— Не всегда, Андрей. Ты знаешь свою дорогу. Но она не для меня.
— Это — не в духе того, что ты мне говорила раньше. Она беспомощно прошептала:
— А что я тебе говорила?
Оркестр играл «Песню разбитого бокала». Никто не пел. Голос Андрея звучал, как слова этой музыки. Он сказал:
— Ты помнишь, ты сказала когда-то, что корни у нас с тобой одни и те же, потому что мы оба верим в жизнь? Это — редкая способность, и ей нельзя научить. И это нельзя объяснить тем людям, в которых это слово — жизнь — не пробуждает такого же чувства, какое пробуждает храм, военный марш или скульптура, изображающая идеальное тело. Из-за этого чувства я и вступил в партию. Из-за этого чувства я и хотел бороться с самым бессмысленным и бесполезным из всех чудовищ, что мешают человеку жить. И, таким образом, все мое существование было борьбой и будущим. Ты научила меня жить настоящим.
Она сделала отчаянную попытку. Она медленно сказала, глядя на него:
— Андрей, когда ты в первый раз сказал мне, что ты любишь меня, ты был голоден. Я хотела удовлетворить твой голод.
— И это все?
— Это — все.
Он спокойно засмеялся, так спокойно, что ей пришлось сдаться.
— Ты не знаешь, что говоришь, Кира. Такие женщины, как ты, не могут любить только из-за этого.
— А что это за женщины — как я?
— Эти женщины — все равно что храм, все равно что военный марш и…
— Давай выпьем, Андрей.
— Ты хочешь выпить?
— Да. Прямо сейчас.
— Ладно.
Он заказал бутылку вина. Он наблюдал за блеском бокала у ее губ; длинная, тонкая, подрагивающая линия жидкости между ее пальцами казалась золотой. Он сказал:
— Давай поднимем тост за то, что я не осмелился бы произнести в любом другом месте, только здесь: за мою жизнь.
— Твою новую жизнь?
— За мою единственную.
— Андрей, а что, если ты потеряешь ее?
— Я не могу потерять ее.
— Но ведь столько всего может случиться. Я не хочу держать твою жизнь в своих руках.
— Но ты уже держишь ее.
— Андрей, ты должен задумываться… иногда… что, возможно, случится так… Что, если со мной что-нибудь произойдет?
— Зачем об этом думать?
— Но это возможно.
Ей вдруг показалось, что слова его ответа были звеньями цепи, которую она ни за что не смогла бы порвать:
— А еще возможно, что каждому из нас предстоит быть приговоренным к смертной казни. Но разве это значит, что мы должны готовиться к этому?
IV
Они рано ушли с крыши гостиницы, и Кира попросила Андрея отвезти ее домой; она устала, она не смотрела на него.
Он сказал: «Конечно, любимая», подозвал извозчика и дал ей посидеть молча, положив голову на его плечо. Он держал ее руку в своей и молчал, чтобы не беспокоить ее.
Он ссадил ее у дома ее родителей. Она подождала на темной лестничной площадке и услышала, как извозчик отъехал; она подождала еще десять минут; она стояла в темноте, прислонившись к холодному окну. Там, за окном, торчали вентиляционная шахта и голая кирпичная стена с одним окном; в этом окне желтое пламя свечи конвульсивно вздрагивало и огромная тень женской руки то поднималась, то опускалась, монотонно и бессмысленно.
Спустя десять минут Кира спустилась по ступенькам и быстрым шагом пошла к трамвайной остановке.
Проходя через комнату Мариши, она услышала незнакомый голос, доносящийся из ее собственной комнаты. Это был медленный, глубокий, растягивающий слова голос, который методично и щепетильно делал паузу на букве «о», а затем снова катился дальше, словно на хорошо смазанных шарнирах. Она резко открыла дверь.
