Если мы обратимся к примерам заграницы, то увидим, что во многих государствах существует такая скорость. В Дании во всех городах существует 15 километров, в Австрии – то же самое. В Петербурге действующими обязательными постановлениями установлена скорость в 12 верст в час. Эти 12 верст нарушались очень свободно. Последний год, после тех несчастных случаев, которые прошумели в газетах, полиция стала с большим вниманием относиться к исполнению обязательных постановлений, и в настоящее время в черте Петербурга, во время особенно сильного движения скорость первичная, а не та, которая существует в Москве, где автомобили двигаются со скоростью 30—40 верст в час. [...]
У меня записаны номера автомобилей, которые в 9 час. утра, когда особенно сильное движение, выезжают в средину ломового и легкового движения и приводят в ужас пешеходов и лошадей. Есть такие, которые едут с головокружительной быстротой по Кремлю. [...]
Это те господа, которые теперь по нашим центральным улицам при поворотах в переулки не стараются сдержать быстрого хода и продолжают ехать быстро, зная, что за углом, может, пешеход переходит дорогу, но ему это все равно. Это те господа, которые давили в свое время на своих лошадях и на лихачах и которые перешли на автомобили. Лихачи и свои лошади существуют, но они перестали давить, а автомобилисты давят».
«Алексей Михайлович знает, что автомобилисты всегда будут ездить больше 15 верст, – стоял на своем П. П. Щапов, – для чего же писать обязательные постановления? Я указываю на пример градоначальника. Помощник градоначальника Модль категорически говорит, что не будет подчиняться обязательным постановлениям. Я говорю для пользы дела, а не для того, чтобы дать возможность автомобилистам ездить шибче. Алексей Михайлович говорит, что в Петербурге автомобили ездят со скоростью 12 верст; я там был недавно и знаю, что там ездят со скоростью 30 верст. В Париже установлено тоже 12 верст, а едут скорее, и полиция смотрит на это сквозь пальцы».
Сторонников точки зрения, что не стоит принимать заведомо невыполнимые законы, среди членов Городской думы оказалось все-таки больше. С перевесом в два голоса легковым автомобилям разрешили ездить с максимальной скоростью 20 верст (21,3 км) в час. Грузовым машинам установили предел в 15 верст в час. «На большой скорости» было позволено мчаться исключительно служебным автомобилям и только на пожар (обратно – согласно общим правилам).
Нарушителей подвергали достаточно суровым наказаниям. В 1914 году шофер автомобиля № 1414 «за бешеную езду по Петровке» был приговорен к штрафу 500 руб. или трем месяцам ареста «в случае несостоятельности». Его коллеге Медведеву, прокатившемуся по Кузнецкому Мосту со скоростью 60 верст/час, суд также предложил выбор: заплатить 100 руб. или сесть за решетку на три недели.
Попутно заметим, что в то время в правилах ничего не говорилось о перекрытии уличного движения во время проезда начальственных лиц. Правда, такое явление все же наблюдалось в Москве в начале XX века. Великий князь Сергей Александрович, став московским генерал-губернатором, был сильно раздосадован тем, что его экипажу приходилось тащиться в общем потоке. Тогда он приказал перекрывать Тверскую улицу во время его выездов из резиденции.
Стоит отметить, что нововведение сразу пришлось москвичам не по нраву. Городской голова Н. А. Алексеев сгоряча бросился доказывать «Его Императорскому Высочеству», что не в традициях Москвы стеснять подобными запретами передвижение обывателей. Великий князь остался тверд в своем решении, и такой порядок просуществовал до февраля 1905 года, когда вельможа был убит (по другой причине) брошенной в его карету бомбой.
Преемники московского генерал-губернатора стали ездить «как все». А градоначальнику даже пришлось специальным приказом отучать полицейских от пагубной привычки:
«Проезжая по городу, я усмотрел, что некоторые постовые городовые, заметив мое приближение, поспешно останавливают движение экипажей, освобождая путь для моего проезда. Находя, что поддерживание правильного движения экипажей, согласно требованиям обязательных постановлений Городской думы (п.п. 1—3 главы IV и п.п. 23—24 главы XIII) вполне достаточно для устранения затруднений в уличном движении и что при точном исполнении сих требований всякие поспешные, экстренные меры к освобождению проездов явятся излишними, предлагаю приставам разъяснить городовым, чтобы они как во всякое время, так и при моих проездах ограничивались лишь поддерживанием установленного порядка движения».
