Это — предельная откровенность. Дорога в сотню лиг. И каждый идет отмеренный ему путь.
Она тоже жаждет как можно больше знать об узнике Батлема.
— Вы когда-нибудь были в Анварии?
— Я не выезжала даже за пределы Дал Риады.
— О, это обязательно следует исправить. Я бы хотел отвезти вас на восток, в родной Лоррейн. Это чудесный край, полный солнца. Достаточно увидеть его, чтобы захотеть остаться там навсегда, — он тихо смеется. — Правители Анварии и Прайдена испокон веков ценили его прелесть, что весьма дурно сказывалось на благополучии жителей.
— Последние пятнадцать лет Лоррейн принадлежит Прайдену. Анвария больше не пытается оспорить его права.
— Да, я слышал об этом. Жаль, жаль. Боюсь, в глубине души я все же анварец. Но кому бы ни платил герцог подати, Лоррейн достоин того, чтобы вы увидели его, Эмма.
Его загадочные темные глаза манят и обещают многое. Мысли Эммы путаются, в груди становится тепло, а на лице сама собой поселяется улыбка, обнажая слегка кривые зубы.
— Увы, это невозможно, — со вздохом подводит пленник. — И давайте не будем о несбыточном.
Эмма тоже вздыхает. Как бы ей хотелось этого путешествия — путешествия на юго-восток.
На родину Жиля.
Вместе.
— Почему вы здесь, Джон?
— Надо же им меня где-то держать. Я слишком много знаю и умею, чтобы запасливый лорд-командор решился от меня избавиться. Он всегда был жадным мальчиком.
— Зачем вообще вас где-то держать, если вы вовсе не кровожадный монстр?
Он долго всматривается в ее лицо, прежде чем признаться:
— Потому, что я создал Орден, моя пытливая Эмма. Я — тот самый исчезнувший великий магистр Хьюго Пайнс.
Это не может быть правдой.
Она проводит несколько вечеров, собирая информацию о Хьюго Пайнсе. Ценой наглой лжи архивариусу ей удается взглянуть на единственный сохранившийся портрет легендарного Великого Магистра.
С портрета цепко смотрит ее ежедневный собеседник.
— Как вы можете быть магистром Пайнсом, если вы…
— Да, — обрывает он ее на полуслове. — Это тоже я. У меня была длинная жизнь, прекрасная Эмма. Я много чего успел.
Она, тяжело дыша, всматривается в его умное, усталое лицо. Знакомый мир рушится, разламывается, сходит с ума, и только в центре безумия, в Батлеме, в камере, разделенной надвое железной решеткой, находится точка покоя.
— Почему вы помогаете тем, кто запер вас здесь и заставляет испытывать все эти страдания?
— Посидите с мое в Батлеме, порывистая Эмма. И вы поймете, что не за все вещи в этом мире можно и нужно бороться. Я проиграл этот бой. Стараюсь насладиться тем немногим, чем еще обладаю. Долгая жизнь показала мне, насколько преходящи земные блага.
— Вы простили? — спрашивает Эмма. — Простили их? Лорда-командора? Гонфалоньера?
— Я ничего не простил и не забыл, Эмма. Но здесь, в Батлеме, бессильная ненависть — кратчайший путь к безумию. Я уже терял разум однажды и готов пожертвовать чем угодно, лишь бы он не покинул меня снова. Слишком страшная утрата. Отказ от мести — не будет высокой платой.
— Расскажите.
Он отводит взгляд:
— Это было, когда я убил Марию.
— Марию?
— Вы слышали о ней, Эмма. Я прославился тем, что убил ее
— Ах, эта та самая женщина…
— Да. И давайте не будем об этом.
Они перестали говорить об этом, но перестать думать об этом невозможно. Летописи не сохранили даже имени этой Марии, но теперь она приходит во сны Эммы каждую ночь. У нее темные волосы и лицо Эммы.
Узник Батлема волочет ее по коридору какого-то замка за тем, чтобы швырнуть на алтарь. Женщина вскрикивает, пытаясь прикрыть неправдоподобно огромный живот.
Блестит сталь.
Кровь. Слишком много крови.
— Я все думаю о ваших словах. По поводу смерти той женщины… Марии.
Тяжелый вздох:
— Да, Эмма.
— Всем известно, что вы принесли ее в жертву. При чем здесь безумие?
— Ах, «всем известно», моя информированная мисс Каррингтон. Ну, так зачем задавать лишние вопросы?
— Хочу услышать вашу версию.
— Похвальное стремление к истине, любознательная мисс Каррингтон.
— Откровенность за откровенность, мистер Доу. Мне важно знать.
— Спросите у милейшего Джозефа или лорда-командора.
