— Не мучайте себя понапрасну, — мягко сказал он. — Скорее всего вы зашли просто поговорить о ней.
Делауро почувствовал себя раздетым догола. Он вскочил, ища глазами дверь, и не выскочил стремглав из комнаты только потому, что в самом деле был полуодет. Абренунсио помогал ему облачаться в еще непросохшие одежды, стараясь задержать его для продолжения беседы. «С вами я мог бы разговаривать до скончания века», — сказал он, предлагая гостю стаканчик какого-то светлого зелья, дабы полностью восстановить зрение. А потом заставил его вернуться от самой двери, напомнив о забытом в комнате чемоданчике. Но ничто не могло рассеять мрачного уныния Делауро. Он поблагодарил хозяина за гостеприимство, за оказанную медицинскую помощь, за зелье, но ограничился лишь обещанием зайти как-нибудь в другой раз и поболтать подольше.
Он не мог подавить в себе желания немедленно увидеть Марию Анхелу. То, что уже наступила ночь, ему поначалу и не подумалось. Он хотел было пройти, как раньше, задворками, но путь преградил бурно разлившийся ручей из водостока, и пришлось по колени в воде шлепать по улице ко входу. В дверях монастыря привратница пыталась задержать его, заявив, что вот-вот будет подан сигнал отхода ко сну, но он ее отстранил:
— Приказ сеньора епископа.
Мария Анхела в испуге проснулась и не узнала его в потемках. Он не нашелся, чем объяснить свой визит в такое неподходящее время, и сказал первое, что пришло на язык:
— Твой отец желает тебя видеть.
Девочка разглядела сундучок у него в руках и вскипела:
— А я не желаю.
Он, растерявшись, спросил — почему?
— Потому, — сказала она. — Лучше умру.
Делауро хотел ослабить ей повязку на больной ноге, чтобы сделать ей что-то приятное.
— Не надо, — сказала она. — Не трогай.
Он не послушался, и тогда девочка влепила ему в лицо смачный плевок. Он не шелохнулся и подставил другую щеку. Мария Анхела плюнула еще раз и еще. Он подставлял то одну щеку, то другую, впав в экстаз от охватившего его греховного наслаждения. Закрыв глаза, читал молитву, а она осыпала его лицо плевками с той же яростной страстью, с какой молился он, и не останавливалась до тех пор, пока не увидела всю бесполезность своей затеи. И он стал зрителем страшной картины бесовской одержимости. Волосы Марии Анхелы сами собой извивались, подобно змеям Медузы, а изо рта вырывалась зеленая пена и свирепая ругань на дикарских языках. Делауро схватил свое распятие, приблизил к ее лицу и вскричал страшным голосом:
— Сгинь, кем бы ты ни был, сгинь, отродье ада!
Его крик еще более распалил вопящую девочку, которая вцепилась в узлы связывавших ее ремней. Прибежала в испуге тюремщица и старалась ее усмирить, но сделать это удалось лишь Мартине с помощью ей одной ведомых небесных сил. Делауро бежал.
Епископа за ужином встревожило отсутствие своего любимого чтеца, а Делауро тонул в море своих переживаний, и ничто в этом мире, как и в любом другом, его не волновало, кроме ужасающего видения — образа Марии Анхелы, одержимой бесом. Он укрылся в своей библиотеке, но читать не мог. Он ожесточенно молился, пел песню, сыгранную ее отцом на лютне; плакал жгучими слезами, которые вырывались из его кипящего нутра. Потом раскрыл чемоданчик Марии Анхелы и выложил на стол одну вещь за другой, ощупывал их, ловил их запах, усмиряя дикий зов плоти; любил их и разговаривал с ними неведомым стихотворным размером, пока окончательно не сник. Тогда он разделся до пояса, вынул из ящика стола плетку с железными шипами, до которой никогда не дотрагивался, и принялся истязать себя с безудержной ненавистью до тех пор, пока, казалось, не погас последний проблеск мысли о Марии Анхеле. Епископ, который не мог жить без него, нашел его полумертвым в луже крови и слез.
— Это — дьявол, — прошептал Делауро. — Это — бес, самый страшный из всех.
Пять
Епископ вызвал Делауро в свои покои для объяснений и без единой реплики выслушал его горячее выстраданное признание, заранее твердо зная, что не таинство исповеди будет совершать, а вершить строгий беспощадный суд. Единственное послабление, какое было сделано грешнику, состояло в том, что истинная причина его прегрешения осталась для всех тайной. Однако он был лишен всех своих привилегий и житейских удобств и без всякого публичного обвинения приговорен к работе прислужником в лепрозорий Любови Божьей, — в больницу для прокаженных. Делауро испросил позволения служить там пятичасовую утреннюю мессу, и его просьба была удовлетворена. Он преклонил перед епископом колена с чувством искреннего облегчения, и они вместе прочитали молитву «Отче наш». Епископ его благословил и велел встать с колен.
