Она опустошила свой бумажник в руку Галины Петровны.
— Постой, дочка! — стала протестовать Галина Петровна. — Не все же! Мне не нужно столько. Платье не стоит столько!
— Конечно, стоит. Ведь это прекрасное кружево… Давай не будем спорить, мама… И большое тебе спасибо.
Галина Петровна запихнула купюры в свою старую сумочку, быстро и с испугом. Она посмотрела на Киру и мудро, очень грустно покачала головой и пробормотала:
— Спасибо, дочка…
Когда она ушла, Кира примерила платье. Оно было длинным и простым, как средневековое одеяние; рукава были узкими, тесный воротник подпирал подбородок, кружева были простыми, без всяких украшений.
Она стояла перед высоким зеркалом, уперев руки в бока, откинув голову назад; ее волосы струились по белым плечам. Ее тело стало вдруг высоким, слишком худым и очень хрупким в этом платье, покрытом торжественными складками кружев, тонких как паутина. Она смотрела на себя, как на незнакомую женщину, возникшую откуда-то из глубины веков. И ее глаза показались вдруг очень большими, очень темными и испуганными. Она сняла платье и кинула его в дальний угол шкафа.
Лео пришел домой с Антониной Павловной. На ней было пальто из котикового меха и тюрбан из фиолетового атласа. Ее тяжелые французские духи перекрывали запах квашеной капусты, что шел из комнаты Лавровых.
— Где служанка? — спросил Лео.
— Ей надо было идти. Мы ждали, но ты пришел поздно, Лео.
— Все в порядке. Мы поужинали в ресторане, Тоня и я. Ты не передумала, Кира? Может быть, пойдешь с нами на это открытие?
— Извини, Лео, я не могу. У меня сегодня собрание гидов… И, Лео, ты уверен, что хочешь туда идти? Это — уже третий ночной клуб, который открылся за последние две недели.
— Это — особенный клуб, — сказала Антонина Павловна. — Это — настоящее казино, почти что заграничное. Как в Монте-Карло.
— Лео, — беспомощно вздохнула Кира, — опять будешь играть?
Он засмеялся:
— Почему бы и нет? Не надо переживать из-за нескольких сотен, не так ли, Тоня?
Антонина Павловна улыбнулась, выпятив свой подбородок:
— Конечно, нет. Мы только что ушли от Коко, Кира Александровна. — Она конфиденциально понизила голос. — Послезавтра прибывает новая партия белой муки от Серова. Как этот парень делает деньги! Я ужасно восхищаюсь им!
— Я накину вечерний костюм, — сказал Лео. — Это займет лишь секунду. Отвернитесь, пожалуйста, к окошку, Тоня.
— Конечно, — улыбнулась Антонина Павловна кокетливо, — мне бы не хотелось отворачиваться. Но я обещаю не подглядывать, как бы мне этого ни хотелось.
Она встала у окна, дружески положив руки на плечи Киры.
— Бедный Коко! — вздохнула Антонина Павловна. — Он так много работает. У него сегодня вечером собрание — кружок культпросвета для служащих Пищетреста. Он — заместитель секретаря. Он должен заниматься общественной работой, знаете ли. — Она многозначительно подмигнула. — У него столько собраний, и сессий, и всяких там заседаний. Я бы несомненно завяла от одиночества, если бы наш дорогой Лео не был настолько галантен и время от времени не выводил бы меня на люди.
Кира смотрела на высокую, одетую в черное фигуру Лео. Он был одет в безукоризненный вечерний костюм. Она смотрела на него так, как смотрела на себя, когда была одета в платье из средневековья: так, словно он был человеком из глубины веков, и было странно видеть его стоящим у стола с примусом.
Он взял Антонину Павловну под руку таким жестом, который скорее был уместен для сцены какого-нибудь заграничного фильма, и они ушли. Когда дверь в комнате Лавровых закрылась за ними, Кира услышала, как жена Лаврова прохрюкала:
— А еще говорят, что частные торговцы не делают денег.
— Диктатура Пролетариата! — проворчал Лавров и плюнул на пол.
Кира надела пальто. Она шла не на собрание экскурсоводов. Она шла к флигелю, что находился в безлюдном саду дворца.
* * *В печке Андрея горел огонь. Поленья лопались резкими маленькими взрывами, некоторые из них трескались, и эти трещины были какого-то прозрачного, резко-красного цвета. Маленькие оранжевые языки пламени колебались, трепетали, сталкивались друг с другом, то вдруг утихая, то разгораясь с новой силой. Над поленьями, словно замерев в воздухе, длинные красные языки упирались в темный дымоход; желтые искры отлетали от поленьев и разбивались о покрытые сажей, почерневшие кирпичи. Оранжевый свет плясал, дрожал на белых, покрытых парчой стенах, на плакатах, изображающих красноармейцев, дымовые трубы и тракторы.
