А кругом шум, споры. Говорят, что в артели будет не так уж все хорошо и ладно, — люди соберутся разные, каждый начнет тянуть в свою сторону.
У нее же свой мир и счастье: сын, Славка, копны сена, своя метка на сене — лоза ольховника с тремя зарубками.
Перед родами, как перед праздником, Пашка принарядила свой дом. Протерла стекла, сняла с углов паутину, зеленое пятнистое зеркало обвила бумажными цветами, в уголок зеркала вставила фотографию Славки.
Одно тревожило Пашу: от Славки давно уже не было писем, хотя она ему писала часто и подробно.
— Что там письма! — говорила Анисья. — Ради такого случая пора бы молодому Крякунову и самому приехать…
— Страда у него сейчас… экзамены. Но он приедет, приедет… — успокаивала Пашка себя и мать.
Анисья с грустью смотрела на дочь и как-то раз, когда Григорий зашел в избу к Пашке, попросила его:
— Удружи, Гриша, кликни Славку из города!
Григорий без шапки, на цыпочках, подошел к пологу, за которым лежала Пашка, и, склонясь, страдальчески шепнул:
— Прасковья Петровна!.. Паша!.. А может, не надо Славку? С убеждением в душе говорю: наши комсомольцы все для вас сделают. Акушерку вам привезем…
За пологом болезненно вскрикнули.
Григорий ушел, запряг колхозную лошадь и погнал в район. На телеграфе растолкал локтями очередь, пролез к окошку и, взяв бланк, написал:
«Посевная срочная! Крякунову. Поиграл с девкой, изволь приезжать. Пашка человека рожает».
Славка не приехал…
Уже барахтался рядом с Пашкой сын, красный, с мокрыми волосиками. И радость наполняла Пашку. Но мимолетна была радость. Тяжелая болезнь потушила ее, как ветер огонь лампы.
По ночам в горячечном бреду кричала Пашка:
— Бросил он меня, бросил!.. Ой, люди, держите Славку, ведите ко мне!..
Пашка открыла глаза. На полу лежали квадратные солнечные блики. На одном из квадратов нежилась кошка с котятами.
Рука Паши отдернула полог. Глаза ее искали ребенка.
— Мама! Где он?
— Тс-с-с!.. — шикнули на Пашку.
Из угла, с огромного сундука, окованного железом, поднялась грузная женщина, закутанная в шаль, и подошла к Пашке. Пол скрипел под ее ногами.
— С наследником, Пашенька! Спит он вон в люльке… Накричался и спит.
Женщина уже успела потрогать Пашке лоб, поправила подушку, подоткнула одеяло.
— Вот и ты, жалостливая моя, голос подала. Значит, на поправку пойдешь. Ишь хворь-то как тебя скрутила — кровинки в лице нет!
Пашка узнала женщину. Это была Василиса, жена Никодима.
— А где мать? — с тревогой спросила Пашка, оглядывая избу.
— К Дуньке на денек ушла. Не живется ей здесь… И с чего бы — ума не приложу… — торопливо пояснила Василиса, ставя перед Пашкой пирог и чашку с медом. — Кушай, жалостливая моя, поправляйся. Вот медку попробуй — дедушка прислал… Уж очень он внуку рад.
— Внуку рад? Никодим? — нетвердо переспросила Пашка, показав на люльку. — Вот ему?
— Ему, ему… Филечке… окрестили мы тут мальчика, пока ты болела. Филиппом назвали. Дедушку у Славочки так величали. Имя хорошее, христианское. Никодим доволен, помолодел даже. До родов-то, правда, серчал, а как внука увидел, все простил…
Пашка поднялась с постели. Ноги еле держали ее. После родов целый месяц болела Пашка.
Путь преградили вещи. Огромный черный комод мешал подойти к люльке. Тонконогие венские стулья подставляли ножки. Трюмо, засиженное мухами, сундук, окованный железом, узлы одежды…
— Это чье? — растерянно спросила Пашка.
— Ваше, жалостливая моя, ваше. Твое да Славочкино, — сказала Василиса. — Дом вам обряжаем, живите себе…
— А он… он здесь?
