побежала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит... И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и... будь здоров. А потом уже "Скорая" приехала и милицейская машина тут же...
- На какую машину сел этот человек?
- А я разбираюсь, на какую, чо я в этом маракую? На легковую, понятно, не на грузовик же. Да и темно же было...
- Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, - досадливо произнес Бурлак.
- А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума еще не отошла, - злобно парировала старуха. - А вот в чем не маракую, врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь... Темный был ахтонобиль и легковой... Можа, "Мырсыдес"? - решила блеснуть она знаниями.
- А что же вы в милицию не позвонили? - спросил Бурлак.
- Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?
Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:
- Время такое страшное, товарищ следователь... Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало звонить. Поймают потом еще в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел еще раз поглядеть в окно, что там творится... а тут уже две машины, и "Скорая", и милицейская...
На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.
- Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, уточнил Бурлак. - А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?
- Он и душил, - ответила Жилкина. - Кто же еще?
То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.
... - Ты же гениальнейший человек, Лычкин! - смеялся Гнедой. - У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на это дело надел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу... А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто бог послал. А бог что любит, а, Гаврилыч?
Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.
- Бог любит троицу! - расхохотался Гнедой. - Послал же он нам старуху и любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли еще кто - темно, далеко... Нет, нам нужен еще один свидетель, убойный, как говорится, свидетель... В очко играешь?
- Играю.
- И правильно делаешь, - одобрил Гнедой. - Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор... И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.
- А может оказаться и достаточно, - потупив глаза, произнес Михаил. А двадцать два - это все... Это проигрыш...
- Соображаешь, парень, толковый ты... Есть доля правды в твоих словах... А к добрым советам мы прислушиваемся... И все же я полагаю, да и Петр Петрович со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент - поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки, - и каждый скажет: она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил или нет, это еще большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, "пушку"... Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом... Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный...
- Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было...
- Дом большой, Мишель. Вдруг еще в ком-нибудь совесть проснется... хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. - Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь... Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича... Ладно, мы все о деле да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?
- Есть, - улыбнулся Михаил. - Еще как есть...
- Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, - сказал Гнедой. - У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, - сморщился он. - Ну не нравятся, и все тут... Какие-то они эдакие... Не в меня пошли... А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь... Да, много было у меня жен, - потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. - Но любил я только одну... Ее звали Эльмира... Она была чеченка по национальности. Я выкрал ее из родительского гнезда, я лишил ее невинности. За мной гнались на лихих конях ее грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил ее, когда мы с ней удирали от них... Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения... А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда... А Эльмира была беременна на третьем месяце... Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано... - Он стал загибать пальцы обеих рук. - Шесть кровей, а тут бы еще и чеченская... А? Но... не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?
Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул от неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
- Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью...
Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
- Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут... банальная история... Хотя... Есть одна интересная подробность... - замялся он.
- Какая? - насторожился Гнедой.
- Дело в том, что... эта женщина, ну, которая... которую я... Она теперь живет с Кондратьевым.
- Ах даже так! - напрягся его собеседник и встал с места. - А ну-ка, ну-ка... А он знает, что вы были близки с ней?
- Нет. Он этого не знает, - уверенно произнес Михаил. - Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла ему в голову, и он ее лихорадочно обдумывал.
- А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
- Я думал, это не имеет значения.
- Это имеет значение, еще какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо... Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! внезапно разъярился Гнедой. - Я из-за него между Черным и... еще одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди... Что я против них? Раздавят, как клопа. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой - турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами у крупных людей... Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному... Во как... Нет, давить, давить и давить... Без всякой жалости давить... И твоя информация как нельзя кстати... Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он ее использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать... А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь небось по ней? - не тер-пящим возражений голосом спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. - Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее... Варенька, солнышко! - вдруг закричал он. - Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога...
... - Ты? - поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.
- Я, - потупив глаза, произнес он.
- Зачем ты пришел?
- Поздравить тебя с днем рождения.