— И то сяду, чего пешком шагать? Практику отбуду — приеду. За домом следи, в поле пойдешь — калитку на замок запирай.
— Разве одна я управлюсь, Славочка? Дом-то вон он, гора, а я словно мышь в нем.
— А ты старайся… С пашней тебе помогут — я человека подыскал. На сенокос сам приеду. Ну, прощай! — и Славка побежал к тележке.
— Слава!.. — крикнула Пашка. — Еще на словечко!
Славка вернулся.
— Говоришь, супротивничаю я, в колхоз не хочу, — обиженно сказала Пашка. — Давай впишемся, теперь не стыдно: лошадью разжились, сбруя есть. Все по чести, как у людей.
— В колхоз? — Славка сурово сжал губы. — Погоди, я вернусь — подумаем…
И уже с тележки, что застучала по жесткой глинистой дороге, Славка закричал:
— Про жеребца не забудь… В табун не пускай… После пашни к коновалу сведи, пусть вылегчает…
Уже подходя к дому, Пашка увидела за двором молодого парня, Петрушку из Григорова, весельчака, плясуна, «графа Чече», как прозвали его за потешные кривлянья и расшаркивания. Петруша прилаживал к хомуту постромки и покрикивал на жеребца.
— А, хозяюшка-молодушка, — раскланялся он перед Пашкой и покрутил над головой дырявой черной шляпой. — Честь имею…
Пашка хорошо знала Чече. Они часто вместе работали у Никодима на жнитве или в саду по сбору яблок. Чече неизменно был весел, объедался яблоками и, схитрив, высыпал корзины яблок и груш в крапиву или под бревна. А вечером приводил и угощал ребят.
— Чече! Ты зачем сюда? — недоумевая, спросила Пашка.
— Так точно. Граф Чече персонально! Приставлен вашим супругом для разных целей: вспахать, посеять, взборонить, дом сберечь и также хозяюшку соблюсти в полном здравии и спокойствии. А еще приказано персонально накормить меня завтраком и выдать обувку, одёжу… — и Петрушка показал на свои босые ноги.
В этот и другие дни, когда Пашка приносила Петруше в поле обед, она становилась центром внимания.
Парни из колхоза подходили к Петруше закурить.
— Как, батрачок, живешь?
— Чем-то хозяюшка кормит тебя?
— Мы с молодухой ладим. Я блины персонально получаю, — подмаргивал Петруша. — Только вот пашни дюже многовато — подавиться можно.
— Ничего, — хохотали парни и поглядывали на Пашку, — ты старайся. За хозяйкой не пропадет.
Пашка вспыхивала и зло кричала на Петрушу:
— Ну ты, граф Чече, разлегся! Запрягай лошадь!..
Парни со смехом уходили.
— Ого! Молодушка-то сурьезная!
Однажды утром Пашка прочитала на воротах надпись, сделанную дегтем: «Тут живет граф Чече, последний батрак в СССР, и молодая кулачка Пашка».
В тот же день Анисья ушла к младшей дочери.
Вечером Пашка выкинула из сеней Петрушкины опорки и сундучок с бельем.
— Слышь ты, граф Чече?! Уходи!.. И без батрака проживу…
Петруша блеснул белыми зубами и скорчил рожу.
— Не могу, хозяюшка! Уж такой обет персонально дал вашему супругу — блюсти вас и хранить до его приезда.
Он забрал опорки, сундучок и пошел устраиваться на сеновал.
Пашка стала сурова, неразговорчива с Петрушей, с соседями. От этой суровости страдали и вещи. Разлетались в черепки тяжелые корчаги с помоями; истошно крича, разбегались куры, взявшие привычку наседывать на яйцах; косилась, дрожала и не сдавала молоко корова, узнавшая тяжелую Пашкину руку. Однажды в сердцах Пашка метнула в бесновавшегося жеребца вилами. Жеребец оборвал аркан, сломал запор на воротах и вырвался на улицу. Обратно привел его Никодим. После этого он ежедневно являлся во двор и клал жеребцу на ляжки примочки.
Но, несмотря на все, дом лениво и неуклюже, как старомодный корабль, двигался вперед, тучнел от новых вещей, словно принимал на стоянках все новые и новые грузы.
