– Даже у твоего «да» есть «нет», а у меня что? Ответь, что у меня есть, кроме стен? Вот, говорят, «счастье – мечта в срок», все сроки вышли, а его как не было, так и нет. Ну, скажи что-нибудь?
– Да.
– Дятел. А у меня краны – калеки, замки заикаются, форточки хромоногие, потолок в подтеках. Словом, брак только после развода и начинается. Чего молчишь?
Ему хотелось выплеснуться, да жизнь убеждала, что это ни к чему не приводит. Он думал, что «дождь – грибная пора: шляпки зонтов, ножки людей, ягоды голов в ярких косынках. Дождь, он для неимущих. А второй брак – берег той же реки, которая не что иное, как та же жизнь. Справедливость – сорная трава. Если оба глаза левые – это уже не морда, а светофор какой-то».
Ее долгое молчание переполняло его неведомым: «Тащи стаканы, воду Господню пить будем. Она того стоит. Солнце взойдет – с ним напополам, самое то будет. Счастье в срок – суровое испытание. Всякого добра в жизни пробовать довелось, может, и этого жахнуть?»
Вдруг она спокойно произнесла:
– Было бы рублей триста-четыреста, я бы мартини попила в удовольствие. Ты хочешь?
Повисло молчание. Почему-то он подумал: мартини в эту минуту – что март на скотном дворе.
Она надулась, он надолго задумался. Кто из них лопнет, не знаю. Может, Лопе де Вега? А счастье – высшая несправедливость. Ниспошли им его, Господи. Этого гостинца твоим людям так не хватает, они даже слова до конца выговаривать не могут, боятся сглазить.
Кокетливый фантик
Мы с ней работали в одном из огромных советских учреждений, в разных отделах. Знакомство было гардеробным. Выкатился как-то из массивных дверей на волю и узнал, не из новостей: весна, оказывается. И так захотелось поделиться. Догнал стройную девушку в косынке, окликнул. Она обернулась, и мы опознали друг друга.
– Вы чувствуете, за вами Весна?
– Знаете, не привыкла, когда со мной заигрывают без пряников.
Я было растерялся совсем, да кусочек сухого асфальта подсказал. Там на боку лежала шоколадная конфетка в кокетливом фантике.
– Вот, возьмите от Весны.
Она смутилась, приняла и тут же обиделась:
– Как смеете мне предлагать покинутую?
– Не сомневайтесь, исключительно для вас подброшена заранее.
Не ответила, сунула в карман и удалилась до следующего края весны.
Поднимаясь по широкому лестничному пролету учреждения, был ослеплен солнцем. Хотел было прикрыться свободной рукой, да прозрел. Сквозь длинную-длинную юбку на меня надвигались обворожительно стройные ноги, необыкновенные до наготы, доступной мне и солнцу. Я догадался чьи. Схватился за перила довоенной постройки и чуть не задохнулся от голоса с того края весны:
– Ну что, на этот раз судьба вам пряника не подбросила?
Подбросила комок в горло и четную чувственность наготы по другую сторону от солнца. Порой кажется, этими ногами бредил несколько весен. Но все так невесело сложилось. Страна рухнула. Развалилась на сотни киосков. Кто в такие времена смотрит на ноги сквозь солнце? Люди разучились. Хватаются за повод собачий, за руль авто, большинство за пульт экрана от тоски. Меня в науку бросило. Там ухватился за телескоп, уставился в небо, забыл о земле, посчитал себя на ней лишним. Умные не считают. Счет дураки любят. Как считать начнем, так не приведи Господи.
В своем деле выбился. Вот вернулся с международной конференции, где в числе других корифеев поставил подпись под тем, что Плутон не планета. Не дотягивает по параметрам. В нашем провинциальном городке мое возвращение – событие первоочередной важности. Не схожу с экранов. Сотни рук тянутся за автографами. Во мне стало проклевываться счастье.
Растворяю двери, выбираюсь на волю и загадываю: «Там Весна». Оказывается, осень. Ко мне, заслоняя солнце, приближается женщина, протягивая шоколадную конфетку в кокетливом фантике.
– Возьмите. Для вас.
– Зачем?
– Думаю, вам несладко.
– С чего вы взяли?
– Ответьте, что плохого вам сделал Плутон? За что лишили его статуса планеты? Вы спросили совета у звезд, у Солнца?
– Вы кто? Что вам надо?
Я узнал ее, сразу узнал. Она дотянулась до меня с тех самых двух окраин – окраин весны.
– Возьмите, возьмите, вам нужнее.
И удалилась туда, к солнцу. А я, отравленный жалостью, отправился в рюмочную. Не помню, собеседник был рядом или зеркальное раздолье барной стойки.
– Пойми, чудак, человек – посудина, куда и воды, и водки налито, и трава в самую середку воткнута.