— Да будет с тобой милость Божья, — сказал епископ. И выбросил его напрочь из сердца.
Еще до того как Каэтано стал отбывать наказание, высокие священнослужители епархии выступили в его защиту, но епископ был непреклонен. Он высказал свою убежденность в том, что экзорцистам свойственно поддаваться искушению тех же самых бесов, которых они призваны изгонять. Его последний аргумент звучал так: Делауро не заставлял себя подавлять дьявола незыблемым авторитетом Христа, а впадал в греховный соблазн дискутировать в миру о догматах веры. Именно это, говорил епископ, и смущало его душу и едва ли не столкнуло в пропасть ереси. Однако все продолжали удивляться тому, что иерарх так сурово покарал своего любимца за подобный проступок, который заслуживал лишь того, чтобы выбить из него дурь просто по-христиански, и — аминь.
Мартина навещала Марию Анхелу с завидным постоянством. Ее тоже глубоко ранил отказ в помиловании, но девочка об этом долго не подозревала. Однажды обе они сидели у окна и вязали, и она увидела, что Мартина заливается горючими слезами. Старуха не стала скрывать причину:
— Лучше сразу умереть, чем подыхать в тюрьме.
Последняя надежда, считала она, на бесов Марии Анхелы. Ее интересовало, сколько их, как они выглядят и можно ли с ними поторговаться. Девочка насчитала их шесть, но Мартина сказала, что в шестерку затесался один африканский бог, который, наверное, и сбил с толку ее родителей. Уверенность в этом крепла со дня на день.
— Мне бы с ним потолковать, — сказала она. И уточнила: — Могу ему душу свою заложить.
Марии Анхеле пришлось изворачиваться.
— Он ни с кем не разговаривает. На него надо только смотреть — и получить ответ.
Вполне серьезно она обещала Мартине устроить их свидание в следующий раз.
Что касается Каэтано, он покорно сносил все тяготы унизительной работы в больнице. Прокаженные, находясь в состоянии узаконенного умирания, спали в крытых пальмовым листом бараках на голом земляном полу. Многие тянули из последних сил. По вторникам, в дни медицинского осмотра, они едва могли шевелиться. Каэтано вменил себе в обязанность — в качестве очистительной жертвы — обмывать их в корытах на скотном дворе. И вот в первый же вторник после наложения епитимьи, когда он с пасторским достоинством, которое не скрыть дерюжному балахону, занимался своим делом, к нему подъехал Абренунсио на жеребце, подаренном маркизом.
— Как себя чувствует ваш глаз? — спросил он.
Каэтано не дал ему возможности затеять разговор о происшедшем несчастье или выразить сочувствие по поводу его занятия и опередил его словами благодарности о примочке, которая избавила его зрачок от иллюзорного света.
— Не стоит благодарности, — сказал Абренунсио. — Я дал вам самое лучшее средство от ослепления, которое известно медицине: капли дождя.
Медик пригласил его к себе в гости. Каэтано объяснил ему, что не может выходить на улицу без разрешения. Абренунсио посоветовал плюнуть на запрет.
— Вы должны знать уязвимые места нашего вице-королевства и понимать, что законы исполняются здесь не более трех дней.
Абренунсио предложил Каэтано свободно пользоваться его библиотекой, чтобы тот читал книги в лепрозории. Каэтано был рад это слышать, но не питал особых надежд на свои возможности.
— Крепитесь, — сказал медик, трогая поводья. — Никакому творцу не придет в голову создавать человека с таким живым умом только для того, чтобы он возился с полутрупами.
На следующий вторник Абренунсио привез ему в подарок том «Философских писем» на латинском языке. Каэтано листал книгу, вдыхал ее запах, постигал всю ее значимость. Чем выше он оценивал дар, тем менее понимал медика.
— Хотел бы я знать, чему обязан вашим добрым ко мне отношением, — сказал он.
— Дело в том, что атеисты не могут достичь своей цели без клириков, — ответил Абренунсио. — Пациенты доверяют нам свое бренное тело, но не душу, а мы, подобно Дьяволу, стараемся поспорить за нее с Богом.
— Последнее противоречит вашим убеждениям, — сказал Каэтано.
— Последнее противоречит вашим убеждениям, — сказал Каэтано.
— А я и сам не знаю, каковы мои убеждения.
— Зато Святая Инквизиция знает, — заметил Каэтано.
