– Ты заметил, что Гюльчатай принесла вино в кувшине с узким горлом, а это значит, что она еще не познала мужчину, – пояснил Абдулла. – Но она как цветок растет в его саду, и если твой хорунжий Петруха захочет сорвать этот плод, и она посчитает его достойным, преграды со стороны общины не будет.
Сухов из уважения к хозяйке взял кувшин, чтобы поближе рассмотреть его. Его пальцы уперлись в выпуклые бороздки сосуда, на брюшине которого арабской вязью было начертано «ледавко бо». Он поинтересовался, о чем говорят эти знаки.
– Это обычный текст, – пояснил Абдулла, – который в общем контексте говорит о необходимости «Любить Бога твоего, внимать голосу Его и пребывать в двекуте с Ним». А само слово «Двекут» предполагает состояние слияния и соединения, но не столько с Творцом, как обычно думают пустынники и аскеты, питающиеся акридами, но и конкретно, как написано в главной для человека заповеди – «в одну плоть».
Когда дастархан был накрыт, Абдулла, налив вино в чашу, сказал нечто вроде тоста:
– Федор, это хорошо, что ты первый предложил разделить с тобой трапезу, потому что с моей стороны такое предложение могло показаться для тебя подозрительным. С другой стороны, меня трудно напугать чем-либо, но признаюсь, что я боюсь людей, которые не ценят простых радостей в жизни. Конечно, если они не лишены такой возможности насильственно, то есть обрезаны аскетическим воспитанием. Если бы я научился распознавать людей по этому признаку раньше, то много горьких заблуждений мне удалось бы избежать. Я испытываю ужас и растерянность перед людьми, которые не радуются дружбе, любви, хорошему хлебу, вину, красивой женщине, мудрой книге, хорошей мысли, в общем – полноте бытия. Самое трудное и потому самое ценное в жизни – это межличностные отношения. Они – самое загадочное, самое капризное, самое сложное и все более усложняющееся творение вселенной. Современные отношения между людьми подобны жемчужине, которая упала в грязь, но от этого она не стала менее ценной для жизни… Поэтому, я предлагаю распить вина из знаменитой чаши царя Джамшеда.
Они выпили. Абдулла, рассказывая о чаше как о предмете кухонной утвари, все время пытался через иносказание дать понять Сухову, что речь, по сути, идет о сердце человека, в котором отражается мир. Сухов не мог настроиться на серьезное размышление, потому что замечал, как люди Абдуллы все время следили за ними. И он предложил Шахиду отпустить своих «архаров» искупаться в море. Абдулла, в свою очередь, предложил Сухову убрать оружие, но не потому, что он боится, а потому, что для другой игры, более важной для них обоих, нужны особо доверительные отношения. Сухов проявил интерес к словам об игре Шахида, в которой не требовалось оружия, и подумал, что речь идет о новой игре типа «нарды». Выполнив просьбу, он осушил очередную чашу вина и приготовился выслушать ее правила.
Абдулла начал говорить пространно, издалека, чтобы подготовить собеседника к правильному пониманию событий. Вначале он рассказал, что человеческое бытие обусловлено выбрасыванием человека вовне – в мир. Мир, где он сейчас находится, возможно, неплох хотя бы потому, что в нем можно сидеть и пить вино. Но если он не осознает необходимости в новой действительности, то у его настоящего нет будущности, которое необходимо завоевать. А он (Сухов) долго, слишком долго раскачивается в невесомости своих вопрошаний, потому что еще не поставил того вопроса перед собой, после которого начинается действие, связанное с преодолением, уже сложившегося данного положения. Любое человеческое действие, каким бы оно ни было, подразумевает нарушение уже создавшейся ситуации и выбрасывание вне ее рамок.
Далее Абдулла заметил, что человеческая жизнь состоит из ряда феноменов, проявляющихся в любви, смерти, господстве, труде и прочих ее граней. Но немаловажным способом существования человека является игра, которая охватывает всю человеческую жизнь до самого основания, овладевает ею и существенным образом определяет бытийный склад человека, а также способ понимания бытия человеком. Она пронизывает все основные феномены человеческого существования, будучи неразрывно переплетенной и скрепленной с ними. В соответствии с обстоятельствами мы можем обнаружить, что вовлечены в игру, если всматриваемся в законы человеческого развития.
– Игра не всегда ставит человека в положение господства над обстоятельствами, – подчеркнул Абдулла, показав жестом в сторону, куда было отброшено Суховым оружие, – но от этого она не менее важна для последствий. Существует мнение, что боги являются игроками, а люди игрушками. Другими словами ты, а вместе с тобою и я вовлечены в особого рода игру, где оба являемся в ней марионетками произвола невидимого хозяина, которого называют теперь модным словом – режиссер.