— Славочка-то? Сегодня ждем. Никодим на станцию за ним поехал.
— Неправда!.. Нечего у вас Славке делать… Он ко мне приедет, — вдруг зло закричала Пашка. — И добра вашего нам не надо! Сами наживем!
У Пашки кружилась голова, она пошатнулась и опустилась на стул. Как в хороводе, плыли перед ней комод, стулья, трюмо, сундуки, Филипп в люльке.
Василиса засуетилась:
— Ты ляг, Пашенька, ляг! Что старое вспоминать?! Ну, посерчали мы, старики, а теперь и на мировую идем. Никодим для внука ничего не жалеет… И ты уж, невестушка, не серчай на нас, позволь тебя доченькой величать…
Пашка отмахнулась:
— Уж вы оставьте меня… Идите-ка лучше домой.
— И впрямь побегу! Может, и наши приехали, — заторопилась Василиса.
Пашка наклонилась над люлькой.
— Филипп, Филька! — шептала она, и глаза набухали злыми слезами.
Разве не берегла она для сына дорогое имя: «Роман, Ромка, Ромочка!..» Они выбирали со Славкой это имя в ту далекую ночь под яблоней, как лучшее зерно из вороха пшеницы.
Имя было проверено на слух, стало родным, с ним сжились.
Она со Славкой вступила в жизнь, гордая своей любовью и бедностью. Она верила в свои руки, жадные до работы. Так зачем же теперь Крякуновы лезут со своим родством, громоздят на их пути комоды и сундуки?
А может, все это делается с согласия Славки, с его ведома? Нет, нет, Славка не их породы, не крякуновской, он совсем другой…
Скрипнула дверь. Дунька ввела сухорукую Анисью, насмешливо оглядела избу и вещи:
— Здорово живешь, молодая Крякуниха!
После раздела дома Пашка почти не встречалась с сестрой. Дунька изменилась: похудела, выпрямилась, глаза смотрели смело, ходила она в мужском полушубке.
— Здравствуй, сестрица! — ответила Пашка и обернулась к матери: — Зачем все это?
— Говорила я, дочка, — вздохнула Анисья. — Да разве меня кто слушает… Я слову рукой не могу помочь. А Крякуновы, они прут и прут… С узлами, сундуками… Все сени заняли… И все по ночам, по ночам… Беда, вишь, над домом собирается, вот и суетятся.
— Беда? Какая беда?..
— Чуют Крякуновы, что раскулачат их скоро, вот и прячут добро по чужим щелям, — насмешливо пояснила Дунька, прихорашиваясь перед трюмо. — Ради такого случая тебя даже невесткой признали.
— Раскулачат?! — вырвалось у Пашки.
— Непременно! А твоего батюшку нареченного, Никодима, из села вышлют.
Пашка прошла к кровати и легла за полог. Руки ее дрожали, лицо горело.
Вот она, расплата! Вот тот час, которым Славка грозил отцовскому дому! Где-то он, Славка? Почему не едет? Неужели не дошли до города ее письма?
— Соболезнуешь, сестричка? Батюшку Никодима жалко? — спросила Дунька.
— Мать! Дунька! — закричала Пашка. — Вышвыривайте все на улицу. Не нужно мне чужого!
Анисья покачала головой. Дунька кривила губы.
— Да ну же скорей! — торопила Пашка. — Без Никодима разбогатеем, сами… Вот они, руки-то…
Она поднялась, схватила узел и, волоча по полу, потащила в сени, но у порога споткнулась и упала.
— А вот и я! — радостно приветствовал ее чей-то голос.
Пашка вскрикнула и поднялась: в дверях стоял Славка.
— Ты?! Ты от них, от Крякуновых?
— Нет, со станции. Отца видел, на суде встретились. Ну, Паша… — он торжественно поднял руку, — суд за нас, раздел утвердили. Завтра будем делиться.
— Делиться? — изумленно переспросила Пашка. — А зачем? Ой, ой!.. Ты еще Ромочку не видел… Пойдем скорей, — и она, схватив Славку за руку, потянула к люльке.