И Пашка все больше ненавидела этот дом. Порой ее волновали сумасбродные мысли: забрать Ромку, уйти невесть куда, и пусть все добро идет ко дну, к черту. Пусть разбредутся и одичают куры, пусть корова ночует в крапиве, пусть побьют стекла в окнах и посшибают замки. Иногда Пашка вспоминала о Григории: хорошо бы встретить его, поговорить. Она ждала, и он приходил. Но Пашка, затаив дыхание, стояла в сенях и держалась за щеколду двери: было стыдно пустить Григория, когда во дворе обряжал жеребца батрак «граф Чече».
Подошло воскресенье, престольный праздник в Дубняках. Пашка решила гулять: наварила домашнего пива, нажарила кур, послала Петрушку сзывать подруг.
— Очень горько, но пир отменяется, — доложил, вернувшись, Петруша. — В колхозе сегодня рабочий день.
Вечером забежала Таня Полякова. От пива она отказалась, но рассказала много новостей. В колхозе заварушка. Сев приостановили — не хватает семян. Колхозники ходят драть корье. Недавно было собрание, и правление крепко поругали.
— Напринимали всяких в артель, как в богадельню, а они даже семян не принесли с собой. Загнали зернышки на базар, а сеять-то нечем! Вот и твой тестюшка Никодим, пришел сам-четвёрт, а зерна принес — курам на посыпку. Дунька с Григорием за него и взялись… «Прикарманил зерно! — кричит Дунька. — Залежалось оно в амбаре-то, мыши поди съели!» Обиделся Никодим. От злости заплакал даже, шапку на землю бросил: «Ненавистница ты, Дунька. Это все Пашка с мужем тебя подзуживают. Мало им, что ограбили меня, догола раздели, да еще со свету хотят сжить!»
— Так и сказал?.. Про меня и про Славку? — задохнулась Пашка.
— Так и сказал, — продолжала Таня. — Раскричался старик. К амбару колхозников повел, дверь открыл. И правда, закрома пустые, одна мякина. Да что ты, Паша? На тебе лица нет…
— Ты посиди… Я сейчас…
Пашка выбежала за дверь, прошла во двор и, озираясь, просунула руку в кучу соломы. Вот они, мешки, тугие, полные зерна. Мешки лежат с той ночи, когда они со Славкой перевезли их от Никодима, когда Пашка, не веря такому богатству, назойливо спрашивала: «Это все наша доля? Наша? Так много?»
По двору бродил захмелевший Петруша. Заметив Пашку, он многозначительно подмигнул:
— Эх, хозяюшка! Живешь ты, а что кругом делается — не чуешь…
В сенях он схватил ее за руку и зашептал:
— Беги, Пашка, брось все… Сожрут они тебя, как куропатку! С косточками, с потрохами!..
Паша испуганно вырвалась. «Ишь налакался!» — подумала она.
Вернувшись в избу, Пашка была задумчива и рассеянно слушала Таню.
Только когда подруга сказала, что Пашку «пропечатали и размалевали» в стенной газете, Пашка встрепенулась и раздраженно спросила:
— Дунька поди?
— Нет, не угадала! Подписано: Григорий Бычков.
— Григорий? — удивилась Пашка и, помолчав, подошла к печи и загремела ухватами. — Пусть пишут — плевать мне на них. Вот кур кормить пойду…
А наутро Пашка будто по делу отправилась к сельсовету. Стенгазета была прибита к стене огромными гвоздями. Пашка принялась искать, где же ее «пропечатали». Газета дрожала от ветра, и буквы выцвели на солнце. Кругом не было ни души. Пашка, как простынь с веревки, сняла газету с гвоздей и, сложив, торопливо сунула под фартук. Вечером, уложив Ромку спать, она расправила на столе газету и принялась читать.
Григорий писал о том, как кулаки обманули и запутали Пашку…
Пашка все чаще сталкивалась с Никодимом. В поле она замечала его с Петрушей. Старик что-то сердито выговаривал «графу Чече», потом надевал на шею лукошко и начинал сеять.
— Вам бы все хаханьки!.. Чужого зерна не жалко, — ругался он. — Коты!
Замечая подходившую Пашку, Никодим скрывался в кустах.
