Поскольку Вербный базар относился к числу светских мероприятий, то дамы из высшего общества принимали в нем самое активное участие. Например, газеты сообщали о торговле на славу «центрального киоска-аэроплана», где в качестве продавщиц сидели супруга градоначальника А. А. Адрианова и жена известного московского богача М. Ф. Марка.
Во время Великого поста Москва подвергалась настоящему нашествию провинциальных актеров, которые съезжались со всех концов России. По старой традиции, после окончания театрального сезона в Первопрестольной открывалась актерская биржа, где вершителями судеб артистов были антрепренеры, набиравшие труппы на новый сезон.
«Вторая неделя Великого поста – полуактерская неделя, – напоминал москвичам обозреватель журнала „Искры“, приступая к „зарисовкам с натуры“. – Зато третья – сплошь актерская. Кстати же, в Москве теперь открывается актерский съезд. Идешь по улице, куда ни поглядишь – бритые физиономии. Зайдите в любой ресторан, кто сражается на бильярде – опять бритый, но не всегда с бритым. Чаще партнером является купчик в зеленом или розовом галстуке и в таких модно-пестрых штанах, что, заметив их, собака за полверсты уже начинает чувствовать нервное расстройство.
В театральном бюро, на новом месте, – столпотворение вавилонское. Тут и те, которые приехали, и те, которые проехали (зайцами, значит!) по железным дорогам. Счастливцевы – любовники и комики и Несчастливцевы – трагики и благородные отцы вперемешку.
В толпе лицедеев мелькают господа антрепренеры. То с одним пошепчутся, то другого на сторону отзовут. Осчастливленные сейчас же начинают врать... Горячее время на актерском базаре: составляются труппы для летнего сезона. Боже сохрани остаться без ангажемента.
Первый любовник, великолепный блондин, но с физиономией несколько уже помятой и наглыми глазами, поправляя куафюру, говорит:
– Я вовсе об ангажементе не забочусь. За мною антрепренеры сами бегают. Меня публика знает и любит... Когда я играю, в бельэтаже и бенуаре – дамский цветник. Едва я попал в Москву, сейчас старые знакомства отыскались: одна коммерсантка тут из Замоскворечья и еще дамочки... даже очень видное положение занимает...
– Графиня какая-нибудь! – перебивает жирный субъект на роли благородных отцов.
– Графиня не графиня, а около того. Главное, влюблена в меня, как кошка. Мы познакомились на курорте... и денег предлагает сколько угодно.
– Гм, это хорошо! – говорит благородный отец. – Зачем, однако, ты, дружище, заходил сегодня в городской ломбард? Две пары брюк и один смокинг из узелка выкладывал для заклада?
– Врешь! врешь! это тебе показалось. Зачем мне трогать гардероб, всегда необходимый артисту и на сцене, и за сценой, когда у меня подарков и подношений бенефисных на несколько сот рублей лежит?
– Не знаю, лежат ли у тебя подношения, только в ломбарде я тебя именно видел. Сам кое-что отнес туда.
Сконфуженный первый любовник скрывается в толпе».
На время актерских съездов в своеобразный клуб служителей Мельпомены превращался ресторан «Ливорно». «Это маленький ресторанчик, который, обыкновенно, в мирное время посещается мирными обывателями, – характеризовал его в начале XX века очевидец событий, – он кормит за сорок копеек тех, у которых нет возможности обедать за рубль и больше. Великим постом этот маленький ресторанчик превращается в арену диспутов и громких состязаний наехавших со всей России актеров.
Со второй недели Великого поста «Ливорно» находится «на военном положении». Хозяин с тоскою смотрит на своих шумливых гостей, распорядитель не смыкает глаз в течение целых суток, то следя за порядком, то приводя в порядок нагроможденные стулья, сдвинутые с мест столы и даже потревоженный на своем основании бильярд. Тут гремят речи, раздаются монологи из всех трагедий и драм, тут российские Гаррики и Кины являют свой гений и свое беспутство. Шумно, людно и весело в ресторане. Вместе с речами льется вино, причем на первой неделе поста вино льется дорогое, а затем господа артисты ограничиваются водкой и пивом, доведя порции этих общеупотребительных напитков до минимума к началу страстной недели».
Юмористы, знакомя публику с «сезонными» анекдотами, «пересказывали» актерские диалоги, звучавшие в «Ливорно»:
– Южина-то, Южина как братушки чествуют... На руках вынесли...
– Эка невидаль!.. Меня в Царевококшайске в эту зиму тоже на руках вынесли...
– Со сцены?..
– М-м... нет... из буфета...
Или:
– Чэ-к!.. Вина и фруктов...
– Каких-с?