Опять ребятишки бежали по селу и кричали:
— Крякуновы делятся!
У крякуновского пятистенка толпился народ. Талый снег был размешан в кисель. Веселые ручейки крались в подворотню. Крыльцо и сени запятнали мокрыми следами, мазками глины. По двору, по амбарам и клетушкам ходил Григорий с портфелем. Славка с фонарем, Никодим без шапки, в худых опорках, и двое понятых.
Славка жаднел. Он требовал всего: зерна, сена, сбруи, скота, посуды. Он торговался, как цыган, хватался за счеты, ругался с отцом.
Василиса, закутанная в шаль, ходила следом и охала:
— Перед богом, Славочка, постыдись!.. Стариков пожалей! Я женщина сырая, к работе неспособная…
— Пусть его грабит, пусть дом разрывает! Кот! Зверь! — исступленно кричал Никодим. — Яблони-то в саду забыл… Сто корней имею. Руби каждую пополам, волоки свою долю.
— Ну нет, папаша! Яблочки уж ты сам кушай, а мне медок выдели, пчелок.
Даже Григорий урезонивал молодого Крякунова:
— Надобно брать в соответствии. У папаши четыре души, а у тебя три.
Дочери Никодима провожали добро с громким ревом.
Когда Славка выводил из хлева телку, Никодим выскочил из сеней и принялся кнутом стегать ее по ляжкам. Телка взбрыкнула, вырвалась и помчалась по улице.
Добро перевозили на санях. Кадки, ведра, мешки, кули окружили Пашкин дом.
Вещи были назойливы, требовали места, умелых рук хозяйки. Пашка расставляла их по своим местам. Кринки, как грибы, заняли омшаник, посуда, сияя белизной, легла на полках, лари с зерном и мукой встали в сенях.
Но поток вещей рос. Теперь вещи привозили ночью. Славка будил Пашку и звал разгружать подводы. Они таскали тяжелые мешки, волочили сундуки. Вещи занимали все углы и закутки: на чердаке, в сенях, во дворе. Пашку начинало смущать это ночное переселение вещей. Она спрашивала:
— Слава, это все наша доля? И такая большая?
— Наша, наша! — торопливо бросал Славка.
— А знаешь, Слава, хоть и наша доля, а все-таки чужое добро. Зачем нам столько? Пожили бы — свое заимели…
— Ладно, ладно… Потом поговорим. Поторапливайся, уже светает.
Славка стал озабоченным, беспокойным; днями куда-то уходил, вечером возвращался хмурый, быстро ужинал и ложился. Пашка подносила ему Ромку, а он уже спал. Поговорить так и не удавалось.
Ночью Пашка будила мужа и спрашивала, что с ним.
Славка не отвечал. Пашку начали мучить подозрения.
В мыслях она видела другую женщину, которая уводит от нее Славку. Она стала следить. Но Славка целыми днями пропадал в правлении колхоза. Только однажды Пашка была поражена. Совсем поздно — уже погасли огни в селе — Славка подошел к дому Никодима и постучал. Его впустили как близкого, без обычного окрика: «Кто там?» Пашка припала к окну.
Между занавесками она увидела две головы: Славки и Никодима. Головы мирно склонились над столом. Между ними стоял самовар.
Утром Пашка спросила Славку, где он был.
— В правлении сидел чуть не всю ночь. Писал там да подсчитывал.
— А еще где был?.. У отца сидел, чаевничал! — с тревогой выкрикнула Пашка.
Славка нахмурился:
— Да ты что, следишь? Ну, забегал к отцу ненадолго… Все еще делимся со старым чертом: хомут да колеса до сих пор не могу у него вырвать.
И правда, вечером Славка привез от Никодима хомут и стан колес.
Но тревога не покидала Пашку.
Хозяйство между тем продолжало расти, и забот у Пашки прибавлялось с каждым днем.