– Что за трава такая?
– В той траве сила.
– Ты про волосья?
– Дурья башка, волос, он и после смерти растет.
– Скажи по секрету, как величать траву?
– Имя самое обыкновенное.
– Говори, не томи.
– Жизнь.
Помню, и допил, и конфеткой закусил, а вот фантик кокетливый отыскать не удается. Плутон не та сторона от Солнца, на которую заглядываться стоит. Четная стройность наготы нашему светилу ближе.
Вступительный экзамен
Соседская девушка к нам порой забегала книги брать. Однажды вошла особенной, игривой. Ее, как котенка, было не унять. Ну, я шутливо шлепнул по попке, а она враз засветилась, похорошела вся. Потянулась ко мне. Разговорились ни о чем, а на самом деле о самом важном. Засиделись допоздна. Родители в соседней комнате давно спать улеглись.
– А ты красивый, оказывается.
Она гладила мое лицо, а я дышал майской теплотой ее пальцев.
– Давай просто так полежим, как брат с сестрой.
– Давай, а так можно?
– Тебя сестра целовала когда-нибудь?
– Не помню, может, в детстве.
Я гладил по плечам и чуть ниже, терся о пылающие щеки, путался пальцами в волосах. Я не умел целоваться, хотя всем рассказывал о своих неимоверных победах.
– Почему мы не можем так всю ночь быть рядом, разве от этого кому-то худо?
Язык я свой проглотил основательно, лишь осмелился руки опустить чуть ниже поясницы. Она поспела, как ягода на кустах августа, казалось, тронь покрепче – и соком брызнет, и весь дом проснется от удивления. Как же, весной август зашел в наш подъезд и припозднился до самого утра. Да мы и не спали почти, подремывали, чуть касаясь друг друга руками. В нарастающем свете утра она на какие-то святые минуты стала такой безнадежно беззащитной, выставив навстречу первым лучам маленькую грудку. Вернее, та сама вышла из-под рубашки навстречу солнцу.
Розовый детский сосок смущал, притягивал неимоверно. Мне так хотелось эту единственную желанную ягоду на белом снегу ее груди. Нагнулся дышать спелостью, свежестью святая святых, женской нетронутой грудью.
– Перестань, закричу.
Не сдержался, согрешил, поцеловал, не выдержал, повторил дважды. Она заплакала, отвернулась. Вышел на балкон курить. Она прислонилась к спине и спросила:
– Как будем дальше?
– А так и будем, по-соседски.
– Не шути, я серьезно.
– Ты приходи.
– Ладно, приду.
Она стала забегать вечерами, устраивалась подле меня с книгой и молчала.
– Родилась потрясающая идея.
– Ты хочешь пригласить в кино?
– Фу, как банально, давай целоваться учиться.
– Давай.
– Только по-настоящему.
– А я с тобой всё хочу по-настоящему.
Целый месяц тренировались, вроде что-то начало вырисовываться. Губы освоились, притерлись. Если она не заходила хотя бы пару вечеров, в сахаре исчезала сладость, хлеб терял какую-то свою изначальную нежность, вода становилась излишне пресной.
На лето родители отправили ее погостить к родственникам. Обратно вернулась невестой с женихом, намного старше ее. Но по-прежнему вечерами заходила ко мне заниматься привычным делом – поцелуями. Они с каждым разом становились не по-соседски страстными. Порой пытался руками любопытствовать, она уклонялась, укоряла по-взрослому:
– Не делай этого никогда больше, ты понял меня?
Ничего я не понимал, мне хотелось двух красных ягод августа на белом снегу груди. Про жениха не говорили, в основном целовались мучительно и молча. Поцелуи стали такой же потребностью, как вода, как ежедневный хлеб.
– Завтра утром дождись меня, не уходи из дома.
– Это приказ? Я вроде не жених.
– Да, приказ.
– От кого, можно поинтересоваться?
– От преподавательницы поцелуев.
– Зачем?
– Завтра узнаешь, потерпи, дурачок.
И пришла, и оголилась, и взошла на белые простыни, и место мне указала. И как мы тут вцепились друг в друга, будто с водой впервые встретились, захлебывались, отдыхивались. А руки неумолимо шли дальше и дальше, и казалось, открытиям не будет конца.
– Если ты никому не расскажешь, то делай со мной всё, что пожелаешь.
– Что значит всё?
– Всё-всё, до самого главного.
Нет! Я не мог! Не умел! Не хотел! Боялся! Осмелился лишь поцеловать нежную поверхность треугольника в мелких кудряшках русых волос.
– Как мило, как славно ты это сделал.
– Нам пора, скоро родители заявятся.
– Если ты никому не расскажешь, то делай со мной всё, что пожелаешь.
– Что значит всё?
– Всё-всё, до самого главного.