Первой, кого она увидела, была Антонина Павловна в парчовом тюрбане, которая с любопытством вытянула свой подбородок вперед. Потом она увидела Аео; затем она увидела человека с тягучим голосом — и ее глаза вдруг застыли. Он тяжело приподнялся, одарив ее пронзительным, оценивающе-подозрительным взглядом.
— А, Кира, я уж думал, что ты проведешь всю ночь с экскурсионными гидами. А ты говорила, что вернешься быстро, — резко поприветствовал ее Лео, а Антонина Павловна протянула:
— Добрый вечер, Кира Александровна.
— Извини, я ушла оттуда сразу, как только смогла, — ответила Кира, ее глаза неподвижно смотрели на лицо незнакомца.
— Кира, позволь представить. Карп Карпович Морозов, а это
— Кира Александровна Аргунова.
Она не замечала того, что большая рука Карпа Карповича пожимает ее руку. Она смотрела на его лицо. На его лице были большие веснушки, светлые узкие глаза, тяжелый красный рот и коротенький нос с широкими, отвесными ноздрями. Она уже видела это лицо дважды до этого; она вспомнила мешочника на Николаевском вокзале, торговца продуктами с рынка.
Она стояла, не снимая пальто, не говоря ни слова, ледяная от чувства необъяснимого жуткого страха.
— В чем дело, Кира? — спросил Лео.
— Лео, разве мы до этого не встречали гражданина Морозова?
— Не думаю.
— Не имел удовольствия, Кира Александровна, — протянул Морозов, его глаза сразу стали резкими, в то же время оставаясь наивными и благодушно-дружелюбными.
В то время, как Кира медленно снимала пальто, он повернулся к Лео:
— Да, так вот о магазине, Лев Сергеевич, он будет неподалеку от Кузнецкого рынка. Отличное место. Я там присмотрел пустой магазинчик — как раз то, что нам нужно. Одно окно, узкая комната
— не нужно платить огромные деньги за метраж, и я сунул пару червонцев управдому, и он позволит нам бесплатно пользоваться хорошим, большим подвалом — то, что нам нужно. Я могу сводить вас туда завтра, вам очень там понравится.
Пальто Киры упало на пол. На столе стояла лампа, и в ее свете она видела, как лицо Морозова наклоняется к лицу Лео, его тяжелые губы приглушали слова до лукавого, хитрого шепота. Она посмотрела на Лео. Он не глядел на нее; его глаза были холодными, слегка расширенными от непонятного ей рвения. Она стояла в полумраке, вне круга света, который отбрасывала лампа. Морозов не обращал на нее внимания. Антонина Павловна бросила медленный, лишенный всякого выражения взгляд на нее и повернулась к столу, стряхивая щелчком ногтя пепел со своей сигареты.
— Что за управдом? — спросил Лео.
— Лучше не бывает, — ухмыльнулся Морозов. — Дружелюбный парень, веселый и… практичный. Несколько червонцев, немного водки время от времени и, в общем, при правильном подходе он обойдется нам недорого. Я сказал ему, чтобы он очистил эту лавку для вас. И мы закажем новую вывеску — «Лев Коваленский. Продовольственные товары».
— О чем вы говорите? — Кира швырнула эти слова в Морозова с такой яростью, словно дала ему пощечину. Она стояла над ним, свет лампы отбрасывал какие-то ломаные тени на ее лицо. Морозов отпрянул отнеси немного испуганно прижался к столу.
— Мы обсуждаем маленькое дельце, Кира Александровна, — объяснил он мягким, примирительным тоном.
— Я ведь обещала вам, что Коко сделает много для Лео, — улыбнулась Антонина Павловна.
— Кира, я объясню это позже, — медленно сказал Лео. Эти слова были приказом.
