А с ребенком ей помогала та самая тетка из Ельца, что безуспешно пасла Юлю, когда та была девочкой. Поэтому не сразу, но step by step молодая мамаша приспособилась и даже академку не стала брать, летом на госдаче с Мишель перекантовалась, а в сентябре в универ вернулась. Словом, все шло прекрасно (за исключением того, что дед постоянно работал, серел, худел и спадал с лица) – до одного раннего августовского утра, когда Джулию разбудил звонок в дверь.
Девушка вскочила. Накинула халатик, понеслась к двери. Сердце испуганно колотилось. Глянула в глазок – и остолбенела. На пороге стоял дед.
Юля распахнула дверь.
Дед оказался, несмотря на то, что день обещал быть жарким, солидно экипирован: плащ, твидовая кепка. В руках – небольшой чемоданчик.
– Что случилось? – округлила глаза внучка. – Заходи!
– Некогда! – отмахнулся Петр Ильич. – Твердолобые комуняки взяли власть.
– Что?!
– Они свергли Горбачева, заперли его на даче в Форосе. Путч. Называется ГКЧП – Госкомитет по чрезвычайному положению. Янаев, Язов и прочие.
– О господи!
– Не волнуйся. Мне почему-то кажется, что они – ненадолго. Но дров наломать могут.
– А ты? Ты куда собрался?
– Перехожу на нелегальное положение, – улыбнулся Васнецов. – Не бойся, тебя они не тронут. Да и меня на самом деле вряд ли. Я просто перестраховываюсь. Береженого бог бережет. Но ты на всякий случай будь осторожна. На улицу не выходи. Они вводят в столицу войска.
– Боже ты мой!
– Да, все по-серьезному. Здесь кое-какие документы, – дед протянул Юле чемоданчик. – Спрячь их и никому не показывай. Лучше даже не открывай. Все, я побежал.
И он в буквальном смысле слова – побежал. Как мальчишка, понесся вниз по лестнице – бодрый, крепкий, подтянутый, слегка за шестьдесят. И не скажешь, что дед, не говоря уже: прадед.
Джулия бросилась к телевизору – услышать последние официальные новости.
19. Какая встреча!
Прошло четыре дня
Август 1991 года
Москва
Подчиняясь не разуму, но инстинкту, Джулия одела Мишель и вышла на улицу. В воздухе уже витало предощущение свободы. Никто ни о чем толком не знал, но все вокруг тем не менее говорили: кончено. Путч провалился. Свобода. Свобода. Свобода!
Эйфория захлестывала москвичей. Ни разу за свою двадцатидвухлетнюю жизнь Джулия не видела в Белокаменной столько радостных лиц. Впрочем, она и после так много счастливых ни разу не видывала. На самом деле тот день оказался лишь мимолетной паузой в череде серых будней, занятых выживанием. А тогда ведь мнилось – конец пути. И самое трудное и страшное – позади. И впереди – торная и солнечная дорога, где будет свобода, умные и смелые руководители, полно денег и продуктов.
Незнакомые люди в тот день поздравляли друг друга – пока еще сами не зная с чем. Все и вправду были счастливы.
– Мам, куда мы идем? – затеребила Джулию маленькая Мишý.
– Гуляем.
– А уже можно гулять?
– Можно.
– Войны больше не будет?
– Не будет.
Последний вопрос девочка задала громко, его расслышали прохожие – и улыбнулись. Чуть ли не впервые Юля видела, что незнакомые улыбаются незнакомым. Хотя бы даже ребенку.
Ноги сами привели их с дочкой – по улице Кирова, мимо магазинов «Фарфор» и «Книжный мир» – к Лубянке. Отчего-то казалось, что там теперь совсем безопасно. Все три прошедших дня Джулии было страшно даже выглядывать на улицу. Напряжение витало в воздухе. И она не могла рисковать собой, потому что не могла рисковать Мишель. Она слушала западные голоса – как делала это девочкой в восемьдесят первом, когда погибли родители. «Свобода» и «Голос Америки» сообщали о баррикадах. О танках, которые перешли на сторону народа России. О тысячах людей, безоружных или со столовыми ножами и охотничьими ружьями, что собрались вокруг Белого дома. А ей оставалось только слушать – и завидовать тем, кто выстроился в живую цепь, защищая своими телами обиталище российского правительства, а по сути – свободу, как они ее понимали.
