В тот вечер на плешке у Гоголя оказалось не особо прикольно. Ну, поиграл немного на гитаре Джексон, попел свое, коронное, «Чистопрудных лебедей»: «И от обиды ли, не знаю, в пруд, как в чернильницу безмерную, устало шеи окунали, как Лермонтов, перо, наверное…»
Собрались было портвея выпить, но башлей ни у кого не было и даже аскать показалось лениво. Так и сидели: кто прямо на асфальте, кто – на спинках лавочек, опустив ноги на деревянные седалища. Настроение – вялое. Не было куражу даже полисов задирать: ни на памятник лезть, ни воздушные шарики к дверям близлежащего отделения привязывать. Просто – трепались. Как часто у парней бывает, соскользнули на темы плотской любви. Джулия давно подозревала, что многие из мальчишек объявили себя хиппами лишь за тем, чтобы на халяву пользоваться девчонками под флагом свободного секса. Вот и сегодня солировал Печень. Юлия готова была поклясться, что у него, с его прыщами, сроду никакой любви не случалось – ни свободной, ни с обязательствами. Однако в теоретической части парень оказался подкован. Пересказывал с пузырями на губах и довольно близко к тексту основополагающий труд сексолога Кинси. Тут девушка впервые услышала диковинное слово – «куннилингус». Но в целом времяпрепровождение вышло довольно скучным. У памятника не было ни Коврика, влюбленного в Джулию, ни Стоса, по которому вздыхала, в свою очередь, она сама. Хотя оба обещали сегодня прийти – да много ли стоят обещания хиппарей, этих самых разнузданных анархистов современности! И даже шокировать своим внешним видом мало кого получалось – разве что провинциалов – гостей столицы, случайно забредших туда, где сроду не было больших промтоварных и продуктовых магазинов, и совсем уж диких лимитчиков из Люблина да Бибирева. Коренные-то москвичи к хиппам давно привыкли – вроде как одна из достопримечательностей типа голубей на бульварах.
Конечно, окажись рядом теоретик-марксист, доктор исторических наук, навроде родного деда Петра Ильича Васнецова или бабки Валентины Петровны – они в два счета объяснили бы махровую тоску собравшихся узколобостью их невнятной идеологии и обреченностью их движения с точки зрения всемирно-исторической. Дедуля сказал бы внученьке – мягко, как умел только он: «Да что ты, деточка!.. Нашла, кому подражать! Хиппи! Да ведь ты как минимум на пятнадцать лет опоздала. Я бы не удивился, если б ими матерь твоя, покойница, увлеклась – году в шестьдесят восьмом. Да, слава богу, мимо прошла. Потому что ты у нее рано родилась. А сейчас на Западе хиппи-то и не осталось. Доживают свой век последние коммуны где-то в Индии, и все. А вы – хороши, передовая молодежь! Хоть бы что-то новое придумали, а тут на тебе: выкопали из нафталина старые рваные джинсы! Я образно, естественно, выражаюсь. А если называть вещи своими именами: вы подражаете движению, вышедшему в тираж даже на Западе».