После прихода к власти партии рабочих и крестьян, которая ставила перед собой задачу освободить Россию от «наследия проклятого прошлого» и установить всеобщее равенство, этот приказ «царского сатрапа» был предан забвению.
Весна
При благосклонном участии дворников, весна в Москве уже почти сделана, – писал о наступлении марта литератор А. М. Пазухин. – Часть улиц, особенно та сторона их, которая освещена солнцем, почти освободилась от снега, тротуары совсем сухи, если это солнечный теплый день, и по ним, по этим широким сухим тротуарам, движутся вереницы нарядной самодовольной толпы. Преобладают светлые цвета, дамы щеголяют новыми шляпами, на мужчинах блестят цилиндры, и все точно переродились, точно другими стали.
Москва особенно весела и нарядна в первых числах марта, если он хорош, так как все, словно по мановению волшебного жезла, изменяется, все принимает праздничный нарядный вид, и все обыватели выползают из своих конур на свет Божий, вздохнуть весенним духом и согреться на ярком солнце, которого лишены обитатели неудобных, сырых и мрачных московских квартир».
«Делание дворниками весны» – выражение, вряд ли понятное современному читателю, – в минувшую эпоху действительно означало важную акцию. Суть ее заключалась в следующем: с наступлением устойчиво теплой погоды начальник полиции издавал приказ, согласно которому в течение трех дней дворники должны были очистить мостовые от снега и льда. Тем самым власть официально объявляла, что зима в городе закончилась, и обывателям вместо саней следует передвигаться по улицам на колесном транспорте.
В памяти московских старожилов сохранились воспоминания о том, как однажды «делание весны» превратилось в трагикомедию. Знаменитый своей строгостью обер-полицмейстер Власовский, обманувшись приходом тепла, довольно рано издал соответствующий приказ. Но в тот же день пошел снег. Напрасно дворники, подгоняемые трепетавшими перед начальством чинами полиции, выбивались из сил – снег валил не переставая. Только ходатайство городского головы избавило их от сизифова труда.
Справедливости ради стоит заметить, что стремление обер-полицмейстера поскорее «сделать весну» имело под собой вполне реальную заботу о благе горожан. Вот какие особенности московского переходного периода от зимы к весне запомнились А. Л. Пастернаку, брату поэта:
«Белый снег, не успев превратиться, как природой ему положено, в прозрачную воду, становился надолго еще сухим, серо-коричневым, рассыпчатым, как какой-то сорт сухой халвы. Слой такого – смешно называть его „снегом“ – покрытия улиц был значительным. Полозья саней глубоко врезались в него, ноги пешеходов также увязали в этой сухой россыпи.
Непонятно, откуда бралось так много песка и даже глины в этой «халве».
Вот таким, наполовину не снегом даже, таял покров улицы, и халва (так это и называлось тогда – по внешнему сходству) превращалась в своеобразное месиво, в какую-то темно– бурую, разной гущины, жижу. Как же не вспомнить тут, и в подробностях, в полной ясности картины, главную центральную площадь города – Театральную – в те дни, когда Москва была погружена уже почти везде в упомянутую жидкую грязь.
В те годы площадь была еще единой, не разделенной, как ныне, прямым проездом на две самостоятельные, неясные по смыслу, части целого. Тогда всю большую площадь занимал единый плац-парад, незамощенный, песчаный, почти всегда полупустой. Вокруг поля оставался нужный объезд. Поле было огорожено толщенным, чуть ли не в руку толщиной, канатом, протянутым сквозь просверленные дыры в деревянных, полосато-выкрашенных тумбах. Все движение шло в объезд поля, только пешеходы могли пересекать его, идя в Охотный Ряд с Театрального проездами обратно. [...]
...Театральная в такие дни была для прохожих просто опасна; не многие отваживались ее пересекать, рискуя оставить в жидком месиве галоши, даже и ботики. В таком же виде, но, может быть, менее опасными, были и другие улицы тогдашней Москвы»[67].
Понятно, что это описание Театральной площади относится к самому началу XX века. В 1904 году ее пересекли трамвайные линии, а в 1910—1911 годах вместо плац-парада были устроены два сквера и соответствующее мощение.
Понятно, что это описание Театральной площади относится к самому началу XX века. В 1904 году ее пересекли трамвайные линии, а в 1910—1911 годах вместо плац-парада были устроены два сквера и соответствующее мощение.