Она не вышла на улицу вчера и позавчера, чтобы разделить с народом бой. Можно сказать, струсила. А можно сказать – не захотела приносить себя (и Мишель) в жертву. Однако Джулия решила разделить со всеми, уже несоветскими советскими людьми праздник.
Лубянка, то есть тогда еще площадь Дзержинского, оказалась полна народу. Море людей! В первый момент толпа – там, где Юля привыкла видеть лишь кружение автомобилей вокруг памятника – оглушила девушку. Она остановилась на углу здания КГБ, на том месте, где в площадь впадала улица Кирова, неподалеку от музея Маяковского. Стала осматриваться.
– Мама, это очередь? – спросила натренированная советским бытом Мишель. Люди, стоявшие вокруг, опять заулыбались. Усмехнулась и Джулия.
– Нет, миленькая, не очередь.
– А что?
– Демонстрация.
Это слово Мишель тоже знала и понимающе кивнула: «А-а».
К центру площади толпа густела. У постамента железному Феликсу виднелся грузовик с людьми и микрофонами. На памятнике висели, цепляясь, двое-трое молодых людей. На груди у бронзового чекиста красовался рукописный плакат ХУНТЕ ХАНА. Дальше растекалось людское море. Оно заполняло всю площадь – от «Детского мира» до Политехнического музея, от конструктивистского фасада метро «Дзержинская» и улицы 25-го Октября – до комплекса зданий КГБ, затворившего собой истоки улиц Дзержинского и Кирова.
А совсем рядом с Юлей, прямо на подоконниках зарешеченных окон КГБ, сидели люди – в основном пацаны. Цоколь еще вчера страшного здания был расписан белыми красками: СВОБОДА; КП-СС (на месте двух последних букв – эсэсовские молнии) и еще почему-то АЛИСА. Мемориальную доску в честь Андропова перечеркивала свастика.
А у памятника шел митинг. Оттуда неслись вдохновенные – и тогда еще совсем не приевшиеся слова: «Демократия!.. Свобода!.. Да здравствует свободная Россия!» И вся толпа подхватывала: «Свобода! Свобода! Россия!» А потом из центра митинга неслось: «Ельцин! Ельцин!» – и все опять скандировали, повторяли фамилию. Потом вдруг: «Запретить КПСС! Фашисты!..» и люди вокруг, и даже она, стали дружно кричать: «Фашисты!»
– А это кто – фашисты? – поинтересовалась Мишу.
– Плохие люди, – пояснила Юля.
– А почему их все сюда зовут?
– Их не зовут, их стыдят.
– А-а. Мама, а возьми меня на ручки. А то мне плохо видно.
– Ну, полезай.
И вдруг кто-то – не в микрофон, не с центра площади, а рядом, в толпе, вскричал: «Смерть чекистам!» Последний лозунг был вдруг подхвачен толпой. «Смерть! Смерть! Долой! Долой!»
– Господа, – вдохновенно воскликнул кто-то совсем рядом, – хватит! Сроем эту поганую Лубянку с лица земли! Вперед, друзья! На приступ! Ура!
И все, кто был рядом, хором закричали «ура!» – и вдруг качнулись в сторону Джулии и маленькой Мишель.
– Вперед, штурмуем! Ура! – воскликнул тот же человек, и многоголовая толпа вдруг хлынула прямо на девушку с ребенком на руках. Джулия даже не успела испугаться. Вместо того она мгновенным озарением вдруг увидела, ЧТО случится дальше.