Разумеется, на все двести процентов оказался бы прав, как всегда, любимый дедуля – да ведь только не было его с Джулией рядом. Обретался он вместе с бабулей в городе Нью-Йорке и даже не знал о последних увлечениях внучки. А ведь ее тяга к асоциальному явилась не чем иным (если уж проводить марксистско-ленинский анализ), как реакцией на предательство самых любимых. Сначала предали мать и отец: ушли в результате автокатастрофы, когда ей еще двенадцати не было, туда, откуда не приходят письма и посылки, откуда нет возврата. А потом за ними в далекие края и бабка с дедкой последовали. И хоть от тех доходили время от времени весточки и подарки – обижалась на них Юлия куда сильней, чем на родителей. Все ж таки уход первых не зависел от их доброй воли и находился всецело в руках Господа. И страдали они там, на своих небесах, наверное: грустили по своей оставленной на земле дочери. А вот бабка с дедкой выбрали город – «Большое Яблоко» – исключительно по своей воле. Ну да, товарищ Васнецов – он, конечно, верный солдат партии, куда пошлют, туда и едет. Но ведь не в Стерлитамак его отправляли. Мог бы и отказаться от Нью-Йорка ради любимой внучки. Или пробить, чтобы ее тоже с ними взяли. Но нет – поехал служить Отчизне на самом передовом рубеже, в представительстве при ООН. Туда, где нет очередей за колбасой – да и гадости, что продается в СССР под видом колбасы, тоже нет. Туда, где вообще нет очередей, а на месячную зарплату можно купить аж три двухкассетника. А Юлия оказалась одна-одинешенька в самом центре Москвы – не считая срочно вызванной из города Ельца малограмотной тетушки, бабкиной двоюродной сестры. На нее, незнакомую деревенскую тетку в платочке, спихнули воспитание внучатой племянницы. Бабка боготворила девушку, слушалась ее во всем и ничего не запрещала. Разве что нудила по поводу ее прикида: «У нас в таких обносках только пастух-пьянчуга на улицу выходил». Джулия слушала старухин бубнеж, а поступала по-своему. Вот и получайте, со сладострастием думала Юлия всякий раз, когда надевала непотребные (по словам воспитательницы) джинсы и выходила хипповать на улицы вечерней Москвы. Вы же сами этого хотели! А кто хотел? Кто – получайте! Конечно же, бабка с дедом, любимые Петр Ильич и Валентина Петровна.
…Бурый, Ботва и Пешак соединились со своими у метро «Кропоткинская». Всего их оказалось библейское число, тринадцать. Четыре тройки и один бригадир. А со стороны метро «Арбатская», как пояснил Бугор, выступала другая команда. Из переулочков возле улицы Метростроевской – третья.
Всем трем колоннам бригадиры цель поставили одну – чистить страну и город от плесени. А конкретно – разогнать хиппов на Гоголях. Радостно и азартно колонна промаршировала по вечереющему бульвару. Аж руки чесались – давно пора вдарить по волосатикам. Да не отлавливать их по одному, по двое, а рубануть всех вместе.
Остановились с тыльной стороны памятника. Бригадир сунул четыре пальца в рот, свистнул пронзительно. Ему отозвался свист с внешней стороны Бульварного кольца, а потом еще один – с внутренней. «Пошли, пацаны!» – скомандовал бригадир.
Волосатиков удалось застать врасплох. А даже если б нет – хиппи оказались вояками слабыми, металлистам не чета. Защищать ни себя, ни герлов своих сроду не умели.
Вот и сейчас: парням волосатым надавали пенделей, посрывали с них фенечки, отобрали фирмовые значки. Изъяли у тех, у кого были, корята и котлы, у одного даже пластиковая японская «Сейка» оказалась. Одному, чрезвычайно обросшему, обрезали клок из гривы. А вообще даже обидно – зачем готовились! Ни один хиппарь сопротивления не оказал. Девчонки и то были боевитей. Царапались, кусались. С одной, самой юной, даже они трое, Ботва, Бурый и Пешак, не сразу совладали. Они ее схватили и быстренько под белы рученьки в глубь бульвара потащили, в самые кусты. А она вдруг извернулась и своей ножонкой – бац Пешаку по самому больному месту! Тот согнулся и взвыл. Ботва – ну хохотать над ним, а деваха у него из-под рук вырвалась и – хренак когтями ему по морде, всю расцарапала!
Парни рассвирепели. Ботва девчонку схватил, обе руки ей за спину заломил. А Бурый рубашку на ней разорвал. Беленькая грудь в прорехе стала видна. Мотается туда-сюда, напрашивается, чтоб стиснули. Но Пешак, который едва от удара в мошонку отошел, вместо того в пятак герле со всей силы съездил. Девчонка из рук Ботвы выскользнула и кулем на землю рухнула. Брякнулась всем телом – и лежит, недвижимая.
– Ты чё, дурак совсем? – проворчал Бурый в сторону Пешака.
– А чё я-то?
– Да ты, может, убил ее! По мокрому делу пойти хочешь?!