Как ни странно, колкость не уязвила, а лишь раззадорила Абренунсио.
— Непременно приходите ко мне, и мы не спеша потолкуем. Я сплю не более двух часов и всегда при деле. Так что жду в любое время.
Он пришпорил коня и уехал.
Каэтано скоро понял, что потеря власти не оставляет от нее и духа. Те же самые люди, которые лебезили и пресмыкались перед ним, теперь отшатывались от него, как от прокаженного. Светские друзья по литературным и музыкальным салонам тоже его сторонились, чтобы не нарваться на неприятности со стороны Святой Инквизиции. Он и сам не искал встреч. В голове билась одна неуемная мысль — о Марии Анхеле, но и мысли о ней ему было мало. Он твердо знал, что ни горы и океаны, ни законы людские или небесные, никакие адские силы не могут их разлучить.
Однажды ночью в каком-то неодолимом порыве он сбежал из больницы, желая любым способом пробраться в монастырь. В здании было четыре двери: большая главная и боковая, выходящая на побережье, а также две маленьких дверки для прислуги. О первых двух нечего было и думать. С берега Каэтано смог увидеть окно Марии Анхелы в тюремном доме, поскольку лишь оно одно не было заколочено. Шаг за шагом он обследовал монастырское здание, ища какую-нибудь лазейку, но ничего не находил.
Каэтано был уже готов опустить руки, когда вдруг вспомнил о туннеле, через который горожане в свое время спасали монастырь от голода. Туннели под монастырями и казармами были для тех времен делом обычным. В городе насчитывалось не менее шести известных подземных ходов, а остальные были обнаружены в последующие годы и стали предметом газетных сенсаций. Один прокаженный, бывший могильщик, рассказал Каэтано про туннель, который был тому нужен: старая сточная труба, проходившая по территории монастыря через участок, где век назад хоронили первых кларисок. Водосток начинался у самого тюремного дома и заканчивался у высокой монастырской стены. Преодолев эту шершавую каменную ограду, Каэтано после долгих поисков все-таки нашел вход в туннель с помощью, как он искренне верил, и по милости Господа Бога.
Тюремный дом тонул в рассветной дымке. Каэтано был уверен, что тюремщица не проснется, и только боялся разбудить Мартину Лаборде, которая храпела в незапертой соседней камере. До последней минуты трудности предпринятой авантюры держали его в напряжении, но, оказавшись перед полуоткрытой заветной дверью, он обмяк, сердце заколотилось как бешеное. Кончиками пальцев открыл дверь пошире, замер от ужаса при скрипе ржавых петель и увидел Марию Анхелу, спящую при свете лампады у образа Всевышнего. Она вдруг открыла глаза, но не сразу его узнала в грубом балахоне больничных прислужников. Каэтано показал ей до крови сорванные ногти.
— Перелез через стену, — выдохнул он.
Мария Анхела не шевельнулась.
— Зачем? — сказала она.
— Чтобы тебя повидать.
Он не знал, о чем говорить: голос срывался, руки тряслись.
— Уходи, — сказала Мария Анхела.
Он пару раз мотнул головой, боясь, что не сможет произнести ни слова.
— Уходи, — повторила она. — Или я закричу.
Он подошел так близко, что ощутил ее дыхание.
— Хоть убей — не уйду, — сказал он. И вдруг страха как не бывало, голос окреп и зазвучал очень строго: — Если хочешь кричать — кричи.
Она закусила губы. Каэтано сел на кровать и подробно рассказал ей о покаянии и наказании, умолчав о причинах беды. Она поняла больше, чем он смог сказать. Посмотрела на него в упор и спросила, почему он без повязки на глазу.
— Уже не нужна, — ответил он, вздохнув свободнее. — Я закрываю глаза и вижу только реку золотых волос.
Он ушел через два часа, ушел счастливым, потому что Мария Анхела разрешила ему прийти снова, при условии, что он принесет ей с улицы любимые сладости.
На следующую ночь он пришел так рано, что монастырь еще не успел затихнуть, а она при лампадке сидела за вязаньем для Мартины. На третью ночь он принес масло и фитили для лампады. На четвертую ночь, в субботу, он часа два помогал ей избавляться от вшей, которые опять расплодились в нездоровых условиях заточения. При виде чистых расчесанных волос его снова прошиб студеный пот желания. Он прилег рядом с Марией Анхелой, хватая ртом воздух. На расстоянии ладони от своего лица увидел ее прозрачные голубые глаза. Оба пришли в замешательство. Молясь про себя от страха, он выдержал ее взгляд. Она отважилась пробормотать:
— Сколько тебе лет?
