— Повторяй за мной, — сказал он. — «И вот я в твоих руках…»
Она подчинилась. «Неведом мне смерти страх», — продолжал он. Она еле слышно повторяла, вздрагивая: «Ведь только со смертью узнаю я, глубоко ли шпага вонзилась в меня».
Потом он впервые поцеловал ее в губы. Мария Анхела жалобно охнула, легким морским бризом прошелестел ее вздох, и она покорилась судьбе. Едва касаясь, провел он кончиками пальцев по ее телу сверху донизу и впервые в жизни ощутил счастье познания другой плоти. В какой-то миг он понял, как далек был от дьявольского наваждения-наслаждения в часы своих ночных бдений над латынью и греческим, в минуты молитвенного экстаза, во время опустошающего воздержания. А она предалась неведомому переживанию со всей страстностью свободной любви африканок в бараках рабов. Он позволил ей делать с собой все, что угодно, но к рассвету, в самый решающий момент опомнился и сорвался в бездну духовного отрезвления. Откинулся на спину и закрыл глаза. Мария Анхела, испугавшись его молчания и мертвенного оцепенения, тронула его пальцем.
— Что с тобой?
— Не трогай меня, — пробормотал он. — Я молюсь.
В последующие дни они забывали о сне, не могли наговориться о злосчастье любви. Целовались до умопомрачения, читали, роняя слезы, сонеты о влюбленных; напевали что-то друг другу на ухо, катались до изнеможения по кровати в приливах чувства, — не щадя сил, но сохраняя девственность. Ибо он не мог нарушить свой обет до отпущения грехов. Она с ним согласилась.
Отдыхая от безумств, они развлекались тем, что требовали друг от друга неопровержимых доказательств любви. Он говорил, что ради нее готов на все. Мария Анхела с детской жестокостью требовала, чтобы он съел таракана. Он, прежде чем она успела ахнуть, схватил таракана и проглотил живьем. Перед одним из таких безрассудных испытаний он спросил, могла ли бы она ради него дать отрезать себе косу. Она ответила «да» с серьезным видом, но предупредила, что тогда во исполнение данной ею клятвы он должен на ней жениться. Каэтано принес в камеру кухонный нож и сказал: «Погляжу, правду ли говоришь». Она повернулась к нему спиной, чтобы ему было сподручнее стричь. И подначивала его: «Ну, давай…» Он не смог. Несколько дней спустя она спросила его, позволит ли он прирезать себя, как козла. Он твердо ответил: «Да». Она взмахнула ножом и вроде бы собралась приступить к делу. Он в ужасе отшатнулся и с дрожью в голосе бросил: «Не надо! Не надо!» Она, покатываясь со смеху, спросила — почему, и он искренно ответил: «Потому что ты — сможешь».
В свободное от бурной страсти время они научились получать удовольствие от обыкновенной будничной любви. Она наводила чистоту и порядок в камере к его приходу, а он туда возвращался, как ежедневно возвращается домой супруг. Каэтано учил ее читать и писать, прививал любовь к классической поэзии и к заповедям Христовым.
На рассвете 27 апреля, когда Мария Анхела после ухода Каэтано сладко подремывала, за ней без всякого предупреждения пришли для подготовки к ритуалу экзорцизма, будто к обряду приговоренных к смерти. Ее потащили к водостоку, окатили для очищения холодной водой, сорвали ожерелья и облачили в серую рубаху еретика-смертника. Монахиня-садовница четырьмя взмахами огромных ножниц отхватила ей волосы до ушей и бросила в костер, зажженный в патио. Монахиня-цирюльница завершала стрижку, укорачивая волосы, как положено кларискам-затворницам, почти до корней, и тоже бросала клочки в огонь. Мария Анхела видела желтое пламя, слышала треск сухих дров и чувствовала острый запах паленой шерсти, но ни один мускул не дрогнул на ее каменном лице. Затем на нее надели смирительную рубаху, а на глаза — черную траурную повязку, и два раба отнесли ее на солдатских носилках в капеллу.
Епископ созвал капитул, состоявший из лиц высшего духовенства, а они выбрали из своего состава представителей на церемонию с участием Марии Анхелы. К концу всех этих назначений епископ почувствовал некоторое недомогание и распорядился, чтобы действо состоялось не в соборе, где обычно проходят все торжественные акты, а в капелле монастыря Санта Клара, но собрался лично присутствовать на ритуале экзорцизма.
Клариски во главе с настоятельницей расположились на хорах за жалюзи, где приготовились к песнопению под орган, донельзя взволнованные предстоящими захватывающими событиями. Вскоре появились прелаты капитула, главы трех церковных орденов и отцы Святой Инквизиции. Мирян на церемонии не было.