Сто лет назад начало весны в Москве называли «демисезоном» и даже писали это слово на французский манер, через дефис. Это было время, когда на смену зимним заботам приходили новые – свои у каждой группы москвичей, что в изображении фельетониста «Русского слова» Власа Дорошевича выглядело так:
«– Деми-сезон, – заявляет узколобый „пшют“[68] с сильными «аппетитами» и ветром в кармане, – это время, когда нужно нести в ломбард шубу и брать оттуда демисезонное пальто!
– Деми-сезон, – лепечет хорошенькая дама, – это очаровательное время! В это время следует ежедневно покупать в пассажах весенние материи и вообще все nouveautes[69] наступающего сезона... Ах! Это прелестное время!
– Деми-сезон... будь он проклят! – мрачно говорит «муж своей жены», – это самое скверное время... Если бы я был законодателем, я в это время приказал бы закрыть все модные магазины и пассажи... чистейший грабеж!
– Деми-сезон, – меланхолически заявляет провинциальный актер, – это путешествие по пустыне Сахаре без провианта, черт возьми! В особенности когда этот деми-сезон совпадает с Великим постом...
– Деми-сезон – это довольно хорошее время... – оживленно потирая руки, говорит эскулап. – Знаете, за это время всякие этакие бациллы, микробы и микрококки, мирно дремавшие под снегом, выходят на свет Божий... Инфлюэнцы, грипп, бронхит и... гонорар...
– Деми-сезон, – ухмыляясь, говорит «дачный мужик», – время для нас самое развеселое! Потому дачник начинает наклевываться... Тут его, значит, и лови...
– Деми-сезон, – сердито говорят содержатели загородных ресторанов, – это время, когда нам приходится класть зубы на полку, – никого калачом не заманишь...
– Деми-сезон, – мечтает «дама от Максима», – это... это значит, скоро откроют летние сады...»
Если же говорить серьезно, то главным в жизни москвичей было то, что на весну приходились Великий пост и один из самых радостных праздников – Пасха.
«Москва постилась... – вспоминал И. И. Шнейдер об этом периоде. – Окна булочных были завалены длинными рядами слепившихся „постных жаворонков“ с запекшимися острыми и ломкими носиками и с криво посаженными изюминками вместо глаз. В кондитерских продавали разноцветный „постный сахар“».
По свидетельству мемуариста, среди его знакомых отношение к посту было разное: одни строго придерживались в течение семи недель всех суровых требований церковных канонов, другие постились лишь последнюю неделю, чтобы с легкой душой разговеться на Пасху. Находились и такие, кто постился дома, зато в ресторанах наверстывал упущенное.
Строгое следование правилам особенно было распространено в купеческих семьях, где полностью отказывались от «скоромного». Даже в кофе добавляли не натуральное молоко, а «миндальное» – приготовленное из орехов, а вместо сахара на стол подавали мед.
Начетническое отношение к соблюдению поста высмеивалось юмористами. Например, один из авторов журнала «Искры» («Муха») вложил в уста своего героя-купца такие слова: «Я на пост весьма сурьезно смотрю. По-моему, пост – первое дело. Не блюдешь поста, значит, ты вовсе негодный человек, потому в посте что? Плоти воздержание, очищение души и тела... Я насчет поста строг... Известное дело – человек и немощи человеческие имею, слаб телом и духом, но пост блюду...»
А далее купец, посетовав, что накануне знакомый ввел его в грех – не предупредив, накормил сухариками, пожаренными на сливочном масле, вступал с владельцем продовольственного магазина в предметный разговор:
– Таа-а-к... икра хороша?
– Отменная-с...
– Не хуже масленичной?
– Лучше-с... Что свежая, что паюсная – жемчуг, а не икра-с...
– Ладно. По бочоночку маленькому, фунтов этак на пять, и той и другой...
– Слушаю-с...
– А балык?.. Ты мне и осетровый, и бело-рыбий покажи...
– Вот-с...
– Ага!.. Ну, что – ничего, добросовестный балык... Вот осетровый как будто не ян-тарист, а?
– Сохрани Бог! Прозрачней стекла-с, а это только сверху, – действительно затуманился. Воздух комнатный – потеет-с, опять же и ножом тронут...
– Давай и балыка... да и семги, – семга у тебя хороша. Ты мне ее вот этак, по хребту... понимаешь?
– Извольте-с...
– Ну, а капуста?.. Как у тебя в этом году насчет капусты?
– Похвастаться, Маркел Маркелыч, могу – на удивленье капуста – что кочанная на яблоках, что шинкованная салатная – редкостная. Опять же огурцы...
– Какие огурцы-то?
– Всякие-с... В дынях, арбузные, на черемуховом и дубовом листу...
– С чесночком?