Итак, сейчас вся эта толпа ринется на штурм КГБ. Она выломает двери и не встретит никакого сопротивления. Здание окажется безлюдным и хмурым. Тысячи людей растекутся по пустынным коридорам, спустятся в подвалы, начнут ломать двери в кабинеты. Потом из разбитых окон на улицу полетят бумаги. В конце концов в здании начнется пожар…
Но для начала толпе, бросившейся было на штурм Лубянки, придется затоптать оказавшихся на ее пути Джулию и маленькую Мишель. И Юлия тоже очень ясно представила, как все будет: сейчас люди просто собьют их с ног. С дочкой на руках Юля не сможет бежать или сопротивляться. А толпа не даст им подняться. Люди пробегут по ним, забьют, затопчут… И Юлия в преддверии ужасного и неотвратимого конца только и успела что спустить на землю дочь, и попыталась защитить ее своим телом. И – закрыла глаза.
И вдруг кто-то совсем рядом воскликнул: «Долой Феликса!» Другой мужской голос поблизости поддержал: «Долой Дзержинского с площади!» А третий выкрикнул: «Сроем к черту поганый памятник!» Первый снова откликнулся: «Долой Дзержинского!» И сначала те три голоса, а затем многие вокруг стали скандировать: «Долой! Долой!» – и развернулись уже не к зданию КГБ, а лицом к бронзовому Дзержинскому.
Момент для штурма цитадели КГБ был упущен. Внимание толпы – отвлечено. Цель – достигнута. И Юля с дочкой были спасены. Девушка очень остро ощутила это. Ее стало знобить. Она стала выискивать глазами тех, кто своими лозунгами отвлек внимание многоголовой гидры от мысли о штурме здания – и тем спас ее с ребенком. И вдруг она увидела, что по направлению к ней пробирается сквозь толпу не кто иной, как старый ее приятель и неудавшийся муж Евгений. Он подошел, улыбнулся Мишель и горячо заговорил, обращаясь к Юле:
– Не могу сейчас уйти с вами, можешь считать, что я здесь – на работе. Но я тебя никуда теперь не отпущу. Я заеду к вам домой. Завтра. Ты живешь все там же?
– Не могу сейчас уйти с вами, можешь считать, что я здесь – на работе. Но я тебя никуда теперь не отпущу. Я заеду к вам домой. Завтра. Ты живешь все там же?
– Там же. А твоя жена?
Он махнул рукой.
– Считай, у меня ее нет.
И назавтра он, как сивка-бурка вещая каурка, стоял на пороге ее квартиры с розами в правой руке. И, глядя на него, – Женя снова, как некогда, излучал безоговорочную влюбленность, – Юлия каким-то прозрением, интуитивной вспышкой поняла: «Он – мой. Теперь он будет моим, и я его никогда и никуда не отпущу!»
А потом он повез ее в ресторан «София» (что находился на площади Маяковского) и там заботливо подкармливал деликатесами – черной икрой во льду, мясным ассорти с шипящей сковородки. И рассказывал Юлии о своей жизни – кажется, без утайки, – и делился с нею планами на будущее – а планы его, все как один, были связаны с Джулией. С Джулией и Мишель.
20. Опять Васнецов исполняет роль комментатора
Наши дни
Синичкин Павел Сергеевич
– В жизни любого общества и любого государства случаются моменты, – рассуждал Петр Ильич Васнецов, прогуливаясь рядом со мной по улочкам дачного поселка Щербаковка, – когда они (общество и государство) словно замирают в нерешительности прежде, чем пойти тем или другим путем. Словно бы они находятся на распутье. На развилке. Один из таких моментов был, как я уже говорил, связан с приездом в нашу страну битлов. Я уверен: если бы осуществился наш с Леонидом Ильичом план и они проехали бы по СССР – вся история страны могла бы пойти по иному руслу!
Я ничего старику не ответил, да он и не нуждался в моей реакции, толковал о своем.