Епископ явился последним. Он был в роскошном облачении по торжественному случаю, его несли в паланкине четверо рабов, а на лице у него было выражение безутешной скорби. Он устроился в большом вращающемся кресле напротив главного алтаря рядом с массивным мраморным катафалком. Ровно в шесть утра два раба внесли на носилках Марию Анхелу в смирительной рубахе и все еще с повязкой на глазах.
Жара во время мессы стояла невообразимая. Орган грозно гудел на басах под сводами капеллы, едва давая возможность голосам осипших от волнения кларисок прорваться через щели в жалюзи на хорах. Два полуголых раба, принесшие на носилках Марию Анхелу, стояли на страже у нее по бокам. После мессы с нее сняли повязку и водрузили, словно «спящую красавицу», на мраморный катафалк. Рабы епископа придвинули к ней его в кресле и оставили их с глазу на глаз перед главным алтарем.
Атмосфера была столь напряжена, а тишина так глуха, что, казалось, весь мир замер в предвкушении какого-то чудесного свершения. Служка поднес епископу чашу со святой водой. Епископ, сжав в руке кропило, как булаву, наклонился над Марией Анхелой и густо обрызгал ее с ног до головы, бормоча молитву. А затем разразился заклятием, которое потрясало основы церкви.
— Кто бы ты ни был! — гремел его голос. — По велению Христа, Господа нашего и Всевышнего, все явное и тайное, все, что было, есть и будет, покинь это тело, освященное крещением, и вернись в преисподнюю!
Мария Анхела, объятая ужасом, вторила ему громкими воплями. Епископ старался перекричать ее, но она вопила еще громче. Епископ сделал глубокий вдох и открыл рот, чтобы продолжить заклинание, но воздух застрял у него в груди и не желал выходить. Он нагнулся, схватил ртом воздух, как рыба на песке, и при всеобщем страшном смятении ритуал был прерван.
В ту ночь Каэтано нашел Марию Анхелу в смирительной рубахе, напуганную до полусмерти. Больше всего он был поражен видом ее безволосой головы. «Господи Боже, — бормотал он в тихой ярости, освобождая ее от пут. — Как ты позволила так издеваться над собой?» Мария Анхела бросилась ему на шею и зарыдала. Обнявшись, они долго сидели и молчали, пока она ни выплакалась. Он приподнял за подбородок ее лицо и сказал:
— Перестань плакать. — И добавил из Гарсиласо: — «Довольно слез, что за тебя пролиты».
Мария Анхела рассказала ему об ужасе, пережитом в капелле. Говорила о жутком завывании хора и громыхании органа, о визгливых вскриках епископа, его хриплом дыхании, его жалостливых и лучистых глазах.
— Он — как дьявол, — сказала она.
Каэтано старался ее успокоить. Уверял, что епископ, несмотря на свои внушительные размеры, зычный голос и воинственные жесты, человек добрый и мудрый. Испуг Марии Анхелы вполне понятен, но ничего страшного с ней не случится.
— Хочу умереть, — сказала она.
— Ты сейчас в гневе и расстройстве, как и я сам, ибо я не в силах тебе помочь, — говорил он. — Но Бог даст нам день избавления.
Он снял с себя ожерелье Оддуа, подаренное Марией Анхелой, и надел ей на голую шею. Они лежали на кровати, тесно обнявшись, и поверяли друг другу свои беды, а день тем временем погас, и слышалось лишь шуршание термитов в деревянной кровле. Волнение улеглось. Каэтано проговорил в потемках:
— Апокалипсис возвещает приход дня, у которого нет рассвета. Настал бы этот день сегодня, Господи…
После ухода Каэтано Мария Анхела заснула, но ее снова разбудил шум. Открыв глаза, она увидела перед собой старого дородного священнослужителя со смуглым дубленным всеми ветрами лицом, густыми гладкими волосами, натруженными руками и ласковыми проницательными глазами. Из-за его спины выглядывала настоятельница. Мария Анхела еще не отошла от сна, а он уже заговорил с ней на языке йоруба:
— Я принес тебе твои ожерелья.
Вынул из кармана сверток и развернул тряпицу, в которую монастырская экономка завернула обереги. Надевая — одно за другим — на шею Марии Анхелы, он их пересчитывал и приговаривал на африканских наречиях: это — красное с белым — кровь и любовь ЧангО, это — красное с черным — жизнь и смерть ЭлеггуА, это семь зерен чистой воды и голубизны — от Емайя. Он четко и внятно выговаривал слова, переходя с йоруба на конго, с конго на мандингу, а девочка вторила ему бегло и легко. Напоследок он перешел на испанский, родной язык настоятельницы, хотя она не верила в способность Марии Анхелы понимать сладостную речь Испании.