– Да нормально с ней все! – стал оправдываться поваренок. – Девки – они, как кошки, живучие!
Они втроем стояли перед телом девчонки. Откуда-то доносились отдаленные вскрики заканчивающегося побоища. Сквозь кусты кто-то ломился – то ли убегал, то ли догонял. Лежащая на земле хипповка не шевелилась. На душе у всех троих вдруг аж жарко стало. Да не хотели они ее убивать! «Ты чего, эй?!» – тронул хиппушку носком своего ботинка Ботва. А Пешак – тот нагнулся и осторожно потряс ее за плечо. И тут девка вдруг ожила, словно кошка, подпрыгнула на месте – только что лежала и вот уже на ногах, а потом заехала Пешаку локтем по подбородку – и наутек. Едва они втроем сообразили ее схватить – кинулась через кусты. Парни бросились за нею – а она уже возле бульварной ограды. Сиганула через нее и оказалась на проезжей части. А там – светло, фонари и машины ездят.
…Что может быть приятнее, чем колесить ночью по родному городу! Весна в тот год выдалась ранняя. Из приоткрытых форточек авто веял по салону ласковый ветерок. И пусть центр Москвы не чета заграничным городам – глухой и темный. Ни реклам тебе, ни подсветки. Так у Евгения в машине фары имеются. А понадобится – дальний свет включим.
Женя пронесся по улице Горького – она же Тверская, она же – Пешков-стрит. Возле «Интуриста» свернул направо – тогда еще движение по Манежной, что называлась в ту пору проспектом Маркса, открыто было, напомним, в обе стороны. А затем парень, сам не зная того, повторил путь Джулии, совершенный пару часов назад, – только он преодолевал его с большим комфортом, на водительском кресле личного автомобиля. Свернул на проспект Калинина, а потом, неожиданно для самого себя, решил продолжить путь по бульварам – словно сама судьба направляла его. Евгений промчался в тоннеле под Калининским, а когда вывернул на Гоголевский бульвар, прямо под колеса его «Москвича» кинулась девушка в штопанных джинсах, в порванной на груди ковбойке. Она отчаянно размахивала руками. Парню ничего не оставалось делать, как изо всех сил нажать на тормоз и даже крутануть рулем, чтобы объехать девчонку, если вдруг не успеет затормозить. Но «москвичок» повел себя как надо: встал, словно вкопанный, как сивка-бурка вещая каурка – и прямо перед самой чувихой. Правда, от неожиданности и стресса у Жени, как у последнего чайника, заглох мотор.
…Что может быть приятнее, чем колесить ночью по родному городу! Весна в тот год выдалась ранняя. Из приоткрытых форточек авто веял по салону ласковый ветерок. И пусть центр Москвы не чета заграничным городам – глухой и темный. Ни реклам тебе, ни подсветки. Так у Евгения в машине фары имеются. А понадобится – дальний свет включим.
Женя пронесся по улице Горького – она же Тверская, она же – Пешков-стрит. Возле «Интуриста» свернул направо – тогда еще движение по Манежной, что называлась в ту пору проспектом Маркса, открыто было, напомним, в обе стороны. А затем парень, сам не зная того, повторил путь Джулии, совершенный пару часов назад, – только он преодолевал его с большим комфортом, на водительском кресле личного автомобиля. Свернул на проспект Калинина, а потом, неожиданно для самого себя, решил продолжить путь по бульварам – словно сама судьба направляла его. Евгений промчался в тоннеле под Калининским, а когда вывернул на Гоголевский бульвар, прямо под колеса его «Москвича» кинулась девушка в штопанных джинсах, в порванной на груди ковбойке. Она отчаянно размахивала руками. Парню ничего не оставалось делать, как изо всех сил нажать на тормоз и даже крутануть рулем, чтобы объехать девчонку, если вдруг не успеет затормозить. Но «москвичок» повел себя как надо: встал, словно вкопанный, как сивка-бурка вещая каурка – и прямо перед самой чувихой. Правда, от неожиданности и стресса у Жени, как у последнего чайника, заглох мотор.
