— Письмо? — Голос Киры слегка задрожал. На конверте не было обратного адреса, но Кира узнала почерк. Она равнодушно кинула письмо на стол.
— Разве ты не хочешь прочитать его? — спросил Лео.
— Спешить некуда, — ответила она резко. — Ничего важного.
— Ну, Лео? — голос Галины Петровны грохотал; ее голос стал громче, чище. — Какие у тебя планы на эту зиму? Ведь такой интересный год наступает! Столько возможностей, особенно для молодежи.
— Так много… чего? — спросил Лео.
— Такое широкое поле деятельности! Это — не то, что в умирающих, загнивающих городах Европы, где люди работают, как рабы, за жалкие гроши и влачат жалкое существование. Здесь — каждый из нас имеет возможность быть полезным, творческим членом огромной общности. Здесь работа человека — не ничтожная попытка утолить свой голод, а вклад в гигантскую стройку будущего человечества.
— Мама, — спросила Кира, — кто написал это все для тебя?
— Послушай, Кира, — Галина Петровна распрямила плечи, — ты не только ведешь себя нагло со своей матерью, но и оказываешь плохое влияние на будущее Лео.
— Я бы не стал волноваться из-за этого, Галина Петровна, — сказал Лео.
— И, конечно, Лео, я надеюсь, что ты достаточно современен, чтобы вычеркнуть все те предрассудки, которыми мы все наделены. Мы должны признать, что Советская власть — единственная прогрессивная власть в мире. Она находит применение всем человеческим ресурсам. Даже такой старый человек, как я, которая всю жизнь была бесполезной для общества, может найти свое призвание. А уж такие молодые люди, как вы…
— Где вы работаете, Галина Петровна? — спросил Лео.
— О, а вы не знаете? Я преподаю в трудовой школе — раньше это называли средней школой, знаете ли. Шитье и вышивание. Мы все осознаем, что такой практический предмет, как шитье, — намного важнее для наших маленьких будущих граждан, чем такой бесполезный мертвый предмет, как, например, латинский язык, который преподавали в наше буржуазное время. А наши методы? Да мы ушли на столетия вперед от Европы. Например, рассмотрим комплексный метод, который мы…
— Мама, — сказала Лидия устало, —Лео, может быть, не интересно.
— Ерунда! Лео — современный молодой человек. Так вот, этот метод, который мы сейчас используем… Например, как раньше делали? Дети должны были механически заучивать столько сухих, не связанных между собой предметов — историю, физику, арифметику. А что мы делаем сейчас? У нас есть комплексный метод. Возьмите, к примеру, прошлую неделю. Темой была Фабрика. Таким образом каждый учитель строил свой урок вокруг этой центральной темы. На истории им говорили о росте и развитии фабрик; на физике им рассказывали о машинах и оборудовании; преподаватель арифметики давал им задачи по производству и потреблению; на уроке рисования они рисовали фабрику изнутри. А на моем уроке — мы делали спецодежду и блузки. Разве вы не видите преимущество такого метода? Это производит неизгладимое впечатление на детские умы. Рабочая спецодежда и блузки — практично и конкретно, вместо того чтобы учить их теоретическим швам и стежкам.
Голова Лидии вяло опустилась на грудь; она слышала все это много раз.
— Я рад, что вам нравится ваша работа, Галина Петровна, — сказал Лео.
— Я рада, что ты получаешь свой паек, — сказала Кира.
— Конечно, я получаю, — заявила Галина Петровна с гордостью. — Конечно, наше распределение продуктов потребления не достигло еще уровня совершенства, и то подсолнечное масло, которое я получила на прошлой неделе, было таким прогорклым, что мы даже не смогли его использовать… но ведь это — переходный период…
— …строительства Государства! — крикнул вдруг Александр Дмитриевич, словно отвечая хорошо выученный урок.
— А вы чем занимаетесь, Александр Дмитриевич? — спросил Лео.
— О, я работаю!— Александр Дмитриевич дернулся так, словно готов был прыгнуть вперед, словно готовился защищаться от опасного обвинения. — Да, я работаю. Я — советский служащий. Да, да!
— Конечно, — протянула Галина Петровна, — должность Александра не так ответственна, как моя. Он — бухгалтер в районной конторе где-то в дальнем конце Васильевского острова — туда так далеко ездить каждый день! — и что там за контора, Александр? Но, как бы там ни было, у него есть хлебная карточка — хотя он получает недостаточно даже для самого себя.
— Но я работаю, — сказал Александр Дмитриевич кротко.