— Нет! Я не хочу слушать очередную ложь. Правду, Жиль! Скажите мне правду!
Его лицо застывает в жесткой маске:
— Правда грязна и банальна, вы не захотите в нее верить. Версия с жертвоприношением куда красочней.
— Версию с жертвоприношением я знаю.
Он пожимает плечами:
— Мария была моей любовницей. Думаю, я убил ее из ревности.
— Думаете?
— Я не помню. Видите ли, я был малость не в себе в тот момент.
— Она была беременна?
Он совсем уходит в тень и молчит так долго, что ей кажется, ответа уже не будет.
— Была. Не от меня.
— Вы поэтому…
— Хватит, Эмма! Я все придумал. Я принес ее в жертву, и давайте закончим на этом.
Она качает головой, ощущая огромное сострадание к человеку по ту сторону решетки.
— Я верю вам, Жиль.
— Джон.
— Как бы вас ни звали, я вам верю.
Глава 3. Ничего не меняется
Франческа
В Рино у меня было много обязанностей. Руководство слугами, финансовые вопросы, разбор жалоб, дела храма. Не считая рукоделия, музицирования и чтения, которые я всегда считала скорее развлечением, чем обузой.
В Рондомионе все иначе. Если не считать добровольно взятой работы экономки, моей единственной обязанностью осталась уборка. Должно быть, из-за тоски и однообразия моего существования здесь, я начинаю находить это унизительное занятие по-своему приятным.
Маг приходит, когда я почти заканчиваю. Вваливается в часовую комнату, не обращая на меня внимание. Проходит, пошатываясь, словно выпил лишнего, в свои покои.
Я, задыхаясь от возмущения, смотрю на цепочку грязных следов, оставленных на свежевымытом полу. Что он себе позволяет? Думает, что раз он — хозяин, я стану терпеть такое пренебрежение своим трудом?
Устала быть благоразумной! Не хочу!
Шиплю сквозь зубы и распахиваю дверь в его комнату.
— Ты не мог бы вытирать ноги…
— Ну да, наследил немного, — он поднимает голову. Рубашка на спине и левом боку вся в уже подсохших и свежих кровавых пятнах. Левая рука зажимает рану на боку, капли стекают сквозь пальцы, пятная светлую обивку дивана. — Вот такая я свинья.
Я сглатываю и отвожу взгляд, чтобы уткнуться в окровавленную тряпку на полу.
Меня всегда пугали чужие страдания. Во время осады Кастелло ди Нава я перебарывала постыдную слабость, чтобы ухаживать за ранеными. Да, как дочь герцога, я могла бы этого и не делать. Сама вызвалась. Меняла повязки и даже помогала доктору шить раны, но так и не привыкла к виду увечий. Это был кошмар. Запах крови, от которого во рту появляется железистый привкус, оторванные конечности, грязные бинты, крики и стоны…
И трупы. На моей памяти умерло почти двадцать человек. Многих я знала по именам.
— Ну что вы застыли, как статуя Скорбящей? — язвительно продолжает маг. Он, шипит, морщится и пробует отодрать рубашку от раны, но та присохла. — Если собираетесь меня оплакивать, придется подождать. И лучше с той стороны двери.
Больше не обращая на меня внимания, он достает кинжал и пытается обрезать ткань вокруг раны. Так неуклюже, что на это просто больно смотреть.
— Дай я, — неожиданно для самой себя предлагаю я.
Его глаза изумленно расширяются, и я понимаю, что все — сейчас Элвин скажет какую-нибудь гадость, после которой мне останется только уйти, хлопнув дверью. И пусть сам разбирается со своей рубашкой и раной.
Но он молча протягивает кинжал и поворачивается. Я становлюсь рядом на колени и, закусив губу, аккуратно перепиливаю тонкий батист. Края раны расходятся, выплескивая струйки алой крови. От этого зрелища к горлу подкатывает тошнота.
Порез длинный, но неглубокий. Уж на что я полный профан в медицине, и то вижу, что рана не опасная. Во время осады мне приходилось наблюдать куда более жуткие вещи.
Плохо лишь то, что крови много. Очень много. И мне не нравится, бледность Элвина и тяжелое дыхание.
— Ерунда, царапина, — эхом на мои мысли отзывается маг. — Скользнуло по ребрам.
— Почему столько крови?
— Верховая прогулка и подъем на пятый этаж способствуют, знаешь ли, — с этими словами он стягивает края раны и прикладывает к ней остатки рубашки.
— Надо было к доктору, — говорю я с укором. И пытаюсь вспомнить все, чему успела научиться за недели осады.
— Вот еще! Буду я его дергать с такой мелочью! Здесь достаточно Джаниса. Где его гриски носят?
При чем здесь Джанис?
