Затем наступила очередь пехоты — «меша». Вслед за колесницами тронулся полк Хора «Разящие мечи», укомплектованный долговязыми ливийцами. Им-то, наверное, жара нипочем. Нас, вместе с приданным отрядом копейщиков, почему-то послали вправо, в обход скал. Так оно, может, и к лучшему. Пока дойдем до места, битва закончится. Вряд ли в окрестных землях найдется сила, способная долго противостоять могучей армии фараона.
Жаль, что на добычу нам сегодня рассчитывать не приходится. Уж ливийцы-то своего не упустят. Про колесничих вообще говорить нечего. Известные мародеры. Ну ничего, целее будем. Солнце между тем поднималось все выше. Командиры пронзительно орали, понуждая нас с шага перейти на бег. Совсем с ума спятили! Мы и так еле волочим ноги. Будь я россиянином Олегом Наметкиным, а не киммерийцем Шлыгом, так давно бы, наверное, пал жертвой солнечного удара или разрыва сердца.
Но мой предок, к счастью, был вынослив и терпелив, как верблюд.
Конечно, ведь его в детстве кормили натуральным материнским молоком, а не молочной смесью «Малыш» с рисовым отваром. Он не отбывал четыре года заключения в детском саду «Осиновая роща». Не гробил здоровье в школе. Не сушил мозги в институте. Не бегал под чернобыльским дождиком. Не пил копеечный портвейн. Не курил всякую отраву. Поэтому и здоровья у него хоть отбавляй.
Откуда— то слева стал доноситься шум боя. В отличие от ратных шумов последующих эпох (катятся ядра, свищут пули…), он был довольно однообразен. Просто монотонный лязг металла на фоне слитного, несмолкающего человеческого воя -«а-а-а-а…». Ну иногда ради разнообразия пропоет труба, взметнется боевой клич, истошно заржет умирающая лошадь, с треском развалится налетевшая на препятствие колесница — и это, пожалуй, все.
Скалы, которые мы так долго и упорно огибали, остались позади. Перед нашим полком открылась плоская сухая равнина, сплошь затянутая завесой пыли. Будь на то моя воля, я бы предпочел воевать в болотах.
Враги пока не обращали на нас внимания. Единственными, кто встречал нас, были ливийцы из полка «Разящие мечи». Но эти уже отвоевались. Беднягам никогда больше не придется есть хлеб фараона, более того — их самих скоро съедят стервятники (а то, что останется, подчистят жуки-скарабеи).
Да, не повезло сердешным. Лежат вповалку на самом солнцепеке, и каждый утыкан стрелами, как дикобраз иголками. Наверное, попали в засаду, потому что поблизости не видно ни одного мертвого врага.
Дело, конечно, прошлое. При жизни ливийцы были людьми корыстолюбивыми и склочными, но мы обязательно отомстим за них. Все-таки товарищи по оружию. Пусть все они обретут покой в своем ливийском раю.
Наши командиры тем временем послали вперед копейщиков (кто станет беречь чужаков?), а сами перестроили полк в боевой порядок.
И вовремя, я вам скажу. Из облака пыли, огромного, как гора Арарат (сам ее не видел, но верю людям на слово), сплоченной массой вылетели колесницы.
Сначала мне показалось, что это наши. Гвардейский полк Шу «Испепеляющий ураган», первым двинувшийся к месту сражения. Те же самые развевающиеся на ветру перья, лошади той же масти, аналогичная конструкция возков. Вот только воины, составляющие экипажи колесниц, совсем не были похожи на египтян.
Стоявший рядом со мной молодой воин (такой же салага, как и я) растерянно промолвил:
— А на кого они скачут?
— На нас, сынок, — проронил одноглазый ветеран, и от этих простых слов меня буквально мороз по коже продрал (событие в Синайской пустыне просто невероятное).
Колесницы уже смели редкие цепи копейщиков и спустя считанные минуты должны были клином врезаться в наши ряды.
По команде сотников мы опять перестроились — разобрались на пары, и пока один из воинов держал два сомкнутых вместе щита, другой, оставаясь за этим прикрытием, стрелял из лука.
В ответ летели стрелы с колесниц. Но если нас защищали кожаные щиты, стянутые бронзовыми обручами, то врагов только скорость и удача.
Я стоял в самых первых рядах и видел, какой урон несут атакующие. Роковой оказывалась почти каждая стрела, даже если она поражала лошадь. Несчастное животное сразу переставало слушаться вожжей, сбивалось с шага, взбрыкивало, вставало на дыбы и в конце концов переворачивало возок.