– Рюмку водки и огурец...
Близко знакомый с театральным миром того времени И. И. Шнейдер отразил в воспоминаниях некоторые житейские подробности формирования трупп на предстоящий сезон:
«Здесь, на съезде в залах дома Хлудовых на Театральном проезде, увядали и кончались „сезонные браки“, въевшиеся в кочевую жизнь и быт актеров и длившиеся один сезон в каком-нибудь Оренбурге; муж подписывал контракт в Архангельск, а жена в Симферополь, и брачное состояние прекращалось, с тем, чтобы возникнуть уже в ином составе в других городах. Были, конечно, люди, искренне любившие друг друга и не желавшие расставаться, но сколько усилий, заискиваний, унижений приходилось на их долю, чтобы „подписать“ обоим в одну труппу.
Другое дело, если муж был режиссером или «героем-любовником» с уже сложившимся провинциальным именем. Тогда жена легко проходила «принудительным ассортиментом», так же как и «второстепенный» муж при жене «на первом положении». Были и актерские семьи, таскавшие с собой детей, которые калечились жизнью в «номерах», театральными нравами, безалаберной учебой, вечными переездами...»
Московские газеты ежедневно помещали репортажи из актерского бюро, сообщая о ходе формирования трупп, размерах подписанных контрактов, судьбах звезд провинциальной сцены. Судя по этим сообщениям, в иной день «биржу» посещали более тысячи актеров. Порой не меньшими цифрами исчислялось количество оставшихся без ангажемента.
Иногда журналисты позволяли себе поразмышлять над судьбами служителей сцены. Несколько пафосный и мрачный по настроению, но, судя по всему, отражавший реалии времени очерк, посвященный актерскому съезду, появился в 1914 году на страницах «Голоса Москвы»:
«Каждый раз, когда я вхожу в театральное бюро, я не могу отделаться от чувства щемящей, гнетущей тоски.
Здесь «святое искусство» – на торжище, на рынке. Здесь котируются человеческие дарования, здесь меняются на деньги сладкие мечты о славе.
Сюда с надеждой робкой стучится молодое, еще не видавшее настоящей жизни сердце, в этих грязных, заплеванных стенах – сотни девушек, еще только впервые взглянувших на жизнь молодыми, ясными глазами; здесь юноши, пренебрегшие наукой и «буржуазной» жизнью; здесь старухи, мудрые и печальные, прошедшие всю многострадальную актерскую школу; бритые, потухшие лица, с глазами, не отражающими ровно ничего.
Сколько их здесь – убогих и нарядных, голодных и сытых, славных и безвестных, аристократов и париев.
Есть что-то стыдное, унизительное для человека в этом огромном торжище, в этом рынке искусства, святого ремесла. Мне трудно отделаться от этого чувства унижения свободного человека, железной необходимостью загнанного в эти мрачные стены.
Много женщин. Разве кто мечтает упорнее, страстнее о сцене, о шуме аплодисментов, чем женщина? Разве идет кто к сцене так стремительно и жадно, сжигая все позади себя, как девушка, как женщина, в переживания сценические, вымышленные вкладывающая богатую бурную душу и трепет подлинных страстей?!
На их лицах – неизгладимые следы бурно прожитых жизней. Судьбу каждой можно безошибочно прочесть по ее глазам – глубоким, затаившим настоящую правду ее короткой, но страстной жизни.
Движения их нервны, порывисты, стремительны; слова – беспорядочны, быстры.
А сколько настоящей дружбы и настоящей нежности в их встречах с друзьями. Как жарки поцелуи, как крепки объятия. Так в обыденной жизни не здороваются, так не блещут глаза, не горят огнем неподдельным.
Они все друзья – актеры и актрисы. Ни в одной среде не расточаются так щедро поцелуи и чувства, слова любви, преданности, дружбы.
Шумит бюро немолчным шумом.
Как легко теряется здесь собственное, индивидуальное; вошел – и тебя нет. Поди различи, узнай в этой огромной толпе, талантлив ли ты или бездарен, ремесленник или вдохновенный жрец, если ты безвестен, если в газетах никогда не было твоего имени, если за тобой нет никакого сезона.
Жутко».
В преддверии Пасхи актерский съезд завершался, и шумное племя актеров покидало Москву до следующей весны.
А горожане тем временем продолжали жить по привычному календарю. Многие москвичи, например, с нетерпением ждали 1 марта – в этот день происходил тираж облигаций внутреннего займа. Главным призом была более чем солидная по тем временам сумма в 200 тыс. рублей. Средние обыватели ею просто грезили. Для них это были не просто деньги, а скорее шанс волшебным образом изменить свою судьбу. Многие из них были обладателями одной-единственной облигации, купленной в рассрочку.