Нет! Я не мог! Не умел! Не хотел! Боялся! Осмелился лишь поцеловать нежную поверхность треугольника в мелких кудряшках русых волос.
– Как мило, как славно ты это сделал.
– Нам пора, скоро родители заявятся.
Мы вышли из подъезда пройтись, в себя прийти. Лето как-то убого сворачивалось в осень. Рябина пялилась на меня розовыми сосками глаз, тыкала ветками в спину.
– Вот два латунных кольца, возьми. Разбогатеешь, обменяешь на золото.
Взял, испугался, к друзьям убежал куролесить. Во время последнего вступительного экзамена, я тогда в театральный подал документы, она нашла меня там.
– Как мне поступить, скажи?
– Ну, твои же родители все давно решили.
– То родители, а не я. Как поступить, скажи?
У меня маячила театральная карьера, я умел хорошо целоваться. Меня ждали на последнем экзамене. Она вырвала руку и ушла. А нас отправили в колхоз убирать картошку. Она в это время вышла замуж. Я завел полевой роман с девчонкой из группы, выслушал кучу комплиментов по искусству поцелуя. Соседка еще какое-то время, по привычке, забегала ко мне за книгами, мы порой даже целовались. Мне хотелось красных ягод на белом снегу груди.
– Нет, нет, не твое. Ты хотел научиться целоваться?
– Хотел.
– Я тебя хорошо научила?
– Хорошо.
– Хочешь – повторим.
– Хочу.
Из института с успехом выгнали, отправили в армию. А она начала рожать. Нынче трижды бабушка, а я артист погорелого театра. Подрабатываю, где придется. В основном жду сна. Он моя единственная и желанная собственность. Жизнь не задалась. Сон не подводит, каждую ночь является спасать от жизни.
– Как мило ты это сделал.
– Ты никуда не торопишься?
– Нет, ты со мной, куда торопиться?
– Можно, повторю столько раз, сколько волосков на нём?
– Не спеши, там вечность.
– Она моя?
– Твоя, только никому не рассказывай об этом.
– Вот, возьми.
– Что это?
– Золотой обмен.
– А не поздно, соседушка?
– Поздно, да подлым быть надоело.
– Давай-ка почаевничаем, пока внуки гуляют.
– Можно, поцелую, как тогда?
– Дурак ты старый, я этими губами внучатам сказки рассказываю.
– А жить как?
– Руки мой, щец горяченьких плесну.
Бабло
Я богат, живу в усадьбе. И сыт, и пьян, и нос в табаке. И всё благодаря Лаврентию Палычу Берии. Взяток не брал, депутатов не грабил, бандитом не был. «Бабки» в девяностые сколотил, особенно не парился, оно само так вышло. Училка бывшая под руку попала. Она меня по истории двойками бомбила, а как жизнь поприжала, призналась, что история партии не кормит и за квартиру не платит. На что я ей намекнул:
– Ангелина Васильевна, раньше вы на нее работали, пусть она теперь на нас с вами попашет.
– Как оказалось, Коленька, история пустой звук, кто громче топнул, тому она и вторит. Зря «Аврора» из пушки бабахала.
– Зря ничего не бывает, хотите, сделаю вас любовницей Берии?
– Боже упаси, да его и нет давно.
– Зато вы есть, и память при вас, и я на подхвате.
– Коля, я педагог, а не проститутка.
– Проститутка – Троцкий. Педагогика – бред. Давайте приводите себя в порядок. Побольше жеманства, скромности скрытой. Тряпок завтра подброшу. Клиентура ждать себя не заставит.
– Николай, как можно в мои-то годы?
– Ангелина Васильевна, ваши года нам богатство дадут. Покопайтесь в памяти и за дело, оно у нас правое, шевелите левой и вперед.
Ни «нет», ни «да» не прозвучало в ответ, но улыбка пожилой Моны Лизы на лице заиграла. Я обзвонил местные СМИ, так, мол, и так. Давайте репутацию учительскую подмочим. Прессе нашей палец в рот не клади, мигом скумекала. Ну и пошло-поехало. Приоделись оба, в ресторанах стали узнавать, на тусовки зовут.
– Ну, что, Ангелина Васильевна, пора столицы окучивать.
– Эх, Коля, Коля, куда вы меня ввергли.
– Верной дорогой идем: и Лаврентию Палычу лестно, вон какую бабу отхватил, и нам сытно.
Полетели в столицу, столик в «Праге» заказали. Журналистов, как мух, поналетело, десятка три на скорой увезли, слюной подавились, бедолаги.
– Скажите, а правда?
– Правда, и спала с ним сама, и ела. Как сейчас помню, дневник мой проверит, двойки на пятаки переправит и сразу за стол тащит.
– Значит, он ее прямо на столе?