Отелилась корова. Пятнистый, словно облепленный осенним листом, телок требовал кормить его болтушкой, поить с пальца. Табунок овец был прожорлив и сиротливо плутал по старому двору. Жеребец вытягивал через перила шею и бил копытом по ведру.
Пашка металась с утра до вечера. От Ромки — к печи, чугунам, от печи — к скоту, к курам. Вечером, прижимая Ромку к своей груди, Паша чувствовала, как ныло ее тело от вязанок дров, от ведер, от охапок сена.
Дом их стал похож на крякуновский: оброс замками, засовами, щеколдами. Спал Славка, как Никодим, чутко и настороженно. Ему мерещилось: раскрыты ворота, из хлева выводят жеребца, корова защемила голову в прясле. Славка расталкивал Пашку:
— Слышь? Стучит кто-то!
Они зажигали фонарь, выходили во двор, проверяли засовы.
Шла весна. Славка очертил границы огорода и уже подвозил тычинник для изгороди.
Сюда, на новый огород, перекочевали и колодки с пчелами из крякуновского сада.
Начали поднимать огород. Землю под гряды взбивали, точно перину. Гряд нарезали много. Это тоже удивило Пашку:
— И зачем нам, Слава, гряд столько? Разве троим переесть всего, что народится?
— А ты не загадывай, работай! Цыплят по осени считают, — уклончиво ответил Славка.
Слева усадьба Славки и Пашки граничила с землей колхоза. Там тоже разбивали огород. Сквозь изгородь Пашка видела своих подружек: Таню Полякову, Ольгу, Наташу. Они работали вместе, часто смеялись, схватывались бороться. Дунька была за старшую и мужицким басом кричала:
— Будет вам, телки! Разыгрались… Неси рассаду!
Девки несли зеленую рассаду, высаживали ее в гряды, точно готовили свадебный стол, и пели. Все это напоминало Пашке сенокос, радостную общую работу, те дни, когда и она была вместе с девчатами.
И еще одно удивляло Пашку: откуда у сестры такая сила и власть? почему лучшие девки, лучшие работницы встали под команду Дуньки и слушаются ее?
В перерыв бригада вваливалась к Пашке в огород.
— Здравствуй, молодуха!
— Богатеешь?
— Когда же мы на твоей свадьбе погуляем?
Пашка стояла растерянная, не понимая, смеются над ней подруги или жалеют ее… Девки дурачились, таскали на руках Ромку, тормошили Пашку.
— В круг, девоньки, в круг! — кричала Таня Полякова. — Повеличаем Пашку…
— Не надо, девки… перестаньте! — отбивалась Пашка.
Только Дунька не «величала» сестру. Она сидела на ведре, спиной к огороду, и жевала кусок хлеба.
Вечером она пришла к Пашке в дом и взяла Анисью за руку:
— Пойдем ко мне. Нечего тебе квасы водить с Крякуновыми.
— Погоди, Дунька! — остановила ее сестра. — Пусть мама сама скажет, у кого ей жить лучше.
— Умирать, говорят, везде одинаково, — сказала Анисья. — А только раз жизнь прожила — не разбогатела, так зачем мне кулацкая перина перед смертью.
Все же Пашка упросила мать остаться, чтобы хоть немного присмотреть за Ромкой. Хозяйство все сильнее давило на молодую женщину.
Как-то раз Пашка заметила в колхозном огороде Василису. Как всегда, она была в валенках, закутана в шаль и, ползая между грядок, что-то высаживала.
Пашка удивилась. Она понимала: колхоз нужен таким, как Дунька, нищим и беспокойным. Но зачем колхоз жене Никодима Крякунова? У нее сад, корова, дом на замках, покой, дочери-работницы, амбары с хлебом.
Василиса подошла к изгороди и, воровато оглянувшись, просунула к Пашке в огород ящик с капустной рассадой:
— Возьми, жалостливая моя. Попользуйся, у нас не убудет.
Пашка от неожиданности опешила и хрипло крикнула вслед Василисе:
— Забери обратно!.. Слышишь!.. Кому говорю?..
Но Василиса, не оглядываясь, уходила все дальше от изгороди.