Жутко».
В преддверии Пасхи актерский съезд завершался, и шумное племя актеров покидало Москву до следующей весны.
А горожане тем временем продолжали жить по привычному календарю. Многие москвичи, например, с нетерпением ждали 1 марта – в этот день происходил тираж облигаций внутреннего займа. Главным призом была более чем солидная по тем временам сумма в 200 тыс. рублей. Средние обыватели ею просто грезили. Для них это были не просто деньги, а скорее шанс волшебным образом изменить свою судьбу. Многие из них были обладателями одной-единственной облигации, купленной в рассрочку.
Некоторое представление о бушевании среди обывателей «первомартовских» страстей дает один из анекдотов на эту тему:
– Ваня, друг! Спасай!..
– Да ты что?.. Хватил лишку?
– Ничего не хватил, а спасай... У тебя и ночевать останусь. Ни за что домой не пойду...
– Да что случилось-то?
– А то, что женин билет не выиграл. Теперь ей лучше и на глаза не показываться – рвет и мечет... Я, брат, в прошлом году такой комплимент кувшином по физиономии получил, что три недели больным на службе рапортовался...
Можно вообразить отчаяние этих людей, когда после тиража в 1910 году стало известно, что 200 тыс. руб. достались банкиру Рябушинскому, да еще на билет, приобретенный им в числе ста других в кредит. Интересно, что и второй выигрыш, в 75 тыс. руб., также достался миллионеру – С. П. Елисееву. Вот уж поистине права народная мудрость: «Деньги – к деньгам».
Март в Москве был знаменателен и тем, что в этом месяце наступал новый сезон моды. В бытовой зарисовке, сделанной А. М. Пазухиным на эту тему, говорилось:
«Если обыватель холост и одинок, так эта забота сводится к тому, чтобы поехать в ломбард, „реализовать“ там шубу и на вырученные деньги купить весеннее пальто. Еще легче справиться с этим вопросом обывателю, у которого нет нужды прибегать к „реализации“ шубы, но если обыватель женат и если у него есть взрослые дочери, так „туалетный“ вопрос принимает острый характер.
Такой обыватель почти с ужасом смотрит на безоблачное мартовское небо и не приветствует яркое горячее солнце, а жмется от него, ежится и молит небо послать хоть еще на несколько недель снега и холоду.
Туалеты... Знаете ли вы, что такое туалеты?..
Нет, вы не знаете, что такое значит туалеты, если вы холост. Увидя идущую по солнечной стороне улицы нарядную даму в изящном весеннем туалете, вы любуетесь этой дамой; красивый светлый туалет ласкает ваш взгляд, особенно если дама хороша собою, и дальше этого эстетического чувства не идет ваша мысль, если вы холосты.
Красивая, изящно одетая дама, – вот что получается от полученного вами впечатления. А между тем, какая иногда драма предшествовала покупке этого изящного туалета».
Мы не будем в деталях рассматривать эволюцию женской моды начала XX века, а остановимся лишь на одном эпизоде, относящемся к весне 1911 года. Именно тогда братья Альшванг объявили, что среди новых парижских моделей женского платья их магазин на Петровке получил jupes-culottes, или «юбки-шаровары».
Это новое дамское облачение было изобретено в столице моды портным Давидом. По сообщениям газет, имея вид шелковых шаровар, спускавшихся до щиколотки, с боковым разрезом, оно получило название «зуавского», «султанского» и «гаремного» костюма. «Юбки-шаровары» сразу же вызвали ожесточенные возражения со стороны художников, модисток, портних, а для фельетонистов и карикатуристов явились благодатной темой.
Один из венских врачей, специалист по женским болезням, осторожно заметил, что закрытая «юбка-панталоны» прекрасно предохраняет женщину от простуды и защищает ее от пыли, ветра и холода. При этом он тут же поспешил заявить, что с других точек зрения это новое облачение вызывает массу сомнений, а появление женщины в таких шароварах на улицах Вены вызовет громадное скопление народа.
Правда, газеты напоминали о событиях недавнего времени, «когда с легкой руки „Шантеклера“ модные салоны стали облачать наших милых дам в „петушиные“ и „куриные“ костюмы, то сколько насмешек вызывали сначала эти „хохолки“ из ярких перьев и т.д. А спустя два-три месяца в Вене даже поговаривали о новой болезни, охватившей дам, окрещенной „шантеклерозом“.
