— Ниспосланный Дионисом огонь щадит только его преданных почитателей. А участи сомневающихся я не завидую.
Но и этот довод не подействовал на твердолобых кефалогеретов, имевших в характере черты не только быков, но и баранов. Пришлось пустить в ход последний аргумент, на сей раз абсолютно неотразимый:
— Дабы продемонстрировать вам чудесную силу, которой Дионис одаривает своих любимцев, я сейчас превращу эту воду в вино.
Сделав несколько замысловатых пассов, Перегрин вновь погрузил руки в полоскательницу. На сей раз между его пальцами скрывалось несколько крупинок самого лучшего сидонского пурпура (напоминаю, что ловкость рук, среди профессиональных фокусников называемая престидижитаторством, осталась у меня в наследство от Хишама).
То, что все присутствующие считали водой, приобрело интенсивный бордовый оттенок, хотя и нехарактерный для местных вин, но еще более нехарактерный для банальной «аш два о».
— Пью за Диониса и за его щедрость. — Перегрин обеими руками поднял чашу и пригубил из нее.
Пример был подан. Минотавры вновь засопели, но как-то иначе. Ослиное упрямство сочеталось у них с обезьяньим любопытством.
— Нельзя ли отведать этого чудесного вина, дарованного тебе богом? — вкрадчиво произнес один из гостей, наверное, желавший разоблачить хозяйские плутни.
— Разумеется, — охотно кивнул Перегрин. — Но предупреждаю, что это вино, наряду с нектаром и амброзией, предназначено только для богов. Смертным существам оно может показаться чересчур жгучим и терпким. Не надо пугаться этого. Пройдет совсем немного времени, и каждый вкусивший божественного напитка почувствует себя, по меньшей мере, небожителем.
При всеобщем напряженном молчании слуги передали чашу смельчаку. Подозрительно понюхав ее содержимое, он сделал добрый глоток и тут же поперхнулся (и со мной такое бывало, когда в младые годы я с пива переходил на водку).
Если бы проворный слуга вовремя не подхватил чашу, боюсь, что мне пришлось бы повторять свое библейское чудо.
Минотавр хрипел. Глаза его вылезли из орбит, как у висельника. Остальные схватились за оружие.
— Успокойтесь! — Перегрин величественным жестом вскинул вверх правую руку. — Я заранее предупреждал вас, что это вино имеет сверхъестественную силу. Случалось, что оно валило с ног самого Геракла. Вот почему в моменты скорби и печали небожители употребляют его в немереных количествах, а потом поют, пляшут и предаются плотским утехам. Кто хочет приобщиться к божественным радостям, тот отведает дионисийский напиток. А кто собирается и дальше пребывать в повседневной скуке, пусть цедит то, что отвергают боги и герои.
Возгласы возмущения постепенно утихли. Те, кто порывался покинуть пиршественный зал, вернулись на свои места. Окончательно разрядил обстановку тот самый минотавр, с которого и началась вся эта заваруха.
Утерев мутные слезы и откашлявшись, он вновь припал к злополучной чаше и на сей раз одним глотком уже не ограничился. Его пример вдохновил остальных. К Перегрину чаша вернулась почти пустой. Это меня не огорчило. Запасы горячительного, слава Дионису, в нашем доме имелись, и весьма значительные.
Чуть позже состоялось вакхическое шествие, не предусмотренное никакими календарями. Клянусь Зевсом, отвратителем несчастий, и Диоскурами-спасителями, на это зрелище стоило посмотреть.
Минотавры изображали задиристых и похотливых сатиров, что получалось у них весьма достоверно, а гулящие девки — разнузданных вакханок, чьи голые торсы опоясывали живые змеи.
Роль Диониса, естественно, досталась Перегрину, самому трезвомыслящему в этой компании.
Толпа, двигавшаяся через весь город в сторону ближайших виноградников, где предполагалось провести заключительную оргию, быстро росла. Насвистывали свирели, бряцали тимпаны. Новоявленные сатиры мекали козлами, бекали баранами и сокрушали на своем пути все, что только можно было сокрушить. Вакханки вопили: «Эвое, Дионис» — и отдавались всем встречным.
Казалось, священное безумие овладело всей Фракией, и в этом хаосе, в этой неразберихе, наверное, впервые за тысячу лет люди братались с минотаврами.
Покончив с чудесами, Перегрин занялся проповедями (впрочем, воду в вино он превращал еще неоднократно). Смысл их, если говорить кратко, сводился к следующему.
Те, кто страдает, счастливее тех, кто блаженствует, ибо по воле Диониса в свое время они утешатся в элизиуме, античном раю. Особое блаженство ждет тех, кто пострадал за правду.