Однажды Пашка застала Никодима на пчельнике. Закрыв лицо сеткой, он чадил дымогаром и просматривал ульи. Пашка вырвала у него из рук дымогар:
— Ты чего над чужими ульями колдуешь?
Никодим опешил:
— Я что! Пчелам помочь думал… ведь без уходу живут.
— Помочь?! А кто просил? Ты, кочерга старая, — набросилась Пашка на старика Василия, приставленного к пчелам, — пускаешь тут всяких шатущих…
— Да я же, клюковка, с Никодимом Филиппычем как с хозяином… В любой час его допускаю, не впервые.
— Как с хозяином?! — изумилась Пашка. — А я кто буду?
— А ты, клюковка, так, сбоку припека… — начал было болтливый Василий, но вдруг спохватился и переменил тон: — Все мы хозяева. Я над своей старухой, Никодим — над своей…
Пашка выскочила из пчельника.
Значит, не ее, другие руки ведут дом. И двор, и вещи, и замки, и гряды в огороде, и посевы, и счастье — это все ихнее, ихнее… И она сама здесь чужая, батрачка, дурочка, кукла на ниточке. Тогда, при разделе, отец проклинал сына, сын ненавидел отца — и все это, оказывается, неправдашное, только напоказ улице, соседям, Пашке. А дома, за занавеской, — чай, мирная беседа, сын пробивает отцу путь в артель.
Было смешно и горько. Вот приходили подружки, и она, глупая, сияющая, раскрывала сундуки, встряхивала пахнущие нафталином платья, считала перед подружками, как цыплят, пузатые, в разводах фаянсовые чашки, голубые тарелки; она хвалилась удойницей-коровой, курами-несушками, шептала про свой домашний секрет варки кваса и с гордостью показывала на мучные лари: «До нового со спокоем хватит!»
В сумерки Пашка получила от Григория записку:
«Сегодня собрание. Приходи, коль не забыла бедняцкого житья-мученья. Бычков».
Вечером, сидя на собрании, Григорий вытягивал шею — нет ли Пашки в задних рядах, среди женщин? Ее не было. Он подумал — хорошо бы сходить к Пашке на дом. «Загордится еще! Да и зачем звать? Не уйти ей от сундуков: трясина засосала».
В разгар собрания прибежал мальчишка, живший по соседству с Пашкой, и сунул Григорию записку:
— Читай скорее. Это я писал.
— Что ты писал?
— Заявление… Ну, прошу принять, значит. Пашка диктовала, а я писал…
Григорий прочитал заявление раз, другой, не поверил. Показал соседу, комсомольцу, перечитал вместе с ним и только тогда решился огласить перед всеми колхозниками.
— «А еще прошу, — продолжал Григорий чтение, после того как собрание уже узнало о желании Пашки вступить в колхоз, — забрать у меня во дворе, в углу, под соломой, мешки с овсом и закончить весенний сев. Мешки те запрятал ко мне во двор Никодим Крякунов еще с самой зимы, а к вам в артель пришел без зернышка».
— Ах, дура баба! — горестно развел руками Никодим. — Так то ж ихняя доля! Ограбили отца, да его же в яму толкают!
— Доля?! — вскочив, вскрикнула Пашка (она пришла на собрание вслед за мальчишкой и сидела у порога). — А ульи с медом — тоже доля?.. А жеребец, сундуки? А батрака кто нанимал?.. — Пашка бросилась к Никодиму. — Глаза твои бесстыжие! Мало меня одной, весь колхоз обмануть хочешь…
— Удержите ее, братцы! — взмолился Никодим. — Белены она объелась!
— Да нет, она толково говорит… И очень кстати, — вступился за Пашку Григорий и, протолкавшись вперед, обратился к собранию. Не пора ли колхозникам потребовать у правленцев ответ, почему они приняли известного всем кулака Никодима Крякунова в члены артели? Уж не потому ли, что Крякунов не пожалел для правленцев самогона-первача, а председатель Угаров доводится жене Никодима двоюродным братом?
Угаров, высокий усатый мужчина, стукнул по столу кулаком и закричал, что он лишает Бычкова слова, а единоличницу и смутьянку Пашку удаляет с собрания.