Это был падре Томас де Акино де Нарваес, бывший прокурор Святой Инквизиции в Севилье и приходский священник в местном квартале для рабов. Занемогший епископ назначил его своим заместителем на церемонии экзорцизма. Его слава человека жестокого и непреклонного не оставляла сомнений. Он послал на костер одиннадцать еретиков, евреев и магометан, но еще более славен он был тем, что смог отвоевать множество душ у самых упрямых бесов Андалузии. У него были вкрадчивые манеры, располагающий к искренности подход и убаюкивающе мягкий испанский язык обитателей Канарских островов. Он родился в Америке, в семье королевского прокурора, женатого на рабыне-квартеронке, и смог окончить местную семинарию благодаря тому, что мать уже считалась белой. За свои способности и ученость падре был удостоен степени доктора теологии в Севилье, где жил и осуществлял правосудие до пятидесяти лет. Вернувшись в Америку, он вдруг испросил для себя самый незавидный приход, увлекся африканскими верованиями и языками и стал жить, как раб среди рабов. Наверное, никто другой не смог бы лучше понять Марию Анхелу и более успешно одолеть ее бесов.
Мария Анхела сразу же признала в нем архангела-спасителя и не ошиблась. В ее присутствии он рассказал настоятельнице о значении каждого акта экзорцизма и объяснил, что ни один из них не может рассматриваться как последний и самый надежный. Падре заметил, что хотя бесы в Америке те же, что и в Европе, они отличаются от последних своим воздействием и поведением. Существует четыре правила распознавания бесовской одержимости, хотя дьяволу, по его словам, легко сбить с толку Христова служителя и направить его по ложному следу. Прощаясь, он ласково ущипнул Марию Анхелу за щеку.
— Спи спокойно, — сказал он. — Я одолевал и не таких врагов.
Настоятельница была им так очарована, что пригласила на чашечку знаменитого ароматного какао — гордости кларисок, — с анисовым печеньем и другими изысканными яствами, приберегаемыми для почетных гостей. По пути в ее личные покои падре дал наставления относительно дальнейших действий. Настоятельница во всем с ним согласилась.
— Мне совершенно безразлично, что будет с этой бедняжкой, лишь бы она поскорее убралась из монастыря.
Он обещал приложить все силы, чтобы это стало делом нескольких дней, а то и часов. Прощаясь в приемной, весьма довольные друг другом, они и думать не думали, что встречаются в последний раз.
Покинув монастырь, падре Акино, как его называли прихожане, не спешил в церковь, ибо с некоторого времени он не часто там служил мессу, возмещая свой долг Богу неустанным самобичеванием и мучительными угрызениями совести. По дороге присаживался отдохнуть на крылечках домов, ежился от громких воплей уличных торговцев и ждал захода солнца, чтобы прогуляться по портовому кварталу. Купил немного дешевых сладостей и билет лотереи для бедняков в неугасаемой надежде выиграть деньги на ремонт своей обветшалой церкви. Около получаса он беседовал с черными матронами, сидевшими подобно каменным изваяниям перед кучами самодельных безделушек, разложенных для продажи на соломенных циновках. К пяти часам добрался до моста в Гефсиманском предместье, где для острастки людей все еще висел вздувшийся труп бешеной собаки. В воздухе разливался аромат роз, а небо было самым прозрачным в мире.
Жилища рабов у моря поражали нищетой. В глинобитных, крытых пальмовым листом халупах негры жили вместе с курами и свиньями, дети пили воду из уличных луж. Тем не менее это был самый оживленный, самый красочный и звонкоголосый квартал, особенно по вечерам, когда все соседи выволакивали скамьи наружу и наслаждались прохладой посреди улицы. Падре раздал сладости детям, оставив немного пастилы себе на ужин.
Церковь была невзрачным хилым строением: пальмовая крыша с крестом из двух палок, крыльцо из грубых брусьев, единственный алтарь с единственным святым и дощатая кафедра, с которой священник читал по воскресеньям проповеди. Сам проповедник жил в жалкой пристройке к алтарю, где помещались только кровать и самодельный табурет. Рядом был крохотный каменный патио, увитый косматой виноградной лозой и отгороженный от берега колючим кустарником. В углу патио стоял большой глиняный чан с питьевой водой.
Старый пономарь и сирота четырнадцати лет — крещеные мандинги, — помогали по дому и в церкви, но долго на работе не задерживались. Перед тем как запереть дверь на ночь, падре съел пастилу со стаканом холодной воды и по-испански простился с сидящими на улице соседями своими всегдашними словами:
— Дай Бог всем вам доброй и спокойной ночи.