И все же, говоря языком современных уставов, боестолкновение было неизбежно. Колесницы уже не могли повернуть назад даже при желании возниц, как не может дать задний ход сорвавшаяся с гор лавина.
Заранее готовые к такому развитию событий (изнурительные учения все же не прошли даром), мы разомкнули ряды, пропуская колесницы мимо себя, а когда весь вражеский отряд втянулся в образовавшийся коридор, напали на него с флангов. Лошадям подрубали ноги, вспарывали животы, выбивали глаза, а возничих и лучников просто стягивали на землю крючьями.
Все окончилось настолько быстро, что я даже не успел напоить свой меч вражеской кровью, зато взял трофей — широкий, инкрустированный золотом пояс, ранее украшавший стан одного из местных вождей.
В тот день мы отразили еще две отчаянные атаки и выстояли вплоть до того момента, когда к месту боя подошли главные силы египетской армии, совершавшие глубокий обходный маневр и слегка заплутавшие в пути.
Лязг мечей, прежде довольно монотонный, сразу перешел в крещендо. Туча пыли выросла прямо-таки до невероятных размеров, а затем выбросила на север и северо-восток тонкие, быстро удлиняющиеся щупальца — это, бросив своих солдат, удирали с поля боя вражеские царьки.
Теперь можно было немного передохнуть, утереть обильный пот и заняться врачеванием собственных ран (меня, например, весьма чувствительно задела оглобля колесницы).
— С кем мы хоть сражались? — поинтересовался я у одного из ветеранов.
Какая тебе разница! — огрызнулся тот. — Это страна варваров. Варвары здесь везде. Одолеешь одних, напорешься на других. И так вплоть до самого Океана. Пошли лучше поищем их обоз. Он должен быть где-то неподалеку…
Война закончилась в течение месяца. Мы прошли всю эту страну от края до края, штурмом взяли столицу и овладели огромными сокровищами. Даже мне, новичку, кроме золота и драгоценных камней, досталась дюжина рабов обоего пола. Мужчин я тут же сбыл перекупщикам, следовавшим за армией, словно шакалы за охотящимся львом, а при посредстве женщин постарался присовокупить к своему генеалогическому древу несколько новых плодоносящих ветвей.
Позже я участвовал в походе на нубийцев и в морской экспедиции к берегам страны Пунт, где убедился, что сражаться в лесах и болотах ничуть не легче, чем в бесплодной пустыне.
В долгом и кровавом побоище у знаменитой горы Мегиддо (библейский Армагеддон, кстати говоря, так и переводится: «Бой у Мегиддо»), где мы, выходцы из Европы, рубились со своими соплеменниками, вторгшимися в Египет с севера, я спас полковое знамя, которое уже топтали враги.
Этот подвиг получил широкий резонанс в армии и при дворе. Кроме полагающихся по такому случаю наград и почестей, я был удостоен личной встречи с фараоном. О внешности царя царей ничего сказать не могу, поскольку, согласно правилам дворцового этикета, во время аудиенции лежал ничком на полу, но голос он имел слабый и по-бабьи писклявый.
Впоследствии все это позволило мне занять весьма почетную и доходную должность полкового знаменосца. (Египетское знамя, между прочим, имело мало общего с военными штандартами последующих эпох и представляло собой шест, на вершине которого крепились символы богов-покровителей, в нашем случае — щит и скрещенные стрелы.)
В почти непрерывных походах прошло еще несколько лет, и постепенно прежняя жизнь стала забываться. Я уже не ощущал себя Олегом Наметкиным, а история про Минотавра казалась мне полузабытым сном.
Везде мне доставалась богатая добыча, которая не транжирилась, а пускалась в рост, и везде я усердно орошал своим семенем лоно местных красавиц, оказавшихся во власти победителей.
Не могу сказать конкретно, каких успехов я достиг на стезе приумножения собственного рода, но золото выручило меня, когда наше войско (вернее, его жалкие остатки, чудом избегнувшие хеттских мечей и секир) угодило в плен. Я оказался в числе немногих шерденов, у которых хватило средств на выкуп.
Стойкость в том последнем страшном бою, где потери врага впятеро превысили наши, и последующее счастливое избавление от неволи еще больше упрочили мое положение в армии.
Я командовал крепостью на эфиопской границе, подавлял мятеж номархов в Верхнем Египте, водил в поход полки сирийских наемников, плавал на кораблях по Великой Зелени[6], штурмовал города и сидел в осаде, вел переговоры с чужеземными правителями, тайно приторговывал бирюзой и слоновой костью, водил дружбу со знатнейшими сановниками, делил ложе с принцессами и стряпухами.