Вспыхнув, Пашка схватила ящик с рассадой, перебросила его на колхозный огород и быстро пошла к дому.
В этот же день к Пашкиному огороду подошел Григорий. Раздвинув тычинник, он просунул в огород голову и долго рассматривал гряды, дом, новенькие пристройки.
— По-своему живете, Прасковья Петровна, по-вольному, — сказал он, чуть усмехаясь. — Вижу, вижу. Огородик-то у вас ничего, масштабистый, и коровка, слышь, есть, и лошадью разжились! Как же насчет колхоза? Из вашего конца вы последняя единоличница остались.
Пашка растерялась и не нашлась, что ответить. Потом вспомнила Василису.
— Гриша, скажи, зачем Крякуша на огороде с девками?.. Что ей нужно?
— А она колхозница, Прасковья Петровна, — невесело ответил Григорий. — Член артели.
— А Никодим?
— И Никодим, и дочки его. Одним словом, в полном семейном составе.
— А зачем берете таких? — вдруг вспылила Пашка. — Выходит, и меня в колхоз зовете, и Никодима пальчиком маните. Иль вам наплевать, что я у Никодима батрачила, наплевать, что он мне калитку дегтем измазал?..
— Верно, Паша! — озираясь по сторонам, заговорил Григорий. — Я так и на правлении заявил: «Пашка с Дунькой, говорю, каждый год у Никодима хлеб убирали — раз…» А председатель мне: «То разве батрачество? То дело соседское, полюбовное. И никакой тут эксплуатации чужого труда». — «А овсом, говорю, Крякуновы спекулировали, телятами барышничали, самогон гнали?» А правление наше дюже веселое. Председатель Угаров ус крутит, меня по плечу хлопает: «Ты, Бычков, недопонимаешь! Никодим для колхоза — клад, вроде как спец». Он, мол, землю знает, и садовод, и пчеловод, и коновал. Да и муж твой, Паша, заворожил там всех. Только непонятно мне, — задумался Григорий, — что за политика у Славки твоего? Учет он нам помог наладить, огород спланировал на совесть, ну, прямо свой человек в правлении стал, оттого и Никодима так легко в артель приняли, — а сам в колхоз не идет. «Почему, — спрашиваю, — не записываешься?» — «Да вот, — отвечает, — ученье надо закончить, да и Пашка против…»
— Я против?! — удивилась Пашка. — Да у нас и разговора такого отродясь не было.
Григорий пригнулся к Пашке и шепнул:
— На днях будет собрание колхозников. Утверждаем прием Никодима. Ты приходи. Скажешь — по-соседски у Никодима батрачила или как. А мы поговорим тогда… — и, не ожидая ответа, он зашагал вдоль изгороди.
Пашка задумалась. Зачем все это? Зачем ей огромный, почти на полдесятины, огород, пристройки, дом на замках, скотина? Разве от этого приходит счастье? Ведь даже маленького счастьица нет у нее. Разве такие были мечты?
Славка снова уезжал. В этот раз Пашка хотела проводить его только до околицы: начинался сев, и она торопилась в поле. Шли молча. Пашка чувствовала: нужно сказать что-то очень важное, рассеять все сомнения и расстаться с легким сердцем. «Сейчас скажу… Вот дойдем до того кустика», — загадывала Пашка. Но миновали один куст, другой, перешли речку, поднялись на пригорок, а слова все не приходили.
На взгорье их догнал Никодим на рессорной тележке и нехотя крикнул:
— Эй ты, сынок богоданный!.. Ограбил отца, высосал, а сам на городские хлеба бежишь? Садись, что ль, подвезу!..
Славка нагнулся и коснулся Пашкиных сухих губ.
— И то сяду, чего пешком шагать? Практику отбуду — приеду. За домом следи, в поле пойдешь — калитку на замок запирай.
— Разве одна я управлюсь, Славочка? Дом-то вон он, гора, а я словно мышь в нем.
— А ты старайся… С пашней тебе помогут — я человека подыскал. На сенокос сам приеду. Ну, прощай! — и Славка побежал к тележке.