В сердцах парень выскочил из кабины и напустился на герлу:
– Ты куда прешь?! Тебе что, жить надоело?!
Девчонка выглядела довольно жалко: наряд хипповый, растерзанный: волосы встрепаны, рубашка разорвана, и нос, кажется, разбит.
– Простите… – прошептала Юлия жалобно. – За мной гонятся!
И правда: у металлической ограды бульвара остановились трое молодчиков. Лиц их в вечернем сумраке было не различить, но фигуры смотрелись устрашающе. Однако на проезжую часть парни выскакивать не решались, замялись, задумались. Но потом оценили диспозицию: водитель «Москвича» – один, не милиционер, да и вообще мусорами не пахнет. И тогда они сиганули через ограду и бросились к Юле, Евгению, автомобилю.
Медлить было нельзя. «Садись!» – крикнул водитель девчонке. Та не заставила себя упрашивать, распахнула пассажирскую дверцу и скользнула на сиденье. Хором хлопнули обе дверцы. Женя завел мотор и ударил по газам. «Москвич» рывком дернулся с места. Последнее, что увидел водитель на месте происшествия: перекошенное злобой лицо одного из подонков и его пятерню, стучащую по боковому стеклу.
Птичка выскользнула из рук.
Девушка запрокинула голову. Иначе капли крови из разбитого носа падали бы на джинсы и сиденье. Евгений глянул в зеркало заднего вида. Погони не было. Да и на чем им гнаться!
Возле метро «Кропоткинская» «Москвич» повернул налево и притерся к тротуару. Рядом парил огромной суповой чашей, отдавал вечеру свое тепло, бассейн «Москва». С небес на всю округу разносился механический голос: «Сеанс заканчивается! Просьба освободить воду».
В полутьме машины Евгений достал из кармана носовой платок, протянул девчонке. «Спасибо», – покорно всхлипнула она и приложила его к носу.
– Сейчас пройдет, – молвил парень. – Ты только сиди спокойно и головой не тряси. Слушай, а может, тебя к врачу отвезти? Как ты? Голова не кружится?
– Не-а. Все в порядке.
– А то давай в травмпункт.
– Не надо.
– Ты чё, хиппуешь?
Девушка не ответила.
– А чего этим козлам от тебя надо было?
Чувиха сказала зло:
– А что вам всем, парням, от девчонок обычно нужно?!
– Ну, мне от тебя ничего не надо. Если не хочешь к врачу, отвезу тебя домой. Куда ехать?
– Я здесь недалеко, в центре, живу. Сама доеду. На метро.
И девушка вдруг решительно открыла дверцу. Евгений не возразил и не попытался ее удержать. Хотя хотелось. Девчонка очень ему понравилась. Он даже, кажется, в нее влюбился. Как, впрочем, влюблялся по первости во многих. Однако влюбленность, как правило, кончалась, когда предметы воздыханий и желаний начинали говорить или творить явную тупость. А они говорили (или творили) ерундень очень часто. Слишком часто. Но эта девчонка не из таких.
– Тебя как зовут? – спросил он. (Пассажирская дверца по-прежнему оставалась полуоткрытой.)
– Юлия. А что?
– Ничего. Просто познакомились. Я – Евгений. Телефончик свой оставишь?
То, что он не стал удерживать ее, произвело эффект. Любая девушка, если ее отпустить, захочет остаться.
– Черт, – вдруг сказала она, – у них моя сумка. А там кошелек.
– Денег много?
– Копеек восемьдесят.
Кровь у нее перестала идти. Носик был красным и распухшим.
– А что-нибудь еще в сумке было? Документы?
– Нет, слава богу, ксива при мне, – девушка похлопала по самостроченной кенгурушной сумочке на груди. – В сумке еще книжка была.
– Какая?
– Павел Вежинов. «Барьер».
– Вернемся?
– Зачем?!
– А зачем люберам Павел Вежинов? Выкинули, наверно. Поищем.
– Не хочу! – Девушку аж передернуло.