Она молча придвинула стул к столу и села лицом к Морозову, подавшись вперед. Морозов продолжал, стараясь не смотреть в ее глаза, которые, казалось, запоминали каждое слово:
— Вы ведь понимаете преимущество именно такого варианта, Лев Сергеевич. Конечно, частным торговцем нелегко быть в наше время. Учитывая плату за квартиру, например. Одно это уже может проглотить все доходы. Ну а, скажем, вы — единственный владелец — и что? Квартплата не будет слишком большой, так как вам надо оплачивать всего лишь одну комнату. А возьмем теперь меня, например. У нас с Тоней три больших комнаты, и если на мне поставят тавро частного торговца — Боже Всемогущий! — плата за них просто разорит все наше предприятие.
— Все в порядке, — сказал Лео. — Меня это устраивает. Я не возражаю, пусть меня называют частником, Николаем II, хоть Мефистофелем.
— Вот и прекрасно, — слишком громко хихикнул Морозов, его подбородок и пузо затряслись. — Отлично. И, Лев Сергеевич, уважаемый, вы не пожалеете. В сравнении с нашими доходами — да благослови нас Бог — те, которых называют буржуазией, покажутся жалкими попрошайками. С нашим-то маленьким предприятием мы будем купаться в рублях, их просто надо будет подбирать с пола. Год или два, и мы — сами себе хозяева. Сунуть несколько сотен кому надо, и мы сможем упорхнуть за границу — в Париж или в Ниццу, или в Монте Карло, или в любой другой заграничный город, приятный и изысканный.
— Да, — сказал Лео устало. — За границу.
Потом он потряс головой, словно пытаясь отделаться от какой-то невыносимой мысли, и повелительно повернулся, словно отдавая приказ человеку, который нанимал его:
— Но этот ваш друг — коммунист — это самое опасное место в вашем плане. Вы в нем уверены?
Потом он потряс головой, словно пытаясь отделаться от какой-то невыносимой мысли, и повелительно повернулся, словно отдавая приказ человеку, который нанимал его:
— Но этот ваш друг — коммунист — это самое опасное место в вашем плане. Вы в нем уверены?
Морозов широко раскинул жирные руки, нежно покачивая головой, как бы упрекая Лео; его улыбка была такой же смягчающей, как и вазелин:
— Лев Сергеевич, душа моя, вы ведь не думаете, что я беспомощное дитя, делающее свои первые шаги в деловом мире, а? Я так же уверен в нем, как и в вечном спасении наших душ, вот как я уверен. Вам не найти молодого человека умней его. Шустрый, разумный. И он не из тех пустозвонов, которым нравится слушать самих себя. Он рассчитывает получить от жизни не только громкие слова и сушеную селедку. Он знает, что у него в руках хлеб с маслом, — и он уж позаботится, чтобы этот хлеб с маслом не просочился сквозь пальцы. И потом, он ведь очень сильно рискует. Нас, простых людей, если поймают, то засадят всего-то на десять лет в Сибирь, а вот членов партии — сразу к стенке, и попрощаться-то не успеешь.
— Вам не о чем беспокоиться, Лео, — улыбнулась Антонина Павловна. — Я знаю этого молодого человека. Мы как-то раз пригласили его на скромный чай — ну, на шампанское с икрой, если быть точным. Он умен и совершенно надежен. Коко не подведет вас в этом деле!
— И это не очень трудно для него, — понизил Морозов свой голос до едва слышного шепота. — Он занимает должность какого-то инженера на железной дороге — и его связи расходятся во всех направлениях, как притоки реки. Ему нужно только устроить так, чтобы партия товара при перевозке была слегка подпорчена; груз ведь могут случайно уронить, или подмочить, или что-то там еще
— одним словом, проследить, чтобы груз признали негодным. Вот и все. Все остальное очень просто. Груз тихонько перемещается в подвал нашего маленького магазина — «Лев Коваленский. Продовольственные товары». В этом нет ничего подозрительного
— не правда ли? — просто продукты для магазина. В государственных кооперативах не досчитаются кой-каких продуктов, и добропорядочные граждане получат в них на свои карточки только извинения и обещания. Мы выжидаем парочку недель, а затем вскрываем груз и переправляем его нашим собственным клиентам — частным торговцам из трех губерний, у нас создана целая сеть таких людей. Они разумны и осмотрительны — у меня есть все адреса. Вот и все. Кому какое дело? Если кто-нибудь что-либо станет вынюхивать вокруг — что ж, у нас будет там обычный продавец, который продаст им полфунта масла, если его попросят, — вот и вся наша деятельность. Розничная торговля — открытая и законная.