Однако провидцем все-таки оказался доктор-пессимист. Венский корреспондент «Раннего утра» сообщал: «Когда на place Opera показались женщины-манекены в панталончатых юбках, их окружила запрудившая скоро всю площадь толпа. Послышались свистки, со всех сторон градом посыпались самые ядовитые замечания и насмешки. Несчастные женщины, смущенные и испуганные, не знали куда деться и напрасно старались прорваться сквозь обступившую их живую стену. Мальчишки вздумали даже устроить вокруг них хоровод. Когда же при содействии полицейских им удалось скрыться в воротах какого-то дома, то толпа еще долгие часы дежурила там в ожидании их сенсационного выхода».
Подобные картины наблюдались в других городах Европы, а в румынском Браиле модница, вздумавшая пройтись в «юбке-шароварах», пала от кинжала возмущенного молодого человека. В Киеве из-за «шароварных» беспорядков толпа перекрыла Крещатик так, что для ее разгона пришлось вызывать конных городовых.
Характерно, что среди активных гонителей jupes-culottes был официоз Ватикана Osservatore Romano. В свирепой статье, опубликованной на страницах этой газеты, говорилось, что ношение новомодных дамских панталон не только нравственно унижает женщину, но и должно исковеркать отношения между мужчиной и женщиной, «поскольку „юбка-панталоны“ совсем стушевывает границы между порядочной женщиной и... проституткой».
В «Третьем Риме», к счастью, появление экстравагантного наряда прошло сравнительно спокойно. Накануне прихода в Москву «юбок-шаровар» газета «Раннее утро» писала:
«Конечно, те дамы и дамочки, у которых ножки малы и красивы, руками и ногами ухватились за новую моду, но те (родиной таких является главным образом Замоскворечье), как писал один умный репортер-фельетонист, „удельный вес“ которых находится по ту сторону 8-ми пудов, естественно, будут презирать новую моду всеми фибрами своей страдающей ожирением души. [...]
Новые юбки-шальвары будут так же дороги, как и прежние, и, кроме того, прибавится новый расход на изумительные ажурные чулки и вычурную обувь».
Появление в общественных местах дам, рискнувших вырядиться в jupes-culottes, не вызывало народных столпотворений и мобилизации конной полиции. Как о курьезе упоминали о них в городской хронике, да зубоскалили фельетонисты, вроде некого Аркадия Ирисова, опубликовавшего «почти правдивое» интервью с модницей:
«– Вообразите себе, – сказала наша прелестная собеседница, – я совершенно не подозревала, что в Москве такая масса ослов.
Мы сказали, что, со своей стороны, давно это подозревали, но не решались громко высказывать своих подозрений.
– Понимаете, не успела я показаться на Кузнецком Мосту, как штук двадцать этих милых, но назойливых животных окружили меня и так стали меня рассматривать, что мне поневоле пришлось уехать на извозчике домой».
Эпитафией «юбкам-шароварам» прозвучали уже в апреле 1911 года слова ведущих московских портних.
«– Кончено безвозвратно, – объявила Н. П. Мандражи. – умерли...
Один парижский портной, изобретатель этой злосчастной модной новинки, потерпел убытка до двадцати тысяч франков. Юбок-шаровар наготовлено масса, но их уже отвергли. Уже и модные журналы презрительно отбросили их.
– Я дала себе честное слово не выпускать из моего ателье ни одной юбки-шаровар, – вторила ей В. В. Пантелеймонова. – И до сих пор держала свое слово... Я нахожу эту моду антихудожественной. И хотя в Москве и можно иногда видеть эти шаровары-юбки, но их носят самые мелкие демимоденки. Даже шикарные кокотки стыдятся их надевать...»
Приход апреля был знаменателен тем, что в первый день этого месяца москвичи традиционно старались разыграть знакомых. Для желающих мило пошутить 1 апреля на прилавках кондитерских магазинов появлялись наборы конфет с горькой или «зубодробительной», из брусочков дерева, начинкой.
Для других невербальных розыгрышей в заведениях вроде магазина на Большой Дмитровке «Заграничные новости. Фокусы и шутки» можно было приобрести необходимый реквизит. Например, «чихательный» или «чесательный» порошок.
Репортеру «Голоса Москвы», заглянувшему в этот магазинчик, продавщица, «бойкая девица», предлагала повеселить знакомых такими вещами:
«– Вот, не угодно ли, мосье, – „бабушкин вздох“ – очень интересная штука! Вы нажимаете пальцами эту игрушку, и получается „интимный звук“(!) – бабушкин вздох. Не нравится? Вот великолепное изображение человеческих экскрементов – прекрасное украшение для письменного стола. Тоже не нравится? Позвольте предложить вам ароматную клозетную бумагу– шутку. [...] Видите эту подушечку? Вы незаметно кладете ее под сидящего, и подушечка издает звуки. Или вот прибор, который тоже подкладывается под тарелку, и тарелка начинает плясать».