Истинного бога способны узреть только самые кроткие и не злобивые, те, кто никогда не перечил даже ребенку, не затевал ссор, не изнывал от зависти и не оговаривал других.
Добрые дела прославляют не только того, кто их делает, но и самого Диониса. Не думайте, что он хочет нарушить извечный порядок жизни. Каждый остается при своем — кефалогереты при мечах, люди при мотыгах. Пусть притесняемые мирятся со своими притеснителями, а те в свою очередь пусть устыдятся.
Не сопротивляйся злу. Взгляните на трудолюбивого вола, стойко сносящего удары бича. Разве это не пример вам? А хозяин вола пусть призадумается. Зачем оскорблять бичом кормильца семьи?
Не забывайте славить вашего небесного покровителя Диониса, но хулить других Олимпийских богов не смейте. Помните, что все они так или иначе приходятся ему родней. От чужеземных идолов отрекитесь, ибо каждой вещи на земле предопределено свое время и место. Зачем сажать болотную траву на холме, или вместо овец пасти медведей? Добром это не кончится.
Не предавайтесь унынию. Не впадайте в печаль по ничтожному поводу. Труды свои чередуйте с праздниками. Не заботьтесь о еде и питье своем, ибо бог, давший день, позаботится и о пропитании. Заботьтесь лучше о чистоте поступков и помыслов. А вы, сильные мира сего, делитесь вином и хлебом со всеми нуждающимися. По делам вашим будет и воздаяние.
Кем бы ты ни был, человеком или кефалогеретом, запомни правило: если желаешь достойного отношения к себе, то и с другими поступай соответствующим образом. Прощай обиды и забудь о мщении — оно не угодно богу. Худой мир лучше доброй ссоры.
Ну и так далее.
Большинство из этих тезисов я позаимствовал, а где именно — нетрудно догадаться. Но истина, в отличие, скажем, от золота, имеет одно редкое свойство — чем чаше ее крадешь, тем шире она распространяется.
Вот и сейчас, присвоив откровения, некогда реченные совсем другим пророком в совсем другой реальности, я подарил людям искру надежды и одновременно посеял среди минотавров зерна грядущего раздора.
Перегрин проповедовал в храмах, в ткацких мастерских, в давильнях, в кузницах, на рынках, на мельницах и скотных дворах, на бойнях и даже в притонах, где собиралось самое последнее человеческое отребье. Такие расхожие понятия, как грех, порок, раскаяние и искупление, обрели свое истинное значение только благодаря его поучениям.
Каждый вечер в доме Перегрина собиралось избранное общество. Кефалогеретов влекла сюда не только возможность еще раз приобщиться к чуду превращения воды в вино, хотя этот номер по-прежнему шел на «ура». Главной приманкой были задушевные беседы о старых и новых богах, о смысле бытия, о грядущих переменах, о порядке и хаосе, о предопределенности и случайности.
Среди гостей, конечно, хватало и шпиков, но Перегрин не собирался делать из своего учения какую-нибудь тайну. Более того, он свято верил, что факел новой веры, зажженный во Фракии не без помощи нескольких кувшинов чачи, поможет минотаврам успешно следовать по пути, указанному Астерием Непобедимым. В одной частной беседе он даже заявил: «Ну что плохого в том, если человек перестанет плевать вслед кефалогерету, а тот даст ему на обед лишний ломоть хлеба?»
Наивный! Человека не накормишь до отвала даже тысячей хлебов. Получив одну подачку, он пожелает другую, потом третью и так до бесконечности, а любой отказ будет воспринят уже не как данность, а как изощренное издевательство.
С минотаврами будет иначе. Пройдет какое-то время, и те, кто наделяет людей хлебом, вступят в противоречение с теми, кто предпочитает посылать в людей стрелы. Возможно, все начнется с беззлобных шуток и подначек, но постепенно в некогда монолитном обществе возникнет трещинка, последствия чего не берусь предсказать даже я.
Вскоре последователи Перегрина из числа людей рассеялись по всему обитаемому миру, а адепты-минотавры, пусть пока и немногочисленные, стали превозносить Диониса Искупителя на столичных площадях и военных плацах.
То, что еще совсем недавно можно было задушить в зародыше, стало грозным и бесконтрольным, как эпидемия чумы. Каждый отдельный пророк разъяснял новую веру в соответствии с собственным жизненным опытом и темпераментом.
Появились радикальные секты, напрочь отрицавшие всех остальных Олимпийцев, и в образе Диониса фактически провозглашавшие единобожие. В отдаленных провинциях, где надзор властей был не так строг, на месте жертвенников Зевсу и Посейдону воздвигались так называемые «тирсы» — пастушеские посохи огромных размеров, увитые вперемешку плющом и виноградной лозой.