Кира сидела на ящике у камина. Андрей сидел у ее ног, положив голову ей на колени; его рука гладила шелковый изгиб ее ступни; его пальцы то падали на пол, то снова возвращались к ее шелковым чулкам.
— …и теперь, когда ты здесь, — прошептал он, — твое присутствие оправдывает все страдания, все ожидание… И тогда мне не надо больше думать…
Он поднял голову. Он смотрел на нее и произнес такие слова, которых она никогда еще не слышала от него:
— Я так устал…
Она взяла его голову своими руками, ее пальцы лежали на его висках. Она спросила:
— В чем дело, Андрей?
Он отвернулся к огню. Он сказал:
— В моей партии.
Затем резко повернулся к ней.
— Ты знаешь это, Кира. Возможно, ты уже давно это знаешь. Ты была права. Возможно, ты права во многом, особенно в том, что мы старались не обсуждать.
Она прошептала:
— Андрей, ты хочешь обсудить это со мной? Я не хочу причинять тебе боль.
— Ты и не можешь причинить мне ее. Ты не думаешь, что я сам все это вижу? Ты думаешь, я не знаю, к чему пришла эта наша великая революция? Мы расстреливаем одного спекулянта, а сотни других ловят такси на Невском каждый вечер. Мы уничтожаем деревни, мы расстреливаем из пулеметов крестьян, которые сошли с ума от нищеты, крестьян, которые убили одного коммуниста. А десять партийных братьев отмщенной жертвы пьют шампанское дома у человека, у которого на рукавах алмазные запонки. Где он взял эти алмазы? Кто платит за это шампанское? Мы глядим на это сквозь пальцы.
— Андрей, задумывался ли ты когда-нибудь над тем, что это ты и твоя партия втянули тех, кого вы называете спекулянтами, в то, что они делают, — потому что вы не оставили им выбора?
— Я знаю это… Мы должны были поднять людей до нашего собственного уровня. Но они никак не поднимаются, те люди, которыми мы управляем, они не растут, они лишь сморщиваются. Они сокращаются до таких размеров, каких ни один человек никогда не достигал. И мы медленно скатываемся до их уровня. Мы деградируем, один за другим. Кира, я никогда не боялся. Но сейчас я боюсь. Это — странное чувство. Я боюсь думать. Потому что… потому что я думаю временами, что, возможно, у наших идеалов и не может быть другого результата.
— Это верно! Причина не в людях, а в природе ваших идеалов. И я… Нет, Андрей, я не стану говорить об этом. Я хотела бы помочь тебе. Но из всех людей я меньше всех могу помочь тебе. Ты ведь знаешь это.
Он тихо засмеялся:
— Но ты помогаешь мне, Кира. Ты — единственная, кто помогает мне.
Она прошептала:
— Почему?
— Потому что, что бы ни случилось, у меня есть ты. Потому что, какую бы человеческую трагедию я не увидел вокруг себя, у меня все равно есть ты. А глядя на тебя, я знаю, чем может быть человек.
— Андрей, — прошептала она, — ты уверен, что знаешь меня? Он прошептал, уткнувшись губами в ее руку, так, что казалось, она сама собирала эти слова, одно за другим в свою ладонь:
— Кира, самое высшее в человеке — это не Бог. Это — то благоговение, которое он испытывает перед Богом. Это я и испытываю перед тобой, Кира. Я боготворю тебя…
* * *— Это — я, — прошептал голос за дверью, — Мариша. Впусти меня, Ирина.
Ирина отперла дверь, неуверенно, осторожно. Мариша стояла на пороге с буханкой хлеба в руках.
— Вот, — прошептала она, — я принесла вам поесть. Вам обоим.
— Мариша! — закричала Ирина.
— Тихо! — прошептала Мариша, опасливо оглядев коридор.
— Конечно, я знаю. Но не беспокойся. Я держу язык за зубами. Вот, возьми. Это — мой паек. Никто не узнает. Я знаю, почему ты не ела свой завтрак сегодня утром. Но ты так долго не продержишься.
Ирина схватила ее за руку, рывком втащила в комнату, закрыла дверь и истерически хихикнула:
— Я… видишь ли… ох, Мариша, я не ожидала от тебя…
Ее волосы свисали на один глаз, другой глаз был полон слез.
Мариша прошептала:
— Я знаю, как это бывает. Черт! Ты ведь любишь его… Я ведь официально не знаю ничего, так что мне ничего не надо будет говорить, если меня спросят? Но, ради бога, не держи его здесь слишком долго. Я не очень уверена в Викторе.
— Ты думаешь, он… подозревает?
— Я не знаю. Он как-то странно ведет себя. И если он знает — я боюсь его, Ирина.