– Второй пиковый момент – тот вечер двадцать второго августа девяносто первого года. Ведь если б тогда внимание толпы не отвлекли (в том числе и Евгений, будущий муж моей внучки Юлии), не переключили на памятник Дзержинского, на его снос, что бы тогда произошло?
Он задал свой риторический вопрос как опытный трибун, явно не ожидая ответа. А я все-таки вылез:
– Никто не знает, что было бы. История сослагательного наклонения не имеет.
– Молодой человек! – остановился в возбуждении старец. – Конечно, вы правы! Абсолютно правы! Но все же!.. Мы ведь не фантазируем, мы опираемся на факты, исторические сведения, источники!.. Так вот, я больше чем уверен: если бы тогда толпа пошла на штурм штаб-квартиры КГБ – народ безо всякого сопротивления захватил бы ее. Никто не мог, да и не хотел тогда защищать чекистов, даже они сами. А если б заняли Лубянку – тогда бы достоянием гласности стали если не все тайны режима – самые одиозные документы к тому моменту уже уничтожили, – но многие, очень многие не успели. И они оказали бы такое воздействие на публику, что это привело бы к самым радикальным последствиям. Поверьте мне!
– Ну, и какими же, интересно, могли быть последствия? – спросил я, подыгрывая ему.
– Первым и главным, – немедленно ответил бывший партийный лидер, – было бы полное запрещение, как преступных организаций, КПСС и КГБ. Вторым следствием стало бы – я в этом убежден! – принятие закона о люстрации. То есть ни один человек, связанный в прошлом со спецслужбами, никогда не имел бы права стать государственным чиновником. А так как в ту пору просто не имелось тех, кто с ними, партией и комитетом, не был связан, пирамида власти вся бы переменилась. Вся! Потому что и тогдашнему кумиру, вождю демократов, Ельцину, пришлось бы уйти в отставку. И уж тем более всей той шелупони, что его окружала. Кого бы, вы спросите, в таком случае призвали б на царство? Я не знаю. Можно только гадать. Тех, кто тогда был не запятнан связями с КГБ и КПСС, можно по пальцам пересчитать… Что ж, вероятно, им стал бы кто-нибудь из варягов… – вздохнул Васнецов. – Новых варягов двадцатого века.
– Что случилось, то случилось, – пожал я плечами.
Болтал старик, конечно, захватывающе, заслушаешься. Но меня куда больше интересовали не история, не аналитика – а события, имевшие место в совсем недавнем прошлом. Зачем мне домыслы Васнецова! Что с них взять! Если бы да кабы, да во рту росли б грибы. Или – если бы у дедушки были колеса, он был бы не дедушка, а трамвай.
Часть III Внучка
21. Почти свидание
Наши дни
Синичкин Павел
С тех пор, как нашу коммуналку на Пушкинской расселили, я нечасто бывал в центре. Намеренно. Потому что каждый раз, как приезжал – расстраивался. Москва изменялась, модифицировалась, трансформировалась – и теперь переродилась окончательно. Ничего общего с тем городом, где я жил и который хорошо помню, не осталось.
В магазине на углу Пушкинской и Столешникова, куда я бегал за пивом (порой в тапочках), расположился многотысячедолларовый бутик. В бывшем букинистическом – на пересечении Столешникова с Петровкой – поместился еще один. Между ними – целый строй других бути-, блин, – ков.
Простые смертные туда не ходят. Нет, ты, конечно, можешь зайти. Но продавцы и охранники встретят тебя такими кислыми рожами, что даже толстокожий парень вроде меня почувствует себя неуютно. В советских «Березках» чеки просили на входе предъявить. По-моему, так было честнее. «Господа, покажите свои платиновые карты, золотые не предлагать». Хотя даже если бы у меня имелась золотая или платиновая кредитка, легкий газовый шарфик ценой в три штуки долларов – на мой взгляд, полный бред. Равно как и вьетнамки за тысячу евро.