— И более того, — прошептала Антонина Павловна, — если что-нибудь пойдет не так, у этого молодого коммуниста есть…
— Да, — прошептал Морозов и, таинственно оглядевшись вокруг, сделал паузу, чтобы послушать, нет ли за дверью каких-либо подозрительных звуков, а убедившись, что все спокойно, прошептал Лео на ухо: — У него есть связи в ГПУ. Могучий друг и защитник. Я даже боюсь назвать его имя.
— О, я думаю, дело не дойдет до этого, — презрительно сказал Лео. — Если у нас будет достаточно много денег.
— Денег? Лев Сергеевич, душа моя, у нас будет столько денег, что вы будете сворачивать папиросы из десятирублевых купюр. Будем делить их на три части, вы ведь понимаете, я, вы и наш приятель-коммунист. Придется маленько подмазать его друзей с железной дороги, и дать на лапу управдому, и оплачивать вашу квартиру — вот наши расходы. Но вы должны помнить, что вы — единственный владелец магазина. Это — ваш магазин, под вашей вывеской. А мне надо думать о своей должности в Государственном пищетресте. Если бы у меня был частный магазин, зарегистрированный на мое имя, меня бы вышибли с моей должности. А я должен сохранять это место. Вы увидете, как оно нам еще пригодится.
Он подмигнул Лео. Лео не улыбнулся в ответ, но сказал:
— Не волнуйтесь. Я не боюсь.
— Тогда договорились, а? Друг мой, через месяц вы не поверите, что могли жить вот так, как живете сейчас. Ваши впалые щеки округлятся, вы прекрасно оденете Киру Александровну, купите бриллиантовый браслет, а может быть, два браслета. А потом, может быть, автомобиль и…
— Лео, ты сошел с ума?
Стул Киры с грохотом отлетел к стене, а лампа закачалась, дергаясь и тонко, стеклянно звеня. Она стояла, и три испуганных лица было повернуто к ней.
— Ты что, разыгрываешь меня? Или ты совсем потерял голову? Лео медленно откинулся назад, глядя на нее, и холодно спросил:
— Когда это ты получила право разговаривать со мной таким тоном?
— Лео! Если это — новый способ самоубийства, то есть ведь способы и намного проще!
— Кира Александровна, вы излишне трагичны, — холодно заметила Антонина Павловна.
— Ну, будет, будет, Кира Александровна, душа моя, — сказал Морозов дружелюбно, — сядьте и успокойтесь, и давайте спокойно все обговорим. Незачем так волноваться.
Она закричала:
— Разве ты не видишь, что они делают? Ты для них — только живая ширма! Они вкладывают деньги. Ты же вкладываешь свою жизнь!
— Я рад, что от нее будет хоть какая-то польза, — резко сказал Лео.
— Лео, послушай, я буду спокойна. Я сяду. Послушай меня: не делай таких вещей с закрытыми глазами. Взгляни на это, обдумай: ты ведь знаешь, какая сейчас тяжелая жизнь. Ты ведь не хочешь сделать ее еще тяжелей, ведь так? Ты ведь знаешь, в каком государстве мы существуем. Очень сложно не попасть под его колеса. Ты что, хочешь, чтобы оно стерло тебя в порошок? Разве ты не знаешь, что тех, кого поймали на преступной спекуляции, надет расстрел?
— По-моему, Лео уже сказал, что не нуждается в советах, — сказала Антонина Павловна, изящно держа сигарету на отлете.