Вершиной моей карьеры была должность носильщика царских сандалий, что по современным понятиям можно приравнять чуть ли не к секретарю совета безопасности.
Вершиной моей карьеры была должность носильщика царских сандалий, что по современным понятиям можно приравнять чуть ли не к секретарю совета безопасности.
Сгубило меня верхоглядство, тщеславие, амбициозность и то, что называется отрывом от действительности. Проще говоря, я зарвался.
Не имея никакого опыта дворцовых интриг, я тем не менее смело ввязался в них, подстрекаемый, с одной стороны, главным мажордомом, претендовавшим на пост визиря, а с другой — третьей женой фараона, вознамерившейся возвести на золоченый трон Обеих земель собственного отпрыска (в обход законных наследников, естественно).
В конце концов нас предали. Я, как и следовало ожидать, оказался козлом отпущения, разом растерял все свои богатства и всех сторонников, пытался бежать из страны на чужеземном корабле, но был схвачен в гавани и предан суду предубежденных и жестокосердных царских чиновников.
Все обвиняемые дружно показали на меня, как на организатора и вдохновителя заговора. Выходило, что я добивался короны не для царского сына, а для самого себя. Кроме того, мне инкриминировалось казнокрадство, тайные сношения с врагами Египта, богохульство и преступное сожительство с наложницами гарема. Увы, но большинство из этих обвинений, особенно последнее, имели под собой вполне реальную почву.
Процесс длился целых десять дней, и для освежения памяти всех подсудимых, а также свидетелей постоянно били палками по спине и по пяткам. Особо упорствующим отрезали носы и уши.
Никакое красноречие, никакие казуистические уловки и никакие взятки (кое-что из накопленного прежде я все же сумел сохранить) помочь не могли. Приговор был предопределен на самом высоком уровне.
Загвоздка вышла только с выбором способа казни. Даже кол, даже четвертование, даже утопление в бассейне с крокодилами казались судьям чересчур мягкой мерой наказания.
Для того чтобы ублажить фараона, нужно было придумать нечто из ряда вон выходящее. И эти лизоблюды постарались, можете не сомневаться! Недаром ведь говорят, что истоки человеческой мудрости следует искать в Древнем Египте.
Логика у судей была примерно такая. Уж если я посмел замахнуться на святая святых — божественную власть фараона, то и смерти заслуживаю достойной, в царском облачении, с царскими почестями и в царском саркофаге. Но, учитывая мое варварское происхождение и всю мерзость совершенных преступлений, похоронить меня должно без бальзамирования (что для египтян было куда страшнее самого факта смерти, они даже любимых кошек бальзамировали), то есть живьем.
Через день меня доставили в Долину царей, именуемую также Городом мертвых, где я наконец-то смог воочию узреть великие пирамиды Древнего царства (раньше на столь поучительную экскурсию все как-то времени не хватало).
Зрелище и в самом деле было потрясающее. Грани пирамид, с которых благодарные потомки еще не успели содрать облицовочные плиты, слепили глаза, а лицо сфинкса, не изуродованное ядрами завоевателей, внушало одновременно и ужас, и восхищение.
Жаль, что мне не позволили налюбоваться этой величественной и грозной красотой вволю. Палачам, изнывающим от жары, не терпелось промочить глотки, а судьи спешили доложить фараону о свершившейся казни.
Меня небрежно обмотали льняными пеленами, пропитанными горячей смолой и камедью, засунули в тесный гранитный саркофаг, опустили в чью-то заброшенную гробницу, где и замуровали, не забыв подложить под крышку саркофага несколько камешков. Дескать, подыши напоследок. Не надейся на быструю смерть.
Ничего, говорил я себе при этом. Может, так оно и к лучшему. Погулял на воле, пора и честь знать. Дома, поди, заждались. Сейчас попрощаюсь со Шлыгом — и вперед.
Однако все вышло совсем иначе. С лихвой хватило и страха, и мучений. За долгие годы совместного существования моя душа так сжилась с этим телом, что ни в какую не хотела покидать его.
Лишь когда смертный ужас достиг апогея, нутро спеклось от жажды, зловоние собственных испражнений стало невыносимым, а члены одеревенели от неподвижности, невидимая, но прочная пуповина, связывавшая душу Олега Наметкина с телом Шлыга, оборвалась.
Меня вышвырнуло в бессущность ментального пространства, а предок, оставшийся в одиночестве, наверное, умирал еще долго.
Впоследствии я узнал, что французские археологи обнаружили в Долине царей богатый саркофаг с безымянным телом, которое, вопреки всем правилам, перед захоронением не подверглось обряду бальзамирования. Сердце, внутренности и мозг находились на своих местах, зато в саркофаге отсутствовала обязательная для таких случаев Книга Мертвых — этот подробнейший путеводитель по загробному миру.