Сухов посчитал слова об игре за бред Арифа и спросил: не пьян ли он, что утверждает такие смешные вещи. Абдулла возразил, что каждому человеку известно большое число игровых ситуаций – в любовной, семейной и общественной сферах.
– Мы вовлечены в игру даже тогда, когда думаем, что оставили в прошлом это детское занятие, а иначе как понять, что взрослые мужчины не могут оставить такое бессмысленное занятие, как война, которую Сухов проигрывает со всей тщательностью исполнения, – иронически подчеркнул Абдулла.
– Подожди, подожди, – перебил Сухов, – но почему я этого не замечаю?
– А потому, что игра превратилась для тебя в простую будничность, которая препятствует задуматься над сущностью своего существования… Ты давеча рассказал о своей Екатерине, которая в твоих воспоминаниях все время предстает в красных одеждах, и тебе трудно представить ее в белых одеяниях. Но это и есть «красный» произвол, диктуемый тебе сверху неким хозяином.
Сухов возразил, что никто ему не диктует и не приказывает, как поступать. Хотя иногда он слышит нечто подобное шепоту, в котором слова приходят и уходят как бы ниоткуда.
Именно так, тихо и неприметно осуществляется игра сверху. Когда человек прислушивается к этому шепоту и проявляет внимание к событиям, происходящим с ним, то постепенно учится различать, от какого духа он исходит. Тогда он может выйти за пределы ее и начать строить свою собственную жизнь, которая может быть не совсем удачливой с позиции игровых комбинаций оловянных солдатиков, которые всегда хорошо отстреливают противника и всех побеждают, – пояснил Абдулла и попросил Федора припомнить его последние успехи в боевых действиях: – Возможно, потому ты и назван Суховым, что всегда выходишь сухим из щекотливых положений, – улыбаясь, сострил Абдулла.
Сухову не надо было вспоминать о его удачливости в боях, но он не предполагал, что его боевая выучка и сноровка может принадлежать не ему, а события его жизни могут рассматриваться под таким углом зрения. Сконфузившись, он залпом выпил чашу вина и стал размышлять вслух, что не понимает смысла со стороны «создателя» его образа и насколько он свободен в своих действиях. Абдулла, похлопав его по плечу, похвалил, что он стал задумываться над этими вопросами и пояснил, что религия откровения предполагает появление человека как сотворенного существа. А сотворенность, в свою очередь, побуждает его превосходить себя в том виде и в том состоянии, в котором он сам пред собой предстает. Сущность тварности человека он видит в том, что он до осуществления, когда находится вне бытия, наделяется образом и подобием Творца. А потом перепоручается разным товарищам, которые примеривают на себе одежды богов. Но то, чьими оказываются эти образ и подобие, обнаруживает принадлежность их хозяину.
Сухов слушал и тупел от непонимания слов собеседника. Вспоминая о зеленых лугах и лесах, он недоуменно выразил протест создателям его образа в том, почему они забросили его именно в пустыню, а не к прохладным берегам реки его дома. Абдулла пояснил, что в космическом пейзаже его жизни идиллия рек и лугов представляет чувственный мир, к правильному восприятию которого он еще не подготовлен. И то, что он часто говорит, что хочет пойти в свой дом, лишний раз доказывает его невежество. Но, говоря «дом мой», он свидетельствует об истинной близости его подруги. А то, что его забросили в пустыню, которая считается в философии богов непознанной областью бытия, свидетельствует об его избранности и является лучшим местом испытания начинающих свой путь взросления в личной жизни. В заключении Абдулла предложил не расстраиваться Федору, потому что те, кто забросил его на семь дней в пустыню, обычно не воспринимают свою игру серьезно. Для них она возможность избавиться от скуки и по возможности потренировать военному делу свою марионетку.
– Но как у всякой игры существуют правила, которые они установили, чтобы на игровом поле не было произвола, – приглушенным голосом стал говорить Абдулла. – И эти правила имеют твердые границы до тех пор, пока человек играет, не слишком осмысливая ее процесс. В настоящее время на этом игровом пространстве нас две принципиально важные фигуры, стоящие по разные стороны баррикад. И если мы осознали или догадались о том, то можем договориться и выйти за ее пределы.
– Но как у всякой игры существуют правила, которые они установили, чтобы на игровом поле не было произвола, – приглушенным голосом стал говорить Абдулла. – И эти правила имеют твердые границы до тех пор, пока человек играет, не слишком осмысливая ее процесс. В настоящее время на этом игровом пространстве нас две принципиально важные фигуры, стоящие по разные стороны баррикад. И если мы осознали или догадались о том, то можем договориться и выйти за ее пределы.
