— Валетом даму?..
Спор. Восклицания…
В дверях появляется председатель с Чичиковым. Спор оборвался. Играющие обернулись. Чичиков приветливо всем кланяется. Вдруг Ноздрев, вырвав руку со взяткой, вскакивает и, широко раскрыв объятия, громко кричит:
— Ба! Ба! Какими судьбами?! — Чичиков в изумлении остановился.
— А мы все утро говорили о тебе… — направляясь к нему, продолжает Ноздрев. — Смотри, говорю, если мы не встретим…
Тихо председателю:
— Как его фамилия?
— Чичиков, — ответил председатель.
— Смотри, говорю, если мы не встретим Чичикова! — Ноздрев бесцеремонно ударяет растерянного Чичикова по плечу. Чиновники хихикают.
— Ну, поцелуй меня, душа моя! — говорит Ноздрев и, обняв Чичикова, крепко его целует…
Эп. 10.
— …Уже более недели Павел Иванович, — говорит автор, — жил в городе, разъезжая по вечерникам и обедам, проводя, как говорится, очень приятно время… Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков Манилова и Собакевича…
На этих словах мы видим голые ноги Чичикова в большом тазу с водой, затем всю его фигуру. Высокий, худощавый детина с крупным носом и губами (крепостной Петрушка) тщательно обтирает мокрой губкой полное тело своего барина.
— Ты, Петрушка, — говорит ему Чичиков, — смотри здесь за комнатой и чемоданом. Да сходи, брат, что ли, в баню, а то от тебя черт знает чем несет…
— Ладно… — хмуро басит Петрушка, продолжая свое дело.
Эп. 11.
Другой крепостной нашего героя, кучер Селифан, коренастый мужичок небольшого роста, стоял в ожидании барина у крыльца и, попыхивая самодельной трубкой, оправлял до блеска начищенную сбрую на запряженной в бричку тройке.
Но вот на лестнице показался Чичиков. На плечи его была накинута шинель на больших медведях, и в руках он держал ларец-шкатулку красного дерева. Поддерживаемый Петрушкой то с одной то с другой стороны, он спустился с лестницы и стал усаживаться в бричку.
Заткнув трубку за пояс, Селифан вскочил на козлы. Захлопнув дверцу брички, Петрушка, издав какой-то зычный звук, махнул Селифану рукой, и бричка с грохотом выехала из ворот на улицу…
Эп. 12.
На высоком юру барский дом самой обычной архитектуры. Около него на пригорке между березами красуется беседка с плоским куполом, голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления». Возле беседки на скамейке сидит, попыхивая трубкой, Манилов и мечтательно смотрит в небо…
Сзади на цыпочках к нему подкрадывается Манилова.
— Душенька! — нежно окликает она его.
— Ах!.. — полувскрикнул Манилов и, обернувшись, сладко потянулся к жене. Манилова целует его… и, пряча за спиною руку, нежненько просит:
— Разинь, душенька, ротик…
Манилов, зажмурив глаза, широко открывает рот. Манилова, жеманничая, кладет ему в рот конфетку. Манилов жует, счастливо смеется и снова принимается целовать супругу.
Из-за беседки появляется мужик в заплатанных штанах и шапкой в руке. Дико смотрит на нежную сцену.
Манилова, заметив мужика, выдирается из объятий.
Мужик поклонился и, почесывая пятерней в затылке, сказал:
— Позволь, барин, отлучиться, подать заработать…
Манилов, зевнув, махнул рукой.
— Ступай, голубчик.
Мужик медленно поплелся, а Манилой опять обнял Манилову, прижался к ней, вздохнул и, указав рукою на пруд, покрытый зеленой тиной, мечтательно заговорил:
— А хорошо бы, душенька, через этот пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки и чтобы в них сидели купцы.
Манилов тычет рукой по воздуху, показывая, как купцы сидят рядами…
— И… и продавали бы разные мелкие товары… А?
Манилова восхищенно хлопает в ладоши, смеется и обнимает мужа. Поцелуй…
Из-за беседки появляется приказчик (пухлый человек со свиными глазками). Некоторое время молча наблюдает Маниловых, потом кашляет.