– Спрашивайте сами, я тогда совсем пацаном малым был, в этих делах плохо разбирался.
– Ангелина Васильевна, стол скользил?
– За столом, молодые люди, едят. Хозяин хлебосольным был, знал толк в этом деле.
– Ну, а дальше, после стола, как оно все происходило?
– Поймите меня правильно, ну, не могу я при мальчике такое из себя выдавить.
– А мальчик кто у нас?
– Коля. Он тогда совсем ребенком был, я его подкармливала с барского стола, то балычок подсуну, то бананчиком побалую.
– Коля, выйди на минутку.
– Не могу, господа, я при Ангелине Васильевне с детства охранником тружусь.
– Ладно, сиди пока. Скажите, Ангелина Васильевна, чему вас Берия учил?
– Жизни, господа, жизни.
– А он, правда, в этом деле мастак был?
– Не только умел, но и пользовался этим с большим успехом. Оглянитесь вокруг, сколько охранников в стране, а это всё его дети.
– И Коля ваш от него?
– Да, Коля мой крут, как папа. Коля, покажи им очки отца.
Пришлось достать, поторговаться и продать по частям.
Эти уже десятые по счету будут. Пуговицы с кителя на вторую сотню пошли по рукам гулять.
– Скажите, а чем Берия отличался от других ваших мужчин?
– Понимаете, способности всегда имеют знаки отличия, посредственность пуста.
Поездили мы с Ангелиной Васильевной по городам и весям, весело и сердито поездили. Она в золоте – я в шоколаде. Правда, диплома педагога она лишилась за сожительство с врагом народа. Хотелось и в этом деле ей помочь, пытался через суд доказать, что она давно с ним не живет, но не поверили. Такую кучу справок запросили, что проще без диплома.
Ее, дурочку, по-прежнему в школу тянет, кругами ходит, но не пускают. А я в усадьбе шашлык ем, виски пью, в бане парюсь и думаю, кому еще помочь. Идей куча, люди боятся в историю лезть, а там много еще чего полезного валяется.
Моя Аэлита
Снега всегда из прошлого. А после женщины, как после осени, что-нибудь да остается: то шпильки, то заколки, то шарфик под стулом. У меня серебро на губах.
Раскрыв ладони, она показала серебряную пыль, которая появляется всякий раз, когда идет снег. Не тут, а там – на Марсе. Сегодня я обязан уволить ее. За то, что она ничего не видит, кроме этих микрочастиц на своих руках. Их никто не видит.
– Вы знаете, мой бывший муж покупал билеты в цирк только на первые ряды.
– Он у вас был близоруким?
– Нет, ему нравилось, что в меня влюблены все клоуны на свете.
Я представлял, как муж целовал лунную поверхность ее лица, и мне хотелось в тот день, когда идет ее снег, касаться хотя бы краешка уходящих губ. Я не мог вообразить, как улыбаются серебряные девушки обратной стороной любви. Не
помню, не хочу помнить, как подписывал заявление об уходе по собственному желанию, вернее, по производственной необходимости.
– Вам что нравится читать на ночь?
– Бунин. «Темные аллеи».
– Не люблю Бунина, там всегда возникает желание.
Потом она вдруг поведала, что в новогоднюю ночь останется совсем одна, натянет старый свитер, джинсы, заберется с ногами на диван и станет ждать, когда серебряная пыль осядет на ее ладони.
– Она падает к вам только на ладони?
– Нет, серебряная пыль везде.
– Почему она прилетает лишь к вам?
– Я хочу родить красивого и умного сына, который будет всем необходим.
– А у меня на ладонях мозоли.
– Вы не умеете задумываться, в вас только работа. Мне вас бывает жалко.
Да, на моих ладонях лед приказов, накладных и ее заявление об уходе.
– Вы знаете, люди еще очень воинственны и нетерпимы.
– Почему?
– Они ведь с Марса.
– Как это? Все люди с Марса?
– Ну, не только с него. До Марса они жили на Юпитере, Сатурне и дальше. Там их прошлое.
– Вы, верно, начитались фантастики?
– Нет, я ее совсем не читаю. Солнце остывает.
– Извините, а на Земле люди зачем?
– Земля им знания дает и только. Вот когда Солнце еще чуть-чуть померкнет, они переберутся на Венеру и поймут, что главное на свете – любовь!
– Ну, а Меркурий куда?
– Там станут торговаться за место под Солнцем. Знаете, я здесь была такая чужая всем. И ждала вас.
– Как это вы ждали меня? Я не давал для этого никакого повода.
– А повод и не нужен.
– Вы отдаете себе отчет, что это уже слишком?
– Я, я не хочу уходить от вас.
– Вы меня, по-видимому, не слышите.
– Я слышу, а вы глухой.
Она резко повернулась и ушла, не хлопнув даже дверью, тихо ушла, как снег.