Сухов выразил сомнение, что если существует контроль над ними, то этот контроль является тотальным и ничего нельзя утаить от «всевидящего» ока. Абдулла возразил, что это не совсем так, по его опыту известно, когда герой-марионетка садится за стол с вином, то это же происходит и наверху. Главное, чтобы сам Федор не напился и не заснул вместе с ними, чтобы не оказаться в сновидениях хозяина еще более безвольным существом. Но, бодрствуя разумом, у него появится возможность выйти из-под временной, несовершенной опеки, встретиться с первоистоком личного существования и вступить в область нового бытия. Сухов слушал, плохо понимая собеседника, и когда он очередной раз почесал затылок, Абдулла в завершение сказал: «Весь мир играет свою игру. Играет природа, звери, люди и боги. Но по своему воображаемому содержанию, человеческая игра может быть игрой в игре, наподобие русской «матрешки» и иметь первую, вторую и большую степень. И только от него зависит, сможет ли он стать творцом своей собственной судьбы или нет.
– Вот я и спрашиваю, – как бы очнулся из забытья Сухов, – что конкретно должен я сделать?
– Поменьше прикасайся к чаше Джамшеда, как посуде для наливания вина, прислушивайся к своему сердцу и поступай сообразно с ним, – ответил Абдулла и удалился, сказав, что ему нужно приготовиться к брачному пиру нового дня.
И был вечер, и было утро – день шестой. Сухов очнулся от громкого покашливания Петьки, который стоял у входа в помещение. Рядом с Суховым лежал расколотый кувшин и пиала с недопитым вином, которые он стал виновато прятать за себя.
– Что скажешь? – спросил недовольно Сухов, пряча осколок от кувшина в свой походный рюкзак.
– В поселке идет слух, что вы взяли Абдуллу, – сказал Петруха. И только сейчас Сухов заметил его побитое лицо.
– Взял, да не взял, – уныло резюмировал Сухов: восток дело тонкое, здесь даже сновидения обретают реальность, – и, вглядываясь в его синяки на лице, добавил, чтобы он был осторожен, так как во сне ему привиделась «женщина» в чадре, причинившая Петрухе зло. Он попросил Петьку принести воды, а потом отправил его в дом таможенника, чтобы он попытался раздобыть оружие. А сам, смочив носовой платок, положил его на лоб и, прислонившись к стене спиной, стал привычно наговаривать письмо:
– Доброе утро, бесценная Екатерина Матвеевна! Вчера вечером у меня выдалась смешная минутка. Мы с новым другом немного повечеряли, омывая свои одежды в вине. Он принес чашу Джамшеда, и мы по очереди заглядывали в нее… Я слышал, что эта чаша принадлежала знаменитому царю востока, в которой он видел весь мир. Я тоже посмотрел на мир немало и скажу, что никто не празднует так день, как русские. Они обязательно что-нибудь разобьют… Ну и что с того, ведь мы-то знаем, что это к счастью. К сожалению, сосуд был разбит, когда мой друг высказал крамольную мысль, что человек не может сделать другого счастливым, но может сделать его несчастным. С этим утверждением я не мог согласиться, и мы расстались…
Переворачивая красный платок прохладной стороной ко лбу, он вдруг вспомнил слова Абдуллы о «красном» терроре и игре, в которой он ограничен в своих действиях. Сухов торопливо извинился перед Екатериной Матвеевной и, сославшись на судьбу, что она у него такая непонятная, пальнул несколько раз в потолок и, убедившись, что его желания не ограничены сверху, поспешил к морю помыть голову. Он сел на берегу и, наблюдая за игрой волн, пришел к выводу, что игра в природе не метафора. Но, напротив, природа играет в самом изначальном смысле, а игры природных созданий – животных и людей, производны. А если игру, в которую он вовлечен, выводить из теснин только человеческих явлений, в качестве определенных событий, то почему он должен чего-то страшиться и пасовать перед теми, кто сам, возможно, не подразумевает о своей зависимости от других сил: «А стало быть – мне нужно быть только внимательным к звукам земли, под которой похоронено время», – подумал он и вошел в море играющих волн.
Когда он вышел из воды, то заметил, что кто-то из арапешей спер его часы. Вначале Сухов расстроился, а потом подумал: «Ну и черт с ними, пускай теперь тот, у кого они находятся, познакомится с изнанкой прогресса и познает, что не все то хорошо, что блестит. И там, где берут верх часы, хронометры и точные механизмы, человеку остается все меньше времени для праздника жизни. Но там, где время измеряется ходом движения светил и звезд, там празднуют времена года – посева и урожая, рождения и смерти, как поминовения предков. И все это он празднует в радостной игре».