О дальнейшей судьбе Перегрина можно было бы составить целую книгу, но, к сожалению, я не располагал ни временем, ни чеканным слогом, ни вдохновением евангелистов.
Вот только несколько эпизодов из жизни первого пророка дионисийской веры Перегрина Протея, все речи и поступки которого направлял незримо витавший над ним дух Олега Наметкина.
Как— то раз во время очередной проповеди во фракийском храме Диониса, где присутствовали одни только минотавры, некто по имени Сидоний, состоявший писцом при коллегии судей, напрямик спросил Перегрина:
— А зачем кефалогеретам и людям жить в согласии, если последние так или иначе подлежат истреблению? В будущем царстве потомков Астерия Непобедимого для людей нет места. Тем самым твое учение противоречит заветам нашего праотца.
На это устами Перегрина я ответил так:
— Да будет тебе известно, любезный Сидоний, что когда-то на свете не было собак, а только одни волки. Они причиняли огромный урон стадам, а при случае задирали и одиноких путников. От ловчих ям, стрел и отравленных приманок проку было мало. Так продолжалось до тех пор, пока какой-то умник не догадался приручить попавшего в ловушку молодого волка. Минуло много веков. Теперь волки уцелели только в непроходимых чащах и неприступных скалах. Их род почти угас. И виной тому кровные братья волков — собаки. Такая же судьба ожидает в будущем и людей. Все, кто враждебно настроен к кефалогеретам, исчезнут, а возле нас останутся жить совсем иные существа — бесконечно преданные и целиком зависящие от нашей воли.
В другой раз не менее коварный вопрос задал Перегрину человек:
— Из тысячи кефалогеретов лишь один стал относиться к людям немного мягче. Остальные продолжают казнить нас за малейшую провинность, морят голодом и посылают на непосильные работы. А ты заставляешь нас терпеливо сносить унижения, да еще и боготворить мучителей. Я не могу понять, кто ты такой — блаженный, мало что смыслящий в этой жизни, или лицемер, пытающийся любым путем укрепить всевластие быкоголовых чудовищ.
Мой ответ этому бунтарю был таков:
— Ты замечаешь, как растет дерево? Нет. А как вода и ветер точат скалы? Тоже нет. Почему же ты хочешь увидеть плоды наших духовных трудов уже сегодня? Ведь мы славим Диониса Искупителя всего несколько лет. Этого времени недостаточно даже для того, чтобы ребенок превратился в подростка. Ты сам говорил, что один из тысячи кефалогеретов изменился к лучшему. Разве это мало? К закату твоих дней их будет уже двое. При жизни твоего сына — пятеро. При жизни внука — все десять. И так далее. Просто надо набраться терпения. Божья мельница мелет медленно, но верно. Сейчас речь идет не о твоем собственном спасении, а о спасении рода человеческого. Когда большинство кефалогеретов признают Диониса Искупителя верховным богом, страдания людей завершатся. Но прежде минет немало времени…
В соседней Македонии, стране еще более дикой, чем Фракия, последователи Диониса, доведенные жестоким обращением до крайности, подняли бунт.
Против них послали карательный отряд, целиком составленный из минотавров. Когда запахло настоящей кровью, двое быкочеловеков отказались поднять оружие на братьев по вере. Смутьянов заковали в железо и увезли в неизвестном направлении.
Бунт удалось усмирить, но при этом погибло свыше сотни минотавров. Людские жертвы были неисчислимы. Ночью над всей страной стояло багровое зарево, затмевавшее звезды. Как я и предполагал заранее, проповедь добра на деле обернулась злом.
Перегрин одинаково осудил и бунтовщиков, и карателей, но несколько тысяч фракийских земледельцев, каменотесов, пастухов и носильщиков, вооружившись чем попало, ушли в Македонию.
Спустя еще несколько дней его самого вызвали в столицу. Приглашение было анонимным, но те, кто его доставил, дали понять, что отказ чреват непредсказуемыми последствиями.
Перегрин догадывался, какой прием ожидает его в столице, однако смело покинул родной дом, предварительно попрощавшись с самыми близкими из единоверцев, и выставил для угощения весь остаток чачи.
Огромная толпа людей сопровождала Перегрина вплоть до границы с Фтиотидой, где его ожидал высланный навстречу конвой. В пути свободу пророка никто не ограничивал, но и добрым словом не поминал.
По прибытии в столицу Перегрина немедленно доставили в тот самый храм, где я впервые глянул на этот мир его глазами. Здесь вольнодумца уже поджидал всесильный хромец. На сей раз их беседа происходила наедине.