— Вот еще! Буду я его дергать с такой мелочью! Здесь достаточно Джаниса. Где его гриски носят?
При чем здесь Джанис?
Я открываю рот, чтобы задать этот вопрос, но говорю совсем другое.
— Прекрати немедленно! Сядь! — даже не говорю — рявкаю. Да таким приказным и властным тоном, что сама себе удивляюсь. Не ожидала от себя такого. А еще меньше ожидала, что маг послушается.
Ну а что еще делать, если он собирается встать?
А дальше я как будто разделяюсь на две Франчески. Одна действует, а вторая наблюдает за ней в безмолвном удивлении.
— В этом доме есть бинты?
— Все есть на втором этаже, в лаборатории. Я как раз туда собирался, когда вы начали играть в бравого командира центурии, — он снова порывается встать.
— Да сядь же, — мне приходится пихнуть его обратно на диван. — Не усложняй мне работу! Где именно в лаборатории?
— Ты не найдешь.
— Найду. Ну?
— Третий шкаф от двери… или второй. Не помню точно. Верхняя полка.
Выслушав объяснения, я бегу вниз по лестнице. Маг, верно, считает меня совсем за идиотку, потому что я без труда нахожу все нужно — спиртовые настойки, мази, чистые бинты, иглы и нитки для сшивания раны. Складываю все в медный таз и так же бегом возвращаюсь наверх.
Элвин все так же сидит, зажимая рану. При виде меня ухмыляется и бормочет что-то о квартерианском милосердии, но я слишком занята, чтобы вникать в его остроты.
Сметаю со стола наваленные бумаги и безделушки.
— Сеньорита, вы решили уничтожить мою комнату?
Но та, другая Фран, которая сейчас действует, совсем не обижается на слова мага. По правде сказать, она их едва замечает, вся поглощенная куда более важной задачей. Я выкладываю на столе лекарства и сую под нос магу таз:
— Воды!
Таз наполняется теплой водой.
— Повернись!
— Леди, я вас боюсь, — его голос дрожит от сдерживаемого смеха. — Кто вы такая и что сделали с моей кошкой?
— Не смейся, — укоризненно говорю я, смачивая рану и отлепляя пропитанные кровью лохмотья. — Так крови больше.
— Не буду, — соглашается он. — Так еще и больнее.
Вода в тазу быстро становится розовой, потом красной.
— Вон тот пузырек из темного стекла, — указывает маг.
Я послушно откупориваю бутылочку. В нос шибает резкий запах спирта и трав.
Пока я обрабатываю рану, Элвин шипит и ругается сквозь зубы. Потом командует:
— Банка с синей крышкой.
Внутри густая, пахнущая травами субстанция.
— Это что? — с подозрением спрашиваю я. У нашего медика в Кастелло ди Нава никогда не видела ничего подобного.
— То, чем вы мне сейчас смажете рану. Перед тем, как забинтовать.
Я фыркаю, но подчиняюсь. Не хочет объяснять и не надо. Ему же хуже, если я что-то сделаю неправильно.
Мазь очень жирная, темно-зеленого цвета. Покрытая ею рана выглядит жутковато, но кровотечение разом прекращается. Я вставляю нитку в иглу, но маг качает головой:
— Не надо.
— Заживать будет дольше. И шрам останется.
— Шрама не останется, а заживать будет до прихода Джаниса, чтобы ему сдохнуть, но не раньше, чем вернется домой.
— При чем здесь Джанис?
Вместо ответа Элвин кивает на бинты:
— Займитесь перевязкой, леди. Раз уж вызвались играть в доктора.
Я вспыхиваю от гнева. Ну конечно, отвечать на мои вопросы совсем не обязательно. Можно просто шпынять меня и раздавать указания.
— Кажется, вы и сами неплохо справитесь.
Он улыбается:
— Справлюсь. Но вы своими нежными ручками сделаете это лучше. Давайте, Франческа! Я в вас верю.
Его слова будят во мне глухое возмущение. Я отступаю, на всякий случай пряча руки за спиной, и мотаю головой.
Теперь, когда из раны больше не хлещет кровь при каждом выдохе, я вообще не понимаю, что на меня нашло. Что я делаю наедине с полуобнаженным мужчиной и зачем вызвалась «играть в доктора»? Испугалась, что он умрет? Разве не об этом я молилась совсем недавно?
Только что, минуту назад, он был просто страдающим от раны человеком, которому нужна моя помощь, но стоило начать думать о нем, как о мужчине, и в голову полезла тысяча мыслей — в основном глупых и стыдных. Например, про то, что он идеально сложен — широкие плечи, по которым хочется провести рукой, стройная талия, прорисованные мышцы на груди и животе с тонкой сеткой старых шрамов. Белые, они почти не заметны на светлой коже…
Смешно: мне по-прежнему до тошноты отвратительна мысль о сексе, но нравится смотреть на Элвина.