С чистой головой и обновленными мыслями Сухов подошел к дому Верещагина, откуда доносилась грустная песня о судьбе, в которой кому-то не везет в смерти, но повезет в любви. «Это обо мне», – подумал он и прилег, чтобы дослушать песнь.
В приятном томлении он неторопливо ковырял пальцем в песке, его привлек гладкий, рыжий в крапинку камешек шпата. Припомнив свое детство и дразнилки друзей за конопушки на его лице, он небрежно бросил камушек в открытое окно. Верещагин говорил очередной тост за дружбу старых и новых русских. Камень попал в его пиалу и обрызгал бороду представителю закона. Он в недоумении достал непонятно откуда свалившийся с небес предмет, стряхнув с него капли, подумал, что наступило время собирать камни. Верещагин перекрестился и залпом опрокинул чашу в рот.
Они были навеселе, когда Сухов предстал перед ними. На предложение хозяина выпить за знакомство, Сухов не отказался. Верещагин, зная от Петрухи о причине визита гостя, первый прервал незамысловатую застольную беседу:
– Знаю, что ты пришел за оружием… Так вот, пулемет я дам, если возьмешь меня с собой, – бравируя, зычным голосом заявил Верещагин.
Быстрота, с какою Верещагин согласился пойти с Суховым вне зависимости от цвета идеалов, насторожила его и заставила задуматься, почему богатый дом, красивая жена и обеспеченная старость не стали сдерживающим фактором бывшего служащего царской армии от внутренней агрессии, направленной во внешний мир.
– Значит, в его жизни что-то не так, – подумал он и хотел задать Верещагину вопрос, но у него получилось нечто из Пушкина: – Скажи-ка Павел, ведь недаром Москва сожженная пожаром французу отдана… Тьфу ты, – сказал он, сплюнув, и подумал, что там, наверху, видно, сильно перепили, что вкладывают в его уста такие странные слова, а может быть, не хотят, чтобы он стал задавать Верещагину ненужные вопросы.
– А вот фиг вам, – сказал он вслух и задал вопрос таможне: «Зачем и почему мы – я и ты – здесь находимся? Далее Сухов пояснил, что имеет в виду страну и людей, в которой легко замечается разница между их бедностью и обеспеченностью пришельцев.
Верещагин с перепою подумал, что речь идет об инжире, плодах фигового куста, которые как закуска не понравились гостю, стал объяснять, что нынче тяжело с хлебом… Но Сухов перебил его и повторил свой вопрос.
– Не знаю, что ты хочешь от меня услышать, но я, по крайней мере, являюсь представителем закона, который несет цивилизованность, дисциплину и порядок, – ответил Верещагин. И в отместку Сухову за скользкий вопрос выразил желание узнать, что он сам со своею революцией несет этому народу.
– Не надо обижаться на меня, – миролюбиво заговорил Сухов, – может быть, я хочу больше разобраться в себе, чем поставить тебя в неудобное положение. А со своей стороны надеюсь, что несу этим людям свободу и прогресс…
Ха! Эти басни будешь рассказывать своим братьям арапешам, – возмутился Верещагин и продолжил: – Насколько мне известно, во имя свободы довольно часто совершались преступления против человечества. Для истории такая ситуация не нова – бедность и эксплуатация всегда были продуктами экономической свободы. Снова и снова людей освобождали по всему миру их хозяева и правители, но их новая свобода оборачивалась подчинением, причем не просто власти закона, но власти чуждого им закона. Что начиналось как подчинение силе, скоро становилось добровольным рабством, делающим рабство все более щедро вознаграждаемым и приятным. Потом человек начинает желать, что положено желать, и обретает свое умеренное счастье.
– Возможно, ты прав, – согласился Сухов, – ибо наши права и свободы, которые мы желаем принести им, не будут для них благословением, потому что сами выросли на почве порабощения и сохранили знак своего рождения от мачехи. Мне кажется, – задумавшись, проговорил Сухов, – что такой союз свободы и рабства может лишить арапешей других, возможно, лучших образов жизни, способных положить конец репрессивному отношению общества к природе и бытию человека. Может случиться так, что их культурная отсталость несет в себе зародыши тех условий, которые повернут колесо прогресса в другую сторону. А перешагивание через стадию общества изобилия может стать преимуществом опоздавших в достижении истинно счастливого общества.