— Я не знаю, что с тобой делать, любезный Перегрин, — откровенно признался верховный блюститель веры. — Если весь дом объят пламенем, то уже поздно гасить головешку, послужившую причиной пожара. Впрочем, я не держу на тебя зла. Ты всего лишь игрушка в руках рока. Не было бы тебя, явился бы кто-нибудь другой. Конечно, тебя следовало бы обезвредить раньше, но на свою беду я осознал это слишком поздно. Только не тешь себя надеждой, что делу Астерия Непобедимого нанесен непоправимый урон. Люди бунтовали и прежде, да еще как. К концу осени с твоими выкормышами будет покончено. Вместе с ними исчезнет и память о Перегрине Протее, а Дионис Искупитель вновь превратится в Диониса Буйного, малозначительного и непопулярного божка. Что касается тебя, любезный Перегрин, то остаток жизни ты, скорее всего, проведешь в тайной подземной тюрьме, наедине с костями тех, кто запятнал себя вероотступничеством в былые времена… Хотя я мог бы предложить тебе и другой вариант. Желаешь знать, какой?
— Желаю, — ответил Перегрин, спокойный, как никогда (но сколько сил мне это спокойствие стоило!).
— Ты будешь прощен, если поможешь умертвить химеру, рожденную твоими бредовыми идеями. Надо полагать, что у тебя это получится лучше, чем у кого-либо другого… Видишь, я переворачиваю песочные часы. К тому времени, как их верхняя чашка опустеет, ты должен сделать выбор — темница или сотрудничество.
— Меня не устраивает ни то, ни другое, — сказал Перегрин, лишенный мною собственного мнения. — Но уж лучше терпеть позор, чем живьем гнить в темнице.
— Не думал я, что ты так быстро сдашься, — произнес колченогий задумчиво. — Не думал…
Похоже было, что он слегка разочарован. Конечно, победа, доставшаяся без борьбы, мнится полупобедой. Эх, знал бы этот гад, какие разочарования ожидают его в дальнейшем!
Близились очередные празднества в честь Диониса, и Перегрину позволено было произнести проповедь, каждое слово в которой пришлось согласовывать с колченогим.
Смысл проповеди был такой — дионисийская вера не отменена, но подлежит серьезной ревизии, вакхические шествия временно прекращаются, а жертвы богам отныне следует приносить в строгом соответствии с их олимпийским статусом (согласно которому место Диониса было чуть ли не под шконкой). Кроме того, все бунтовщики объявлялись вероотступниками и врагами человеческого рода.
Выйдя к народу, Перегрин успел произнести всего две фразы. В первой он огульно проклял всех Олимпийцев, а во второй призвал своих сторонников стоять за истинную веру до конца.
Голгофа приближалась.
Возмущение столичных кефалогеретов было так велико, что колченогий вынужден был согласиться на открытый судебный процесс.
Скрупулезное разбирательство длилось целую неделю. Обвинителей было много, защитников — ни единого. Свидетели со стороны людей едва держались на ногах от пыток и, стыдливо пряча взор, говорили как по писаному.
Во время суда Перегрину предписано было иметь на лице маску, не позволявшую раскрыть рот.
Перед оглашением приговора ему еще раз предложили отречься. Перегрин согласно кивнул, но едва маска была снята, плюнул в сторону судей.
Его приговорили к смерти, что с минотаврами не случалось уже много лет (втихомолку, конечно, могли придушить, но чтобы публично лишить жизни потомка Астерия — это ни-ни!).
В отличие от Перегрина, приговор удовлетворил меня. Уверовавшие в Диониса наконец-то получили своего первого мученика. А это так сплачивает народ!
Ночью в узилище к Перегрину явился тюремщик-минотавр, страховидный даже по меркам своего народа. В одной руке он Держал глиняный кувшин, а в другой — веревочную удавку.
— Устроить твой побег невозможно, — сказал он безо всяких обиняков. — Тюрьма окружена отборными войсками, а все открыто сочувствующие тебе кефалогереты взяты под стражу.
— Благодарю на добром слове, — ответил Перегрин. — Но я не боюсь смерти. Принять ее во славу Диониса — великая честь.
— Рано утром тебя сожгут на медленном огне. Уже заготовлено три воза сырых фиговых поленьев. Я бы мог освободить тебя от грядущих страданий, — он недвусмысленно помахал удавкой.
— Пострадавший за правду обретает вечное блаженство в элизиуме. А кроме того, я еще раз хочу взглянуть на мир, в котором когда-нибудь утвердится истинная вера.