В четыре утра пономарь, живший неподалеку, ударом в колокол призвал к утренней и единственной мессе. Около пяти часов он, не дождавшись падре, пошел его будить, но того в комнатушке не было. Не было и во дворике. Старик пошел в соседний дом, куда падре, несмотря на ранний час, порой заглядывал поболтать. Однако и там его не оказалось. Немногим прихожанам, откликнувшимся на зов колокола, пономарь сообщил, что мессы не будет, так как падре Акино куда-то запропастился. В восемь утра, когда солнце жарило уже вовсю, девочка-служанка пошла за водой к чану и увидела в чане падре — головой вниз, ногами вверх в одних кальсонах. Причина его печального конца так и осталась загадкой для всех, но не для настоятельницы монастыря, которая сочла это горестное событие неопровержимым доказательством того, что ее монастырь — излюбленный объект происков дьявола.
Сведение о событии не дошло до камеры Марии Анхелы, которая с детской радостью ждала прихода падре Акино. Каэтано так и не понял, что это был за человек, но остался ему благодарен за возврат ожерелий и обещание освободить Марию Анхелу. Обоим казалось, что для счастья достаточно одной их любви. Марии Анхеле — благодаря оптимизму падре Акино — первой пришло в голову, что им вместе следует скорее заполучить и свободу. Однажды утром, после нескончаемых ласк и поцелуев, она стала умолять Делауро не уходить. Он не придал значения ее словам и простился с ней лишним поцелуем. Она вскочила с постели и загородила ему выход, раскинув руки.
— Или ты останешься, или я уйду с тобой.
Незадолго до этого она призналась Каэтано, что хотела бы бежать вместе с ним в Сан-Басилио-де-Паленке, в поселок беглых рабов, что в двенадцати лигах отсюда, где ее, конечно, провозгласят королевой. Каэтано тоже мечтал о свободе, но на бегство надежд не возлагал. Он больше верил в законный путь освобождения. Верил в то, что маркиз добьется неоспоримого признания духовного и физического здоровья дочери; в то, что сам он заслужит прощение епископа и получит разрешение удалиться в мир, где браки клириков и монахов не воспринимаются как нечто ужасное. Потому-то, когда Мария Анхела объявила ультиматум: или он останется с ней, или возьмет ее с собой, Делауро снова попытался ее утихомирить. Она бросилась ему на шею и грозилась поднять крик. Тем временем уже почти рассвело. Делауро в панике оттолкнул ее и бросился к двери как раз в ту минуту, когда в монастыре зазвонили к мессе.
Реакция Марии Анхелы была ужасающей. Из-за какой-то мелочи она в кровь расцарапала лицо тюремщице, закрыла дверь на засов, угрожала поджечь камеру и сгореть там заживо, если ее не выпустят на волю. Раненая тюремщица в ответ вопила:
— Только попробуй, тварь Вельзевулова!
Не говоря ни слова, Мария Анхела бросила на матрац горящую лампаду. Лишь вмешательство Мартины с ее успокоительными речами предотвратило трагедию. Тем не менее тюремщица в своем дневном отчете потребовала, чтобы девочку переместили в карцер, который охраняется лучше и строже.
Бурное нетерпение Марии Анхелы побудило Каэтано срочно искать иной, помимо бегства, выход из положения. Он дважды пытался повидать ее отца, но всякий раз отступал перед злыми и голодными псами. Да и сам маркиз стал часто отлучаться из дому. Вконец измотанный своими бесконечными страхами маркиз сунулся было к Милашке Оливии, но та его и на порог не пустила. Когда одиночество его почти доконало, он принялся взывать к ней на все лады, но в ответ получал одних бумажных голубков и насмешки. Но вдруг, нежданно-негаданно, она явилась к нему сама. Стала мыть грязную и запущенную кухню, и вскоре на огне весело забулькал котелок. Она надела праздничное кружевное платье и благоухала модными притирками и бальзамами. Единственным, что выдавало ее невменяемость, была широкополая шляпа, украшенная искусственными цветами и рыбками.
— Очень рад тебя видеть, — сказал маркиз. — Я так одинок. — И жалобно добавил: — Я потерял дочь.
— Сам виноват, — сказала она без эмоций. — Ты делал все, чтобы ее потерять.
Ужин был приготовлен в соответствии с местными вкусами: сильно наперченные первое и второе мясные блюда и столь же сильно наперченный салат из тропических овощей. Милашка Оливия угощала его как заправская хозяйка дома, что вполне соответствовало ее наряду. Псы ходили за ней по пятам, протискиваясь меж ног, а она их отпихивала с ужимками новобрачной.