Поесть простому человеку тоже негде. В кафе «Зеленый огонек» теперь разместился банк с тщательно вымытыми ступенями. Вместо подвала, где я порой приникал жаждущими устами к «Жигулевскому» из щербатой кружки (а то и из литровой банки), появилось кафе, в котором пенный напиток стоит триста рублей. Куда-то провалилось кафе-автомат напротив ЦУМа с очаровательными глазированными сырками. Исчез помещавшийся на углу Кузнецкого ларек с жаренными в масле пирожками – десять копеек штука. Да и сами пирожки за гривенник тоже, конечно, сгинули. Наверное, эмигрировали.
Города моего детства не стало.
Публика тоже разительно переменилась. На месте сумасшедшего Вовы, который последовательно обходил все учреждения в центре (в каждом кабинете он жестами стрелял сигареты), – теперь разгуливает блонда с пакетами от Шанель и Луи Вьюитона. На том самом углу на Петровке, где одноногий инвалид Василич вечно чинил свой «Запорожец», – стоянка, где красуются «Порши», «Бентли», «Феррари».
Я не стану уверять, что очень уж любил ту, прошлую Первопрестольную. Но она, не очень чистая, не слишком трезвая, затрапезная, дурно одетая и порой подванивающая, была близка мне и понятна. И еще она была непритязательной, доброй и честной. И я, конечно, по ней временами скучаю – как скучают брошенные дети по непутевой, пьющей, гулящей матери. Какая-никакая, а она мать. А нынешнюю столицу мне никак не удается полюбить. Лощеная, надменная дамочка в фирменных шмотках и с вечно высокомерным и презрительным взглядом… Готовая в любой момент тебя, сына своего, предать и продать… Нет, такая особа даже на мачеху тянет с трудом.
На окраине, в тех же Вешняках, где у меня офис, или в близлежащих Выхине с Новогиреевом мало что, по счастью, видоизменилось. Москва осталась Москвой. Все так же, как двадцать лет назад, шевелят юными листами деревья в Кусковском и Терлецком парках. Люди, торопясь на работу, штурмуют автобусы и вагоны метро, пробегают по магазинам в поисках майонеза подешевле. Изредка, как пришелец, выглянет из-за панельной девятиэтажки рекламный плакат да проедет явно заблудившийся «Мерседес»… Иногда я ловлю себя на мысли, что в столице мне милее теперь не центровые переулочки, а панельные районы на старых окраинах.
Ладно, будет. Мне не идет философствовать. Оставим это мыслителям. Я человек действия. Мой язык – язык протокола. Существительное, глагол. Прилагательные – только в крайнем случае. «Я выхватил и выстрелил». Подобный стиль подходит мне больше.
Итак, я уселся в кафе на бывшей любимой Пушкинской, неподалеку от моего прежнего дома. Место выбрала клиентка, сроду бы я не пошел на нынешнюю Дмитровку. Не глядя в меню, сделал заказ: кофе и минералку. И сразу попросил счет, чтобы работодательница ни в коем случае за меня не платила. Как и я – за нее.
Всю прошлую нашу встречу Мишель рассказывала об истории своей семьи. Битлы, прадед Васнецов, хоккеист Монин, любера, путч… Я даже не задавался вопросом: вранье ли то, что мне втюхивают? Потому что слушать было интересно. К тому же девушка оказалась хороша. Стройная, холеная, прекрасно одетая. Умная, язвительная, неприступная. С такой красоткой и поболтать приятно.
Мишель меня зацепила. Нет, я в нее не влюбился. Но я хотел бы обладать ею – как ковбой мечтает взнуздать холеную, независимую лошадь.
* * *Идет ли мне роль преступника? Не знаю… Но почему, спрашивается, я (такой великий и могучий!) вынужден всем этим заниматься? А с другой стороны, кто, если не я? Дельце такое – постороннему не поручишь. Да и близкому не поручишь тем более. Грязненькое дельце, неприятное. Да чего уж там, грязненькое! По-настоящему грязное и неприятное. Но делать его – надо. Как говорится, кто, если не я.