Но главное, что поразило археологов и о чем они потом частенько вспоминали, — это застывшие на иссохшем лице умершего следы долгой и мучительной агонии…
Возьмем такой вечный вопрос — во зло или во благо даются людям знания.
Один весьма умный человек (причем умный по меркам любого времени, недаром ведь его продолжают цитировать и ныне), будучи царем Израильским, так наставлял своих отпрысков: «Ищите мудрость, как серебро». Однако спустя некоторое время, претерпев всяческие невзгоды, ниспосланные богами за гордыню, он заговорил совсем иначе: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, тот умножает скорбь».
Весьма примечательная эволюция взглядов.
К чему я это все говорю? Сейчас узнаете.
Что я знал о Древнем Египте до того момента, как схлопотал гвоздь в голову? Обыкновенный набор мещанских благоглупостей, в котором все перемешано — и Тутанхамон, и Нефертити, и Клеопатра, и тайные знания жрецов, и богоподобные космические пришельцы, и сокровища пирамид, и оживающие в свой срок мумии. Кажется, все.
Нет, вру! Еще я знал анекдот про Египет. Как говорится, простите за юмор.
На политзанятиях Василий Иванович Чапаев спрашивает у Петьки:
— Ты хоть одну африканскую страну знаешь?
— А как же! — отвечает Петька, озабоченный не только судьбой мировой революции, но и половыми проблемами пролетариата. — Ебипет!
Известный энциклопедист Василий Иванович Чапаев над этим ответом, конечно, задумался, только крыть ему нечем. Последнюю географическую карту еще в прошлом году на курево использовали. Но, похоже, не врет Петька. Кажись, есть такая страна в Африке. Не Ебипет, так Едрипет. Похвалив ординарца за ученость, Чапаев задает следующий вопрос:
— А какие, к примеру, в той стране животные водятся?
— Ебимоты! — немедленно докладывает Петька.
Возразить трудно. Фурманов в запое. Батюшку в расход пустили. Школьный учитель к белым сбежал. Иных интеллектуалов не имеется.
— Ладно, — говорит Чапаев. — Последний вопрос. Какие растения произрастают в той стране? Назови что-нибудь из самых известных.
— Эти… как их, — Петька чешет затылок. — Ебибабы, кажется…
— А вот и нет! — живо возражает Чапаев. — Неправильно! Зря я тебя, неуча, похвалил! Не ебибабы, а бабаебы! Книги надо читать, а не за Анкой в бане подсматривать!
Теперь о Древнем Египте, вернее, о Та Кемет, как называли эту страну местные жители, я знаю почти все.
Как— никак прошел ее пешком вдоль и поперек. Поднимался по Нилу до самых Асуанских порогов. Отдыхал в тени баобабов. Лакомился мясом бегемотов. Читал папирусные свитки, от которых нынче даже праха не осталось. Слушал предания, не дошедшие до Геродота. Участвовал в ночных мистериях жрецов бога Тота, чьи учения, распространившись по свету, впоследствии породили герметизм, алхимию, оккультизм, теософию и прочие тайные доктрины. Беседовал со звездочетами, знавшими об устройстве Вселенной куда больше, чем Птолемей Клавдий.
Кроме того, не стоит забывать, что я строил козни самому фараону, спал с его наложницами и был похоронен в царском саркофаге, пусть и без соблюдения должного ритуала.
Да только какая мне от всего этого польза сейчас? Вновь оказаться в Древнем Египте вряд ли удастся (кстати, и не тянет). Отбивать хлеб у профессиональных египтологов я не собираюсь, иначе пришлось бы заново переписать всю историю доантичного Средиземноморья. Не по плечу мне такой труд, да и не по нраву.
А держать все это в себе ох как трудно. Пусть наша душа отнюдь не воск, но печати, оставленные на ней жизнью, рано или поздно проявятся. Если, к примеру, ты привык в запале хвататься за рукоять шпаги, то будешь машинально искать ее и после того, как облачишься в монашескую рясу. Когда слово «хлеб» известно тебе на двадцати языках, ты когда-нибудь оговоришься, попросив ломоть не по-русски, а по-маовитски. Про наши сны — кривое зеркало прожитого — я и не говорю. Пусть мне даже удастся когда-нибудь забыть царский саркофаг, изгнать этот кошмар из снов невозможно…
Короче, нет ничего удивительного в том, что, очнувшись на койке в клинике профессора Котяры, я не смог сразу врубиться в новую действительность и, пугая медсестер, долго молол что-то на древнеегипетском.