— Ты думаешь, он… подозревает?
— Я не знаю. Он как-то странно ведет себя. И если он знает — я боюсь его, Ирина.
— Только до сегодняшнего вечера, — прошептала Ирина, — он уйдет… вечером.
— Я постараюсь последить за Виктором.
— Мариша, я не знаю, как благодарить тебя… я…
— Ох, черт возьми! Нечего плакать.
— Я не плачу… я… я только… я не спала две ночи и… Мариша, ты такая… спасибо тебе и…
— Да ладно. Ну, пока. Мне пора назад.
Закрыв дверь, Ирина осторожно прослушала шаги Мариши до тех пор, пока они не затихли в коридоре; затем она, вздрагивая, вслушалась в тишину квартиры — все было спокойно. Она закрыла дверь на ключ, на цыпочках прокралась через свою комнату и бесшумно скользнула в маленький гардероб, дверь в который находилась рядом с ее кроватью. Саша сидел на старой подставке для обуви, наблюдая за воробьем за пыльным стеклом оконца, расположенного высоко под потолком.
— Ирина, — не отводя глаз от окошка, тихо произнес Саша,
— я думаю, мне лучше уйти прямо сейчас.
— Ни в коем случае! Я не отпущу тебя.
— Послушай. Вот уже два дня я нахожусь здесь. Я не собирался этого делать. Я сожалею, что поддался на твои уговоры. Ты знаешь, что они, в случае чего, могут сделать с тобой!
— Если что-нибудь случится, — заметила Ирина, кладя руку на его могучие, немного сутулые плечи, — мне все равно, что они со мной сделают.
— Я ожидал подобного исхода. Но ты… Я не хочу тебя ввязывать во все это.
— Успокойся, все будет хорошо. У меня твой билет на Баку. И одежда. У Виктора сегодня вечером партийное собрание. Мы проскочим незаметно. Кроме того, ты не можешь уйти сейчас, среди бела дня. За улицей следят.
— Я сожалею о том, что сразу не дался им в руки. Мне не стоило приходить сюда. Извини, Ирина.
— Дорогой, я так счастлива! — беззвучно рассмеялась Ирина. — Я действительно верю в то, что я спасла тебя. Они арестовали всю группу. Мне удалось выяснить это у Виктора. Всех, кроме тебя.
— Но если бы…
— Теперь мы в безопасности. Всего несколько часов, и все будет кончено. — Ирина присела рядом с ним на ящик, опустив голову ему на плечо и смахивая волосы со своих сияющих, полных беспокойства глаз. — Помни, когда попадешь за границу, сразу же напиши мне. Обязательно.
— Обещаю, — бесцветно вымолвил Саша.
— Я тогда постараюсь как-нибудь выбраться отсюда. Только представь! Заграница! Мы с тобой идем в ночной клуб, и ты будешь таким смешным в смокинге. Мне кажется, что трудно будет найти портного, который согласится шить на тебя.
— Вполне возможно, — согласился Саша, пытаясь улыбнуться.
— А танцовщицы там будут разодеты в причудливые платья, вроде тех, которые рисую я. Подумать только! Я смогу найти работу и буду придумывать одежду и декорации. Не будет больше никаких плакатов. В жизни не нарисую больше ни одного пролетария!
— Хотелось бы надеяться.
— Но я должна предупредить, что я очень плохая хозяйка. Тебе будет невероятно трудно жить со мной. Твой бифштекс к обеду будет подгорелым — да, мы будем есть бифштексы каждый день! — твои носки будут не штопаны, и я не потерплю никаких претензий. Только попробуй, я тебя в порошок сотру, ты, жалкое, беспомощное создание!
Ирина зашлась истерическим смехом. Уткнувшись Саше в плечо, она закусила его рубашку, поскольку ее смех постепенно перешел в нечто иное. Саша поцеловал ее волосы. Пытаясь успокоить ее, он прошептал:
— У меня не будет к тебе никаких претензий, лишь бы только ты могла заниматься своим рисованием. Это еще одно преступление, которое я никогда не прощу этой стране. Я считаю, что ты могла бы стать великим художником. А знаешь, ведь ты ни разу не подарила мне ни одного рисунка, хотя я так часто просил тебя об этом!
— Да, конечно! — с сожалением вздохнула она. — Я обещала свои картины многим, но я никогда не могла сосредоточиться хотя бы на одной из них и довести работу до конца. Но даю тебе слово: когда мы будем за границей, я нарисую десятка два картин, и ты развесишь их по стенам нашего дома. Нашего дома, Саша!
Саша крепко прижал к себе содрогавшееся тело Ирины, целуя ее взъерошенные волосы.
* * *— Каша подгорела, — недовольно буркнул Виктор.
— Извини, — пробормотала, оправдываясь, Ирина. —- Я недоглядела и…
— Еще есть что-нибудь к обеду?