Манилова оборачивается.
— Ах!..
Манилов, отряхиваясь:
— Что тебе, любезный?..
Вдали послышался знакомый звон бубенцов чичиковской тройки.
— Хорошо бы, барин… — откашлявшись, начинает приказчик.
Колокольчики зазвенели ближе и ясней.
Маниловы ахнули, обернулись, взбежали повыше… смотрят вдаль…
— К нам! К нам! — восторженно закричал Манилов и от радости заплясал какой-то нелепый танец, затем сорвался и побежал; Манилова, взвизгнув, ринулась за ним…
Эп. 13.
Гостиная. Стол. Диван. Щегольская мебель, но одно кресло обтянуто рогожкой, другое без ножки…
В дверях, раскланиваясь, приседая и пропихивая друг друга, Чичиков и Манилов.
— Извольте вы…
— Нет уж, вы…
— Нет вы…
— Да отчего же?
— Ну, уж оттого.
Наконец, боком втискиваются в гостиную сразу оба, после чего Манилов немедленно оборачивается к жене, стоящей у зеркала.
— Душенька! Павел Иванович!
Чичиков легко подскочил к Маниловой и не без удовольствия прильнул к ее руке.
— Вы очень обрадовали нас своим приездом… — несколько картавя, проговорила Манилова.
— Да, да, Павел Иванович… — подхватил Манилов. Он подталкивает под Чичикова кресло, но кресло, наклонившись, падает, и Манилов, как ужаленный, схватывает Чичикова за талию.
— Нет, нет, не сдадитесь. Оно еще не готово. Вот сюда, пожалуйста.
Пятит его в кресло, покрытое рогожей…
Манилова вскрикивает:
— Ах нет, и это не готово!
Отдергивает Манилов Чичикова. Тогда тот, легким поворотом, освободившись от «опеки», опускается на стул.
— Позвольте я посижу на стуле.
— Ах, позвольте вам этого не позволить!.. — восторженно вскрикивает Манилов и, стащив смущенного Чичикова со стула, заботливо усаживает его при помощи жены в большое мягкое кресло. — Вот здесь вам будет удобнее, — успокоившись, наконец, сказал Манилов и уселся на диван напротив.
— Ну, как вам показался наш город? — подсаживаясь к мужу, спросила Манилова.
— Очень хороший город, прекрасный город, — улыбаясь, ответил ей Чичиков, приложив при этом руку к сердцу.
— А как вы нашли нашего губернатора? — кокетливо продолжала Манилова.
— О, препочтеннейший человек, — восторженно отзывается Чичиков. — И какой искусник. Как хорошо он вышивает различные узоры…
— А вице-губернатор, не правда ли, какой… — закатив глаза, спросил Манилой.
— Очень, очень достойный человек…
— А полицмейстер? Не правда ли? — вскричала Манилова.
— Через-вычайно приятный, чрезвычайно!..
Манилов тянется к Чичикову.
— Ах, Павел Иванович! Вашим посещением вы такое доставили нам наслаждение, такое наслаждение…
Чичиков приподнимается:
— Помилуйте… что я, ничтожный человек…
— О, Павел Иванович! — вскричал Манилов. — Я бы с радостью отдал половину моего состояния, чтобы иметь часть тех прекрасных достоинств, которые вы…
— Нет, нет, — перебивает его Чичиков. — Это я бы почел за величайшее счастье…
— Ах, Павел Иванович! — зажмурив от восторга глаза, вскрикивает Манилов и заключает Чичикова в объятия…
Манилова, засмеявшись счастливым смехом, убегает…
Чичиков в то время, пока Манилов висит у него на шее, вынимает часы, украдкой смотрит время, становится серьезным, легонько освобождается из объятий и говорит:
— Мне бы хотелось, почтеннейший друг, поговорить с вами об одном очень нужном деле.
— В таком случае позвольте мне попросить вас в мой кабинет, — сказал Манилов и повел Чичикова… в соседнюю с гостиной комнату.
Эп. 14.
— Вот мой уголок!
— Приятная комнатка, — заметил Чичиков, окинувши ее глазами.