— Конечно, — сказала Галина Петровна, — я получаю паек получше, потому что я принадлежу к привилегированному классу педагогов. Я веду очень большую общественную работу. Ты знаешь, Лео, я ведь была избрана заместителем секретаря педсовета? Очень отрадно сознавать, что наша власть ценит такое качество в человеке, как умение быть лидером. Я даже произнесла речь по методологии современного образования на межклубном собрании, где Лидия так восхитительно сыграла «Интернационал».
— Конечно, — сказала Лидия скорбно, — «Интернационал». Я тоже работаю. Музыкальным директором и аккомпаниатором в рабочем клубе. Фунт хлеба в неделю, бесплатный проезд в трамвае и, иногда, деньги, те, что остаются от взносов каждый месяц.
— Лидия трудно поддается влиянию, — вздохнула Галина Петровна.
— Но я играю «Интернационал», — сказала Лидия, — и Красный похоронный марш — «Вы жертвою пали», и клубные песни. Мне даже аплодировали, когда я сыграла «Интернационал» на собрании, где мама произнесла речь.
Кира устало поднялась, чтобы приготовить чай. Она подкачала примус, поставила на него чайник и стала задумчиво смотреть на него — и сквозь шипение пламени доносился гремящий, громкий голос Галины Петровны, которая говорила ритмично, словно обращаясь к классу:
— …да, дважды, представляете? Дважды упомянули в ученической стенгазете, как одну из трех самых современных и сознательных педагогов… Да, у меня есть кое-какое влияние. Когда эта наглая молодая преподавательница попыталась управлять школой, то ее быстро уволили. И, будьте уверены, я нашла, что сказать по этому поводу…
Кира не услышала остальное. Она задумчиво смотрела на письмо, что лежало на столе. Когда она снова услышала голос, то говорила уже Лидия:
— …духовное утешение. Я знаю. Мне открылось это. Есть вещи, которые наш смертный разум не может постичь. Спасение святой России придет от веры. Это уже предсказывалось. Терпением и долгим страданием искупим мы грехи наши…
За дверью Мариша завела свой граммофон, который запел «Джона Грэя». Это была новая пластинка, и быстрые звуки песенки весело плясали, резко пощелкивая.
Джон Грэй был парень бравый,
Китти была прекрасна…
Кира сидела, подперев подбородок рукой, пламя примуса слегка трепетало от ее дыхания. Она улыбнулась вдруг очень мягко и сказала:
— Мне нравится эта песня.
— Эта вульгарная, ужасная песня, настолько заигранная, что меня тошнит от нее? — Лидия задохнулась от негодования.
— Да… Даже если она и заигранная… В ней есть такой милый ритм… такие щелчки… словно вгоняют заклепку в сталь…
Она говорила мягко, просто, слегка беспомощно, она редко говорила так со своей семьей. Она подняла голову и посмотрела на них и — они никогда раньше не видели ее такой — в ее глазах были мольба и боль.
— Все еще думаешь о своей инженерии, не так ли? — спросила Лидия.
— Иногда, — прошептала Кира.
— Не могу понять, что с тобой такое, Кира, — прогрохотала Галина Петровна. — Ты никогда не бываешь довольна. У тебя прекрасная работа, легкая и хорошо оплачиваемая, а ты хандришь из-за какой-то своей детской мечты. Экскурсионные гиды, так же, как и учителя, считаются не менее важными людьми, чем инженеры, в наше время. Это — очень почетная и ответственная должность и, к тому же, делает огромный вклад в строительство общества — и разве это не более интересное дело — строить из живых умов и идеологий, чем из кирпичей и стали?
— Ты сама виновата, Кира, — сказала Лидия. — Ты всегда будешь несчастлива, так как ты отказалась от утешения верой.
— Что толку, Кира? —вздохнул Александр Дмитриевич.
— А кто сказал, что я — несчастлива? — резко дернув плечами, громко спросила Кира; она поднялась, взяла папиросу и прикурила, нагнувшись к пламени примуса.
— Кира всегда была неуправляемой, — сказала Галина Петровна, — хотя, казалось бы, именно сейчас, в наше время, надо бы перестать витать в облаках.
— Какие у вас планы на эту зиму, Лео? — внезапно, с безразличием и словно не ожидая ответа, спросил Александр Дмитриевич.
— Никаких, — сказал Лео. — Ни на эту, ни на какую-либо другую зиму.
— Я видела сон, — сказала Лидия, — про ворону и зайца. Заяц перебегал дорогу, а это — дурное знамение. Но ворона сидела на дереве, похожем на огромную белую церковную чашу.
— Возьмите, например, моего племянника Виктора, — сказала Галина Петровна. — Вот вам умный, современный молодой человек. Он этой осенью заканчивает институт, и у него уже есть отличная работа. Кормит всю семью. В нем нет ничего сентиментального. Он прекрасно воспринимает современную реальность. Он пойдет далеко, этот мальчик.