— К сожалению, Виктор, в доме ничего нет…
— В этом доме никогда ничего не бывает. В последние три дня продукты прямо тают на глазах.
— Как обычно, — вставила Мариша. — К тому же, не забывай, что на этой неделе я не получила хлебный паек.
— Интересно, это почему же?
— У меня не было времени стоять в очереди, поэтому…
— Ирина могла бы получить.
— Виктор, — вмешался Василий Иванович, — твоя сестра неважно себя чувствует.
— Это я вижу.
— Если не хочешь, я съем твою кашу, — предложила свою помощь Ася и потянулась к тарелке Виктора.
— Тебе достаточно, Ася, — остановила ее Ирина. — Поторопись-ка в школу.
— Черт побери! — огрызнулась Ася.
— Ася! Где ты набралась таких слов?
— Я не пойду в школу, — захныкала девочка. — Сегодня мы должны оформлять Ленинский уголок. Я терпеть не могу расклеивать журнальные картинки на старых красных планшетах! На меня уже два раза накричали, потому что я прилепила их неровно.
— Давай поживее и надень курточку. Возвращаться будешь поздно.
Ася тяжело вздохнула, покорным взглядом обвела пустые тарелки и поплелась к выходу.
Виктор, засунув руки в карманы, откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Ирину.
— Ты не собираешься сегодня на работу, Ирина? — поинтересовался он как бы между прочим.
— Нет. Я предупредила их по телефону. Плохо себя чувствую. Похоже, что у меня температура.
— В такую отвратительную погоду лучше сидеть дома, — заметила Мариша. — Гляньте, снег идет.
— Да, — согласился Виктор. — Ирине не стоит выходить.
— Я не боюсь, — пояснила Ирина, — просто я считаю, что безопаснее будет побыть дома.
— Ты никогда и ничего не боишься, — язвительным тоном сказал Виктор. — Черта характера, достойная похвалы — иногда. А в некоторых случаях — можно зайти слишком далеко.
— Что ты имеешь в виду?
— Следует быть более осторожной по отношению к своему здоровью. Может, вызовешь врача?
— Нет никакой необходимости. Я не так уж плоха. Через несколько дней все будет в порядке.
— Надеюсь, — произнес Виктор, вставая с кресла.
— Куда ты сегодня собираешься, Виктор? — спросила Мариша.
— А почему тебя это интересует?
— Нет, ничего… я… просто так… Видишь ли, я подумала, что если бы ты не был очень занят, то мог бы зайти ко мне в кружок и выступить с каким-нибудь сообщением. Они наслышаны о моем выдающемся муже, и я обещала им устроить встречу с тобой. Ты бы мог обратиться к ним с речью — например, по вопросу электрификации или современного авиастроения, что-нибудь в этом духе.
— Извини, — ответил Виктор, — как-нибудь в другой раз. Я должен сегодня встретиться с одним человеком по поводу работы на плотине.
— Могу я пойти с тобой, Виктор?
— Конечно, нет. Что это значит? Проверка? Ревность? Или что?
— Нет, ничего, дорогой.
— В таком случае отстань. Я не допущу, чтобы моя жена таскалась за мной по пятам.
— Ты подыскиваешь себе новую работу, Виктор? — поинтересовался Василий Иванович.
— А что ты думаешь? Я всю жизнь просижу, получая продовольственные карточки? Ладно, вы еще увидите.
* * *— Вы уверены? — сухо спросил дежурный.
— Да,— с готовностью выпалил Виктор.
— Кто еще замешан в этом?
— Больше никто. Только моя сестра.
— Кто еще проживает в вашей квартире, товарищ Дунаев?
— Моя жена, отец и младшая сестренка — она совсем еще ребенок. Мой отец ни о чем не подозревает. Моя жена настолько легкомысленна, что дальше своего носа ничего не видит. Кроме того, она член ВЛКСМ. Есть также соседи, но они никогда не контактируют с нами.
— Понятно. Благодарим вас, товарищ Дунаев.
— Я всего-навсего исполняю свой долг.
Дежурный поднялся и протянул руку:
— Товарищ Дунаев, от имени Союза Советских Социалистических Республик разрешите выразить вам благодарность за проявленное мужество. Еще остались люди, для которых преданность государству стоит выше родственных уз. Вот тот идеал, на котором мы воспитываем отсталые массы населения. Подобное отношение к делу является лучшим доказательством преданности со стороны коммуниста. Я постараюсь, чтобы ваш героизм не остался незамеченным.
— Я не заслуживаю таких высоких похвал, — скромно заметил Виктор. — Своим поступком я просто хотел показать партии, что семья — пережиток прошлого, который не следует принимать во внимание, когда речь идет об оценке верности члена партии нашему великому коллективу.