…потому, что он — красивый, и пусть я привыкла ценить в людях прежде всего душу, телесная красота тоже важна…
И совсем уже не к месту вспоминаются наши поцелуи. Вкус его губ, горячие объятия…
Ужасно! Как я могу думать о таком? После всего, что он со мной сделал?
Стыдно. Просто невыносимо стыдно, чувствую, как краснею густо-густо, хочется просто сгореть на месте. Хвала всем богам, маг не может прочесть мои мысли!
— Ну, как хотите. Все равно спасибо за помощь, — он берется нарезать бинт, а я веду себя как полная дурочка, потому что от теплоты в его голосе и этого «спасибо» снова таю и бросаюсь помогать.
— О, женщины, — бормочет он, прикрыв глаза.
— Так при чем здесь Джанис? — спрашиваю я, чтобы отвлечься от непристойных мыслей
— Он разбирается в магии жизни.
— А вы?
— А я — нет. Не дано.
— Но я помню… — воспоминание добавляет смущения, а я и без того чувствую себя ужасно неловко. — Тогда, в Анварии… вы меня лечили.
Впервые, вспоминая тот проклятый трактир, я думаю не о том, как Элвин надел ошейник утром, но о том, как он заботился обо мне вечером.
Бочка с теплой водой. Исцеляющие прикосновения. Мазь от синяков, которую он достал у трактирщика. Объятия, прогоняющие кошмары.
Я так старалась не думать ни о чем кроме своего унижения. Не вспоминать. Не возвращаться. Думать только про свою обиду и ненависть.
Так было легче.
А сейчас вдруг приходит запоздалая благодарность. За поддержку и помощь. И за то, что Элвин ни разу не напомнил мне о том вечере.
Поэтому я и помогла ему сейчас. Это — как возвращение долга.
— Ну, вот только это и могу, — он разводит руками. — Ты куда?
— Вылить воду.
— Да ну брось! — маг ловит меня за руку и заставляет опуститься рядом с ним на заляпанный кровью диван. — Посиди со мной.
И я остаюсь.
Вечер укутывает город шерстяным одеялом, а мы сидим рядом и говорим. В комнате смеркается, и в зрячей темноте Изнанки проступают контуры предметов.
Без света уютней.
Мы сидим рядом, близко-близко, Элвин сжимает мою руку. Я почти могу слышать его дыхание, ощущать лихорадочный жар его тела. От этой близости по коже бегут мурашки, но сумерки скрывают мое смущение.
Темнота обманчива. Голос мага вдруг теряет привычные насмешливые интонации, становится то серьезным, то проникновенным, то грустным. И мне уже не хочется поминутно обижаться и ненавидеть его.
— Что с тобой случилось?
— Ты про царапину?
— Да.
— Напоминание от жизни не быть идиотом и использовать щиты. Раз уж собрался охотиться на культистов.
— Это они?
— Скорее всего. Точно не знаю. Я случайно пришиб того парня.
— А разве ты не можешь… — я заминаюсь. Страшно даже произнести это.
— Что?
— Поднять труп, — шепотом говорю я. И затыкаю рот себе ладонью.
Страшное преступление, способное навеки погубить душу. Неужели я сама предложила такое?
Он смеется:
— Даже если бы мог, как его допросишь? Он же труп.
— А говорят, некроманты могут…
— Людям нравится бояться, вот и придумывают. Пффф, «поднять труп» — скажут тоже! Не верь сказкам, Франческа. Можно заставить повиноваться сшитого из мертвечины голема, но это к магам смерти. А я — маг огня. Ну, еще немного с водой знаком. И с воздухом.
— А Фергус?
— Фергус тоже стихийник. Но слабенький.
— Ты сильнее?
— Ага. Проверено неоднократно.
— А Джанис?
— Джанис может все, — говорит он с неподдельным уважением.
Темнота бесстыдна, она прячет лицо собеседника, и я могу разговаривать — о чем угодно, без стеснения. Могу обмануть саму себя, притвориться, что на моей шее нет ошейника, а человек рядом вовсе мне не хозяин, а, например, друг. Легко дышать, легко говорить. Я больше не чувствую себя ежиком, не хочу свернуться в колючий злой шарик.
Неужели Джанис был прав?
— За что ты так ненавидишь культистов? Они тебе чем-то навредили?
— О, ну и фантазия у вас, сеньорита, — по голосу мага я слышу, что он с трудом сдерживает смех. — Чувствую, уже сочинили душещипательную историю о том, как культисты сожгли мой дом, убили родных, а я вырос и пошел мстить.
— Вовсе нет! Ничего подобного, — возмущаюсь я.