— Кира Александровна, — запротестовал Морозов, — незачем так резко осуждать простое деловое предложение, которое совершенно разумно и почти законно…
— А вы помолчите, — прервал его Лео и повернулся к Кире. — Послушай, Кира, я знаю, что преступнее и хуже сделки, чем эта, нельзя и придумать. И я знаю, что рискую своей жизнью. И я все же хочу это сделать. Ты понимаешь?
— Даже если я попрошу тебя не делать этого?
— Ничто из того, что ты скажешь, не переменит моего решения. Это — мерзкое, низкое и бесчестное дело. Несомненно. Но кто втянул меня в него? Ты что думаешь? Что я всю оставшуюся жизнь буду побираться, умолять, чтобы меня взяли на работу и голодать, медленно умирая? Я вернулся уже две недели назад. Разве я нашел работу? Разве мне хотя бы пообещали ее? Они расстреливают тех, кто спекулирует продуктами? Так почему же они не дают нам возможность делать что-либо другое? Ты не хочешь, чтобы я рисковал своей жизнью. А что такое моя жизнь? У меня нет работы. У меня нет никакого будущего. Я не смог бы делать то, что делает Виктор Дунаев, даже если бы меня заживо варили в масле! Рискуя жизнью, я рискую очень немногим.
— Аев Сергеевич, душа моя, — вздохнул Морозов в восхищении, — как вы умеете говорить!
— А вы можете идти, — сказал Лео. — Увидимся завтра, Морозов, и посмотрим этот ваш магазин.
— Лео, я удивлена, — заметила Антонина Павловна, поднимаясь с достоинством, — если вы позволяете, чтобы на вас влияли, и, похоже, не цените ту возможность, которую мы вам предоставили. А я-то думала, что вы будете благодарны и…
— Кто это должен быть благодарным? — резко и грубо спросил он. — Я нужен вам, а вы нужны мне. Это — деловое соглашение. Вот и все.
— Конечно, конечно, именно так, — сказал Морозов, — и я ценю вашу помощь, Лев Сергеевич. Все в порядке, Тоня, душа моя, успокойся, и мы обговорим все детали завтра.
Он широко расставил ноги и поднялся с трудом, упершись руками в колени. Его тяжелый живот вздрагивал, когда он двигался, и от этого он казался почти голым, несмотря на мятый костюм. У двери он повернулся к Лео:
— Ну, Лев Сергеевич, скрепим наше предложение рукопожатием? Мы не можем подписать контракт, вы, конечно, понимаете, но мы положимся на ваше слово.
Рот Лео был презрительно изогнут, когда он протянул свою руку.
Этот жест, казалось, дался ему ценой победы над самим собой. Морозов тепло и долго тряс его руку, а затем низко поклонился в старой крестьянской манере и вышел. Антонина Павловна вышла вслед за ним, не глядя на Киру.
Лео проводил их до дверей. Когда он вернулся, Кира все еще стояла в той позе, в которой он оставил ее. Он сказал до того, как она повернулась к нему:
— Кира, мы не будем спорить об этом.
— Есть еще одна вещь, Лео, — прошептала она, — и я не могла сказать тебе об этом при них. Ты сказал, что у тебя ничего не осталось в жизни, а я думала, что у тебя есть… я.
— Я не забыл об этом. И это — одна из причин, почему я это делаю. Ты думаешь, что я буду стоять и смотреть, как ты проводишь эти экскурсии и глотаешь сажу над примусом? Этой дуре, Антонине, не приходится проводить экскурсии. Она никогда не надела бы те платья, в которых ходишь ты, даже чтобы помыть пол; да ей и не приходится мыть полы. Скоро и ты перестанешь их скрести. Маленькая глупышка! Ты не знаешь, какой может быть жизнь. Ты никогда не видела ее. Но ты ее увидишь. И я увижу, пока они меня не прикончат: Послушай, даже если бы я знал, что меня расстреляют через шесть месяцев, — я бы все равно пошел на это!