Сжавшись, Пашка подалась было к двери. Но ее опередила Дунька. Она плотно прикрыла дверь и властно прикрикнула на сестру:
— Сиди!.. Никуда теперь ты от нас не уйдешь… А ты, председатель, на людей не цыкай… Или отвечай, о чем спрашивают, или с воза долой…
Дуньку поддержали ее муж, Таня Полякова, колхозники. Собрание зашумело, забурлило…
Ночью Пашка долго не могла заснуть. В ушах звучали гневные слова колхозников, путаные оправдания председателя, жалостливые и смиренные просьбы и заверения Никодима.
Но собрание настояло на своем: Крякунова в колхозе не оставили, а председателем правления вместо Угарова избрали Григория Бычкова. Решилась и судьба Пашки: колхозники приняли ее в свою семью, хотя и попеняли за то, что она так долго блуждала в потемках.
«А ведь когда люди вместе, они сила… они все могут», — думала Пашка.
Неожиданно за стеной протарахтела телега, потом кто-то постучал в окно. Пашка вышла в сени и открыла дверь.
В избу ввалилась Василиса, опустилась на лавку и заплакала:
— Как же это, невестушка? Самочинно, без Славочки, так все зерно задарма и ухнешь?
На пороге появился возбужденный Петруша:
— Хозяйка! Никодим на подводе приехал, в ворота ломится — овес требует… Что делать прикажешь?
Пашка выскочила во двор. Ворота трещали.
— Пашка! — сипел на улице Никодим. — Честью прошу, дай овес увезти. Не позволю транжирить!
Василиса хватала Пашку за руки:
— Ну, скажи им завтра в колхозе, по глупости пообещала, по глупости. Мешок-два отдай — и хватит… Ведь это Филечкино все… Филечкино…
— Папаша, — насмешливо крикнула Пашка, — довольно совестно вам: сами же нам со Славкой долю выделили, а теперь — отнимать!
— Нет вашей доли, заработать надо. Пусти, Пашка! — выходил из себя Никодим, все сильнее нажимая на ворота.
Пашка всем телом подперла воротину и закричала:
— Честью прошу, не ломитесь. Я вас ушибить могу ненароком или вилами пырнуть. Чече, беги в колхоз! Зови всех!
— Лечу, хозяйка! — обрадовался Петрушка. — Сейчас такой талибом устрою — разлюли малина. — И, выскочив на улицу, он заорал: — Караул! Грабят!
Напор на ворота ослабел. Еще через минуту от двора отъехала пустая подвода. Пашка устало прислонилась к воротам.
Утром колхозные подводы увезли овес в поле, на сев.
В этот же день из стада не вернулась корова — она любила побаловать по чужим огуменникам.
Пашка пошла искать корову. Не доходя до крякуновской усадьбы, она заметила Василису с дочерьми. Длинными хворостинами они старались загнать Пашкину корову в свой двор. Корова хитрила. Хлюпая тяжелым выменем, она бежала прямо ко двору, потом неожиданно сворачивала в сторону от ворот.
Василиса выходила из себя, кричала на дочерей. Те вновь начинали окружать корову. Пашка от души расхохоталась — все равно не загнать. Вдруг она заметила рессорную тележку. Пашка вздрогнула и подалась вперед: рядом с Никодимом сидел Славка.
Заметив корову, Никодим спрыгнул на землю, выдрал из изгороди кол и бросился помогать женщинам.
— Эх вы, бабья рота! С коровой не управятся! Говорил я утром — на хлеб приманивать надо.
Побегав немного за коровой, Никодим вскоре выдохся и в сердцах заорал на Славку:
— Чего расселся… индюк? Помогай!
Славка поднял хворостину и присоединился к матери и сестрам.
Вчетвером Крякуновы загнали корову на свой двор.
В этот вечер, покачивая на коленях Ромку, Паша сидела на ступеньках крыльца и невольно прислушивалась к голосам на улице. Вот ей почудилось, что за углом избы раздался голос Славки. Паша быстро вошла в сени, плотно закрыла за собой дверь и заперла ее на засов.
«Нет… Не пущу! Опять играться со мной будет! Опять в батрачку меня превратит, в дурочку».
Потом уложила сына в люльку, подошла к простенку, сняла фотографию Славки и, глотая слезы, порвала ее на мелкие куски.
— Вот и все, Ромочка! Будем теперь вдвоем с тобой… Проживем, сынок, непременно проживем.