— Но Василий не работает, — заметил Александр Дмитриевич тихим, монотонным голосом.
— Василий всегда был непрактичным, — заявила Галина Петровна.
Александр Дмитриевич вдруг как-то совсем не к месту сказал:
— У тебя красивое, красное платье, Кира.
Она устало улыбнулась:
— Спасибо, папа.
— Ты плохо выглядишь, дочка. Устала?
— Нет. Не очень. Я чувствую себя прекрасно.
Голос Галины Петровны перекрыл шум примуса:
— …а ведь только лучших учителей хвалят в стенгазете, знаете ли. Наши ученики очень строги и…
Поздно ночью, когда гости ушли, Кира взяла письмо с собой в ванную и распечатала его. В нем было всего две строки:
«Кира, любимая.
Пожалуйста, прости меня за то, что я написал тебе.
Позвони мне, пожалуйста.
Андрей».
На следующий день Кира провела две экскурсии. Придя домой, она сказала Лео, что ее уволят, если она не придет на собрание гидов в этот вечер. Она надела красное платье. На площадке она чмокнула Лео в щеку; он стоял и смотрел, как она уходит. Она помахала ему рукой, прыгая через ступеньки с холодной, радостной усмешкой. На углу улицы она открыла кошелек, достала маленький флакончик из Франции и подушила свои волосы. Она запрыгнула в трамвай, идущий на полной скорости, и встала, держась за кожаный ремешок, наблюдая, как мимо проплывают светофоры. Она вышла и пошла легко и быстро, с холодной решимостью по направлению к дворцу, где размещался райком партии.
Кира беззвучно взбежала по мраморной лестнице флигеля и резко постучала в дверь.
Когда Андрей открыл дверь, она засмеялась, целуя его:
— Я знаю, я знаю, я знаю… Не говори этого… Я хочу, чтобы ты простил меня сначала, а потом я объясню все.
Он счастливо прошептал:
— Ты прощена. Не надо ничего объяснять.
Она не стала объяснять. Она не дала ему возможности пожаловаться ей. Она закружилась по комнате, а он пытался поймать ее. Материя ее пальто обдала холодом его руки, холодом и ароматом летнего ночного воздуха. Он только успел прошептать:
— Ты знаешь, что прошло две недели с тех пор…
Но он не закончил фразы.
Потом она заметила, что он одет так, будто собирался уйти куда-то.
— Ты собирался выйти, Андрей?
— Ах… да, собирался, но это не важно.
— Куда ты собирался пойти?
— На заседание партийной ячейки.
— Заседание партийной ячейки? И ты говоришь, что это — не важно? Но ты ведь не можешь пропустить его.
— Могу. Я не пойду туда.
— Андрей, я лучше приду завтра и…
— Нет.
— Что ж, тогда давай выйдем вместе. Своди меня на крышу «Европейской».
— Сегодня?
— Да. Сейчас.
Он не хотел отказываться. Ей не хотелось видеть выражение его глаз.
Они сидели за белым столиком на крыше гостиницы «Европейская» . Они сидели в слабо освещенном углу и не видели ничего в этом большом зале, кроме голой белой спины какой-то женщины, сидящей через несколько столов от них. Небольшая прядь золотых волос завивалась на ее затылке, выскользнув из аккуратных, блестящих волн ее прически. Меж ее лопатками пролегла золотистая тень, ее длинные пальцы держали бокал с жидкостью цвета ее волос, она слегка покачивала бокал, а за этой женщиной, за туманом из желтых огоньков и синего дыма, оркестр играл фокстроты из «Баядеры», и скрипач раскачивался в такт золотистому бокалу.
Андрей сказал:
— Прошло две недели, Кира, и… и тебе, наверное, нужно это. Он сунул ей в руку рулончик, свернутый из денежных банкнот.
Это была его месячная зарплата.
Она прошептала, отталкивая ее и закрывая его пальцы на этом рулоне:
— Нет, Андрей… Спасибо… Но мне не нужно. И… и не думаю, что они снова мне понадобятся…
— Но…
— Видишь ли, я провожу так много экскурсий, а маме дали еще больше уроков в школе, и у нас у всех есть одежда и все, что нам нужно, так что…
— Но, Кира, я хочу, чтобы ты…
— Пожалуйста, Андрей! Давай не будем спорить. Не будем об этом… Пожалуйста… Возьми их назад… Если… если они мне понадобятся, я скажу тебе.
— Обещаешь?
— Да.
Скрипки стонали тяжело и уныло, и вдруг музыка взорвалась, словно фейерверк, да так, что быстрые, веселые звуки были почти видны в воздухе; они, казалось, искрами выстреливали в потолок.