– Ладно, пусть читают. Будем сеять среди люберов разумное, доброе, вечное.
Юлия слабо, но улыбнулась.
– Ладно, поехали, – сказал он. – Я же предложил довезти тебя до дома. Тем более ты в центре живешь. Не бойся, я к тебе приставать не буду. Хватит с тебя на сегодня. Куда рулим?
– Я на Чистых прудах живу. Неподалеку от Грибоедовского загса.
– В загс я тебя тоже не поведу. Во всяком случае, пока.
Девчонка в ответ не отшутилась – хотя по жизни, судя по всему, на язычок была остра. Однако сейчас ей явно не до хохмочек: стресс.
Всю дорогу промолчали. На светофорах парень исподволь рассматривал ее. Лицо красивое, тонкие черты, породистые. Правда, почти всю дорогу девчонка сидела, отвернувшись от него. Разглядывала в боковое стекло Бульварное кольцо с таким интересом, будто раньше его никогда не видывала. Левой рукой стискивала на груди порванную рубашку, а правой прижимала к носу платок. А когда, минут через пятнадцать, доехали до места, девушка вернула платок и вдруг разразилась приступом рыданий.
– Ну, будет, будет, – парень неловко обнял ее за плечо. Девушка отплакалась, а потом снова взяла у Жени утирку – теперь уже не юшку, а слезы вытирать.
И вдруг разразилась сбивчивым, торопливым монологом, в котором фигурировали парни-придурки, которым она забила стрелку на Гоголях, а они не пришли, а другие бросили ее один на один с проклятыми люберами. А потом жаловалась, что любера едва не сломали ей нос, а потом на деда с бабкой, которые бросили ее в Москве и уехали в Нью-Йорк, а потом на своих родителей, которые тоже оставили ее в одиночестве, переселившись после автомобильной катастрофы в мир иной…
Впоследствии Евгений не раз и не два говорил себе, что основную роль в его многолетней любви к Юлии сыграл материальный фактор, а также ее высокий социальный статус. Еще бы! У нее отдельная пятикомнатная квартира – почитай, в самом центре Москвы. Погибший отец был знаменитым на весь мир хоккеистом. Дедушка – доктор исторических наук, широко известный либерал, а теперь еще и дипломат Васнецов. Бабушка – тоже докторица наук. И это знакомство ему, специалисту по марксистско-ленинской философии и политэкономии, будет весьма полезно для карьеры. Сейчас парочка докторов проживает в Нью-Йорке, откуда регулярно пересылает со всевозможными оказиями внучке штатовские шмотки – а заграничную жратву и выпивку Юлия может покупать в «Березке» на чеки «Внешторга».
Однако Евгений был вовсе не таким меркантильным, каким хотел казаться, пусть даже в собственных глазах. И правда заключалась в том, что он на Юлю запал.
Они заехали к ней во двор старинного дома на Бульварном кольце недалеко от «Кировской».
– Спасибо тебе, – сказала она, покидая его – теперь уже, кажется, бесповоротно.
Многих, ох, многих девчонок возил на своем «москвичонке» Евгений. Он находился в постоянном активном поиске: и секса, и дружбы, и понимания, и любви. У мужчин, как известно, эти чувства нечасто персонифицируются в одной-единственной особе. Зачастую – распределяются по нескольким девушкам. Потому от одной Евгений получал плотские удовольствия, от другой – высокоумные разговоры, от третьей – материнскую заботу. И когда обычно прощался, с одной расставался с облегчением: наконец-то избавился! Другую отпускал, испытывая благодарность, предвкушая новую встречу, но тут, с Юлей… Наплевать, что она странно одета, избита… Он ОЧЕНЬ не хотел, чтобы она уходила. Почему, он не мог понять. Любовь, что ли, с первого взгляда, неужели так бывает?
– Я провожу тебя до квартиры, – предложил он.
– Нет! – воскликнула она даже испуганно.
– Ну, как хочешь. Скажешь наконец свой телефон?
– Да. Записывай.
– Я запомню.
– Двести двадцать восемь… – продиктовала она.
– Я позвоню завтра.