Комнатка была точно не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской, несколько стульев, одно кресло, стол, на котором лежала одна книжка и несколько листов бумаги, но больше всего здесь было табаку. Он был в разных видах: в картузах, в табашнице и, наконец, насыпан был просто кучей на стуле.
— Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах, — пригласил Манилов.
Чичиков сел.
— Позвольте вас попотчевать трубочкой.
— Я не курю… — ласково ответил Чичиков как бы с видом сожаления.
— Отчего же? — тоже ласково и с видом сожаления спросил Манилов.
— Не сделал привычки, боюсь: говорят, трубка губит.
— Позвольте вам заметить, что это предубеждение, — раскуривая трубку, сказал Манилов. — Курить табак гораздо здоровее, чем нюхать…
— Возможно, возможно… — как бы согласился Чичиков, — но позвольте, любезный друг, прежде одну просьбу… — проговорил он голосом, в котором отдалось какое-то странное выражение, и вслед за тем неизвестно отчего он оглянулся назад.
Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся и даже, встав, закрыл поплотнее двери, вернулся обратно и, уставившись на Чичикова, с величайшим вниманием приготовился слушать.
— Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку? — спросил его Чичиков.
— Да уж давно… — с недоумением ответил Манилов.
— А много ли с того времени умерло у вас крестьян?
— Очень… очень многие умирали, — не спуская с Чичикова глаз, ответил Манилов. — А для каких причин вам это нужно? — сладко спросил он.
Чичиков беспокойно оглянулся на дверь, Манилов тоже оглянулся и еще ближе наклонился к Чичикову.
— Я бы хотел купить… мертвых…
Манилов отшатывается, дико смотрит на Чичикова.
— Как-с? Извините… Мне послышалось престранное слово…
Чичиков смотрит в упор на Манилова и спокойно повторяет:
— Я полагаю приобрести мертвых крестьян…
Манилов тут же выронил чубук с трубкой на пол и, оцепенев от ужаса, уставился с разинутым ртом на Чичикова. Некоторое время оба они сидели неподвижно, вперив друг в друга глаза, как те портреты, что вешались в старину один против другого, по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку и поглядел снизу Чичикову в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки, не пошутил ли он.
— Но, мне кажется, вы затрудняетесь? — заметил ему Чичиков.
— Я?.. Нет, я не то… — с трудом проговорил Манилов. — Но я… извините, не могу постичь… Может быть, здесь… в этом выраженном вами… скрыто другое… Может, вы изволили выразиться так для красоты слога?
— Нет, — перебил его Чичиков, — я разумею приобрести именно мертвых.
Манилов совершенно растерялся и вместо какого-нибудь вопроса принялся молча посасывать свои чубук, причем так сильно, что тот начал хрипеть, как фагот.
— Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения? — спросил его Чичиков.
— О, помилуйте, ничуть!.. Но позвольте спросить, — испуганно взглянув на гостя, с трудом проговорил он, — не будет ли эта, так сказать негоция… супротивна гражданским законам и дальнейшим видам России… — Здесь Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова, показав в чертах своего лица и в сжатых губах такое глубокое выражение, какое может быть только у слишком умного министра в минуту самого головоломного дела.
— Нет, не будет, — твердо сказал Чичиков.
— Так вы полагаете?
— Я полагаю, что все будет хорошо.
— А если хорошо, то и я не против, — успокоившись, сказал Манилов.
— Тогда нам остается условиться только в цене…
— Как в цене? — опять испуганно воскликнул Манилов. — Неужели вы полагаете, что я за умершие души стану брать деньги… Нет уж, если вам пришло такое фантастическое желание, то я передаю их вам совершенно безынтересно…
Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть не подпрыгнул от радости.
— Ах, мой друг? — сердечно воскликнул он, протягивая Манилову руку. — Если бы вы знали, какую услугу сейчас вы оказали человеку без роду и племени. Да и действительно, чего только я не потерпел! Каких гонений и преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..
При этих словах Чичиков отер платком набежавшие слезы. Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы…
Эп. 15.
И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в своей бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.
Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова, делал в это время замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжная каурой масти трудились от всего сердца.)
— Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю! — говорил Селифан и, перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. — Ты знай свое дело, пантапонник немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему с охотой дам лишнюю меру, потому он почтенный конь… Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт проклятый! — прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. — Ты живи по правде, коли хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно удовольствие. Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий уважает, потому что он справно сполняет службу государскую, потому что он есть сколеский советник, а ты варвар…
Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много узнал подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко дремал, и только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть в окошечко.
Все небо было обложено тучами, и пыльная почтовая дорога уже опрыскивалась каплями дождя.
Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул как из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках и крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.
Подобрав вожжи и повернув почему-то направо, на перекрестную дорогу, Селифан прикрикнул:
— Эй вы, почтенные! — и пустился вскачь, мало размышляя о том, куда ведет взятая дорога.
Эп. 16.
Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью, и лошади уже усталой рысцой тащили бричку.
— Селифан! — высунувшись из брички, крикнул Чичиков.
— Что, барин?
— Погляди, не видно ли деревни?
— Нет, барин, не видно, — ответил насквозь промокший Селифан. — Но, но, любезные!
Вдруг бричка почему-то стала качаться из стороны в сторону.
— Ты по какой дороге едешь, мошенник? — высунувшись опять, крикнул Чичиков.
— Не знаю, барин! — ответил голос Селифана. — Темно. Кнута не видно.
В это время бричка резко наклонилась набок.
— Держи, держи, опрокинешь! — закричал Чичиков.
— Как можно опрокинуть… — ответил из темноты Селифан. — Опрокинуть я никак не могу…
Но бричка все же совсем наклонилась, и Чичиков, выпав из нее, шлепнулся прямо в лужу.
Остановив изнуренных лошадей, Селифан слез с козел и стал перед барином, который, чертыхаясь, барахтался в грязи.
— Ишь ты, все же перекинулась… — после некоторого размышления заметил Селифан.
— Ты пьян, мерзавец, как сапожник! — отряхиваясь, ругался Чичиков.
— Что вы, барин, как можно, чтоб я был пьян, — оправдывался Селифан. — С приятелем поговорили милость, ну, и закусили…
— А что я тебе последний раз говорил, когда ты напился? — подойдя к Селифану, с угрозой спросил Чичиков. — Забыл? А? Забыл?
— Как можно забыть, ваше благородие. Я свое дело знаю. С хорошим человеком закуска не обидное дело…
— Вот высеку я тебя! — оборвал его Чичиков, — так будешь знать, как с хорошим человеком закусывать…
— Это как вашей милости завгодно, — ответил на все согласный Селифан и, подойдя к бричке, уперся о нее плечом, стараясь выправить. — Коли высечь, так и высечь, я не прочь. Почему не посечь, коли за дело, на то воля господская… — Рассуждая так, Селифан выровнял бричку и, прислушиваясь к собачьему лаю, доносившемуся из темноты, сказал:
— Собаки лают. Кажись, деревня близко. Садитесь, барин.
Промокший, грязный Чичиков молча полез вовнутрь, а Селифан на козлы.
— Но, почтенные! — послышался его голос, и бричка, тронувшись, исчезла за завесой дождя…
Эп. 17.
Проснулся Чичиков от странного шипения и чрезмерно громкого боя стенных часов. Часы пробили девять. Солнце сквозь окно блистало прямо нашему герою в глаза; окинувши взглядом невзрачную комнатку, в которой он проспал ночь, Чичиков заметил, как в дверь выглянуло чье-то женское лицо и в ту же секунду скрылось. Спрыгнув с постели, Чичиков начал одеваться и так громко при этом чихнул, что стоящий в это время у открытого окна индийский петух вдруг быстро заболтал ему что-то на своем языке, вероятно, «желаю здравствовать», на что Чичиков, обернувшись, сказал: — Дурак! — Подошел к окну и стал рассматривать бывшие перед ним виды.
Окно глядело едва ли не в курятник, весь дворик которого был наполнен птицами. Индейкам и курам не было здесь числа. Справа от курятника был расположен огород, где промежду грядок виднелись яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев. Для той же причины на длинных шестах водружено было несколько чучел с растопыренными руками. На одном из них был одет чепец самой хозяйки…