– Всенепременно-с... И корнишоны-с нежинские на виноградном уксусе...
– Не штурмовские?
– Разве возможно-с! Разве могу я штурмовские любителю предлагать? У Штурма, можно сказать, фабричный препарат– с, а тут гастрономия. Прикажете-с?
– Пришли... капустки, пришли огурчиков и корнишонов твоих хваленых...
Хозяин придвигается к покупателю и переходит чуть не на шепот.
– Есть у меня для вас, Маркел Маркелыч, новинка-с...
– Какая?
– Чудесная-с... Персики соленые и ананасы маринованные...
– И хороши?
– Тают-с...
– Давай... это ты мне давай – и персиков давай, и ананасов. Ежели хороши, то это, братец, чудеснейшая вещь. А много у тебя?
– Не то чтобы очень много, но порядочно...
– Так ты того – попридержи. Очень-то не разбрасывай...
– Слушаю-с...
– Ну, а мелочь как? Маслины там, оливки, каперцы, шарлотка?..
– Первый сорт-с...
– Масла прованского не забудь.
– Как можно-с... У меня для вас, Маркел Маркелыч, да для генерала Знобишина осо-бое-с, специально выдержанное... А рыбы соль прикажете?
– Разве есть?
– Постарался...
– Молодец... Это ты молодец, рыбку соль я, братец, уважаю – с понятием рыбка, тонкая... А счет ты того – в контору...
– Слушаю-с...
– Ну, вот... прощай покуда... Да ты строго пост блюди, сохраняйся... Теперь ведь разврат этот всюду пошел...»
Среди важнейших событий в жизни Москвы в период Великого поста следует отметить Вербный базар – продажу разных вещей, доход от которой поступал в пользу благотворительных организаций. Обычно в число его устроителей входили представители дворянской и купеческой знати, а сам он проходил в Благородном собрании.
«Через Дмитровку перекинута вывеска базара, – описывала его газета „Голос Москвы“ в 1910 году. – Фасад и крыша собрания также увешены вывесками. Лестница убрана тропическими растениями и гирляндами хвои. У входной двери в вестибюле – павильоны с продажей в пользу об-ва детолюбивого и благотворительного, в пользу реформатской церкви.
Вестибюль обращен в русскую палату. Живопись декораций, убранство и освещение очень выдержаны. За чайным буфетом служат барышни в русских костюмах. При приеме пакетов для рассылки на дома служат мальчики, одетые в боярские костюмы. Здесь – оркестр гудошников и механическое пианино. Соймоновский и Гагаринский залы заняты киосками.
В угловом зале расположена итальянская таверна, устроенная попечительством Тверской части. В другом углу – изящный киоск «Под душистой веткой сирени», устроенный благотворительным обществом 1837 г. [...]
Над большим залом парит громадный аэроплан, представляющий точную копию аэроплана Фармана. В центре зала эстрада, где продаются вещи, пожертвованные Великой Княгиней Елизаветой Федоровной, – цветы, фрукты и т.д. Здесь же – кадки с сюрпризами.
Рогожское попечительство выстроило в зале обсерваторию в средневековом стиле. Нажатием кнопки разрешается загадка – на северном или южном полюсе должна появиться комета. Если играющий угадает, то комета действительно появляется и угадавший получает премию. Если же угадать не удалось, то в окошечке появляется юмористическая надпись. Здесь же устроена юмористическая фотография. Здесь же в обсерватории находится кабинет хиромантки.
В одном из углов зала – царство Шантеклера[70]. Здесь в кафе прислуживают дамы и барышни в костюмах Шантеклер. На эстраде устроена игра Шантеклер. При удачном выпадении шарика петух ярко освещается электричеством, а выигравший получает приз.
В другом углу белые медведи; здесь на ледяных глыбах сверкает шампанское.
В малом зале будет даваться детская комедия «Снежная королева», а вечером разнообразное кабаре. В курительной комнате устроен синематограф, в круглой гостиной – моментальная фотография».
Главной приманкой публики на Вербный базар служила «грандиозная лотерея-аллегри», т.е. «мгновенная» – с немедленным получением выигрышей. В указанный год в фонд лотереи поступило от благотворителей более четырех тысяч предметов. В их числе было около трех десятков крупных вещей большой ценности: вазы и ковры, пожертвованные императрицей Александрой Федоровной и ее сестрой великой княгиней Елизаветой Федоровной, а также «два ящика с серебром, две громадные картины известных художников, две швейные машины, пианино, золотая дамская цепь и т.п.».