— В марте исполнилось тридцать шесть.
Она внимательно посмотрела на него.
— Старичок, — сказала она с легким смешком. Разглядев морщинки на лбу, добавила со всей непосредственностью своего возраста: — Старый старичок.
Он благодушно усмехнулся. Мария Анхела спросила, откуда у него эта белая прядь над лбом.
— Просто отметина, — сказал он.
— Плохо стригли, — сказала она.
— Родимая метка, — возразил он. — У моей мамы была такая же.
Каэтано не мог оторвать от нее глаз, но это ее не злило. Глубоко вздохнув, он продекламировал:
— «Сокровище мое, душа моя, не к снастью я нашел тебя».
Она не поняла.
— Это слова из поэзии деда моих прадедов, — пояснил он. — Дед написал три эклоги, две элегии, пять песен и сорок сонетов. И все это посвятил одной португалке, даме без особых достоинств, которая так и не стала его женой, потому что, во-первых, он уже был женат, а потом она вышла за другого и умерла раньше деда.
— Он тоже был монахом?
— Солдатом, — сказал он.
Наверное, что-то дрогнуло в сердце Марии Анхелы, — она пожелала услышать стих еще раз. И он прочитал звучным и чистым голосом все, до последнего, сорок сонетов кабальеро любви и шпаги, дона Гарсиласо де ла Веги, погибшего в расцвете сил в жестоком сражении.
Закончив чтение, Каэтано взял руку Марии Анхелы и положил себе на сердце. У нее под ладонью бились его муки.
— Так всегда, — сказал он.
И не дав ей времени испугаться, стал освобождаться от жгучего бремени, мешавшего жить. Он признался, что думает о ней каждую минуту, каждую секунду, и что бы он ни ел, ни пил — с ним всегда ее запах, она — сама жизнь, везде и всегда, как сам Господь Бог, имеющий на то право и власть. Высшим блаженством для него была бы возможность умереть вместе с ней. Он говорил и говорил, не глядя на нее, легко и жарко, словно читал стихи, пока ему не показалось, что Мария Анхела спит. Но она не спала. Глядя на него глазами загнанной лани, спросила робко, с тревогой:
— Как же теперь быть?
— Никак, — ответил он. — Я просто рад, что ты знаешь.
Больше сказать было нечего. Щурясь, чтобы не заплакать, Каэтано просунул руку ей под голову вместо подушки, а она прижалась к нему бочком. Так они и лежали, не смыкая глаз, не раскрывая рта, пока не запели петухи и ему не пришлось заторопиться к пятичасовой мессе. Перед уходом Мария Анхела подарила ему свое самое дорогое ожерелье — бога Оддуа: восемнадцать больших жемчужин и столько же маленьких кораллов.
Вместо терзаний пришло смятение чувств. Делауро совсем потерял покой, все валилось из рук, ничего вокруг он не видел и не слышал, пока не наступал вожделенный час бегства из лепрозория на свидание с Марией Анхелой. В камеру являлся, тяжело дыша, насквозь промокший от зарядивших дождей, а она ждала его с нетерпением и, дождавшись, веселела. Однажды ночью сама стала наизусть читать стихи, которые запомнила, много раз их слыша:
— Стою в изумлении, гляжу на себя, куда же зовешь ты и манишь меня?
И лукаво спросила:
— А дальше как?
— Конец мне, сдаюсь я на милость твою, хоть милостью жизнь ты погубишь мою.
Она так же тихо и напевно повторила стих, и они пролистали книгу сонетов до конца, перефразируя и переиначивая строки, по-хозяйски расправляясь с поэзией. А потом их сморил сон. В пять утра в камеру вошла тюремщица с завтраком, петухи уже вовсю горланили, и оба очнулись в ужасе. Сердце ушло в пятки. Тюремщица поставила еду на стол, небрежно взмахнула фонарем и вышла, не заметив Каэтано в кровати.
— Люцифер — хитрая бестия, — усмехнулся он, придя в себя. — Меня тоже сделал невидимым.
Мария Анхела призвала на помощь всю свою хитрость, чтобы уберечься от внезапных появлений тюремщицы. Поздно ночью, вдоволь позабавившись невинными играми и ласками, они чувствовали, что любят друг друга без памяти. Каэтано не то в шутку, не то всерьез отважился дернуть за шнурок лифчика Марии Анхелы. Она прикрыла грудь обеими руками, в глазах вспыхнул гнев, лицо залилось краской. Каэтано, будто прикасаясь к огню, осторожно сжал пальцами обе ее руки и развел их в стороны. Она попыталась сопротивляться, однако он нежно, но решительно ее усмирил.