— Знаешь, — сказала Кира, — мне не надо было просить, чтобы ты привел меня сюда. Это место — не для тебя. Но мне оно нравится. Это — карикатура, правда, очень дешевая и жалкая, но все же карикатура на то, чем является Европа. Ты знаешь эту музыку, что они играют? Это из «Баядеры». Я видела эту оперетту. Ее и в Европе играют. Как здесь… почти как здесь.
— Кира, — спросил Андрей, — этот Лео Коваленский, он что — влюблен в тебя, или как?
Она посмотрела на него, и отраженный электрический свет задрожал в ее глазах двумя искрами.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Я видел твоего двоюродного брата Виктора Дунаева на собрании, и он сказал мне, что Лео Коваленский вернулся, и он улыбнулся так, словно эта новость что-то должна значить для меня. Я даже и не знал, что Коваленский уезжал куда-то.
— Да. Он вернулся. Он уезжал куда-то в Крым, по-моему, у него что-то не в порядке со здоровьем. Я не знаю, любит ли он меня, но вот Виктор когда-то был влюблен в меня, и этого он мне так и не простил.
— Понятно. Мне не нравится этот человек.
— Виктор?
— Да. И Лео Коваленский тоже. Я надеюсь, что ты не часто видишься с ним. Я не доверяю людям такого типа.
— О, я вижу его редко, да и то по случайности. Оркестр перестал играть.
— Андрей, попроси их сыграть что-нибудь для меня. Кое-что, что я люблю. Это называется «Песня разбитого бокала».
Он смотрел на нее, когда оркестр взорвался музыкой, разбрызгивая искры звуков. Такой веселой музыки он не слышал никогда; и никогда не видел Киру такой грустной; она сидела неподвижно, беспомощно глядя в одну точку, ее глаза были несчастными и потерянными.
— Музыка просто прекрасная, Кира, — прошептал он, — но почему у тебя такой вид?..
— Она нравилась мне… давным-давно… когда я была ребенком… Андрей, у тебя бывает такое чувство, что тебе что-то обещали в детстве, и ты смотришь на себя и думаешь: «Я не знал тогда, что все произойдет именно так», — и это странно, и смешно, и немного грустно?
— Нет, мне никогда ничего не обещали. Я тогда многого не знал, и теперь так странно узнавать это… Ты знаешь, в первый раз, когда я привел тебя сюда, мне было стыдно войти. Я думал, что это — не место для члена партии. Я думал… — Он мягко засмеялся, как бы извиняясь. — Я думал, что приношу жертву ради тебя. А теперь мне нравится здесь.
— Почему?
— Потому что мне нравится сидеть в таком месте, где у меня нет никаких причин быть, никаких причин, кроме того, чтобы просто сидеть и смотреть на тебя через этот столик. Потому что мне нравятся эти огоньки на твоем воротнике. Потому что у тебя очень строгий рот — а мне это нравится, — но, когда ты слушаешь эту музыку, твой рот становится веселым, словно тоже ее слушает. И все эти вещи не имеют никакого значения ни для кого на свете, кроме меня, и, ведя жизнь, в которой каждая минута должна иметь цель, я вдруг открываю для себя, что это такое — жить так, чтобы не иметь никакой другой цели, кроме самого себя, и вдруг, я вижу, что эта цель может оказаться настолько священна, что я даже не могу спорить, не могу сомневаться, не могу бороться с этим, а потом я понимаю, что возможна такая жизнь, когда живешь только ради собственного счастья — и тогда все, все остальное кажется совсем другим.
Она прошептала:
— Андрей, ты не должен так говорить. Я чувствую себя так, словно отрываю тебя от твоей жизни, от всего того, что было твоей жизнью.
— А ты не хочешь этого чувствовать?
— Но разве это не пугает тебя? Тебе иногда не кажется, что это приведет тебя к такому выбору, который ты не имеешь права делать?
Он ответил с такой спокойной уверенностью, что слово, которое он произнес, показалось каким-то легким, беззаботным и поэтому неискренним:
— Нет.
Он перегнулся к ней через стол, глаза его были спокойными, голос мягким:
— Кира, ты выглядишь испуганной. А на самом деле это — не серьезный вопрос. Мне никогда не приходилось сталкиваться в жизни со слишком уж большим количеством вопросов. Люди создают себе вопросы, потому что боятся смотреть прямо. А нужно только смотреть прямо и видеть путь, а когда ты его видишь, то не надо сидеть и смотреть на него — надо идти. Я вступил в партию, потому что знал, что я прав. Я люблю тебя, потому что знаю, что я прав. В чем-то ты и моя работа — одно целое. Все ведь очень просто.