И все получилось: туда — сюда и обратно мы проткнулись сквозь облако раз шесть, а когда выскочили вниз в последней попытке, оказались чуть выше и позади противника. Классическая позиция для атаки. По-моему они ничего даже не поняли, когда пушечные трассы резанули по их плоскостям и обе машины почти разом задымили.
Вот так Батя, можно сказать, сходу изобрел «тактику», и, пожалуйста, — результат получился вполне наглядный.
Зернышко удачи, зернышко раскрепощенного мышления, горькое зернышко честного просчета, снова крошка удачи — так мы клевали наше боевое счастье. К сожалению, не всем досталось этого счастья сполна: война без потерь не бывает, теперь даже в кино не бывает.
Мне повезло: вернулся домой. Прошло время, завеса воображаемой таинственности стала мало-помалу исчезать, мы уже получили возможность упоминать о нашей спецкомандировке, делиться нашим опытом с молодыми, могли, чего греха таить, малость и прихвастнуть при подходящем случае, но не в этом все-таки дело.
Болела дочка. Температура была высокая, слабость мучила. Несколько дней ее то колотил озноб, то мучил жар. Наконец, болезнь чуточку попятилась, и мы с женой поняли — отступает хвороба. Как все дети на переломе болезни, дочка начала капризничать, то требовала цветных карандашей и альбома для рисования, то жаловалась, что ей скучно, просила спустить ее с кровати… А тут неожиданно попросила:
— Расскажи мне теперь сказку.
— Не умею, Натка, вот честное пионерское даю — сказок рассказывать совершенно не умею. — Это была чистая правда.
— Тогда про войну расскажи. Почему ты никогда мне про войну не рассказываешь?
— Про какую еще войну…
— Какую-какую, сам знаешь, — и она полным именем назвала страну, в которой мы выполняли спецзадание. Странно, давно уже гриф секретности снят с тех событий, а мы, живые их участники, почему-то избегаем называть места, где дрались, побеждали и терпели поражения.
— А ты откуда про эту войну знаешь? — Как-то по инерции, думая о своем, спросил я дочку.
— Все ребята говорят. Сколько раз слышала. А Румянцев Костя всегда про эту войну… целый день может…
Первым мы похоронили там Илью Румянцева. Костя был его подросшим сыном. Мне как-то не приходило прежде в голову, что я даже ни разу не поговорил с пареньком, не поинтересовался мальчонкой, хотя мы все это время живем в одном доме, в соседних подъездах. Подумать — свинство получается…
— Ну, расскажи, я же тебя по-хорошему прошу, — заканючила опять дочка. И я сдался.
Мы дрались, дрались, дрались день за днем, и противник сообразил: наилучший шанс сбить наш «миг» возникает у него, когда мы заходим на посадку. Нам горючего на серьезную драку уже не хватает, к тому же в этот момент мы вынуждены снижать скорость. Словом, лови и бей! Чтобы поймать, у него было задействовано локационное наведение, он скрытно приближался к нашим посадочным полосам, норовил добиться успеха с одной стремительной атаки.
Нам пришлось выделить специальные самолеты для прикрытия наших посадок. Прикрывающие группы контратаковали противника, связывали его боем, не подпуская к тем, кто снижался и шел на посадку. Прикрытие проходило с переменным успехом, стоило нам нервов и, к сожалению, не одних только нервов. Приходится повторить — войны без потерь не бывает.
Дочке про все это я рассказывал совсем другими словами, чтобы не пугать подробностями, чтобы ей было понятно, ну, а тут говорю пожестче. О войне разговор.
Вылетел я по ракете, взвившейся над командным пунктом. До подхода нашей возвращавшейся с задания группы оставалось минут шесть-семь. Едва начал набирать высоту, услыхал в наушниках шлемофона голос ведомого:
— Падают обороты, температура… — и связь оборвалась.
Успел заметить: ведомый энергичным разворотом ложится на обратный курс. Подумал: хватило бы тебе высоты, барбос! Зеленоватый он у меня был — Васька, ведомый мой — тоненький, застенчивый, на девчонку-семиклассницу смахивал, но цепкий паренек. Забегая вперед, скажу: хватило ему высоты, сел он благополучно, правда, что называется, зашел против шерсти.
Набирая высоту в печальном одиночестве, я усиленно вертел головой пристально вглядываясь в мутное небо, а голове торкало — не прозевать, только не прозевать.
Слева и чуть выше мелькнула серебристого оттенка, щучья, вроде тень. Я начал доворачивать влево, мучительно соображая: а где же его напарник? И еще меня беспокоило: заметил или не заметил? Где-то в глубине сознания, как бы вторым планом прошло: не спутать бы со своим… при такой видимости, спутать — раз плюнуть…
— Шестнадцатый, — заканчивая доворот, услышал я, — впереди пятнадцать градусов левее — цель… Сближаешься хорошо, хорошо сближаешься…
Странно, он, как и я, летел в гордом одиночестве, мы сближались. Я велел себе не спешить, подтянуться ближе, еще ближе… Хотелось увидеть его опознавательные знаки. Подумал: наверное он, если заметил меня, принимает за своего, летит по прямой, не маневрирует, не пытается выходить из под удара… Ну, вот — звезда на фюзеляже. Не наша звезда. Больше, и другого цвета. Теперь никаких сомнений не оставалось. Чуть подворачиваюсь, нажимаю на гашетку. С такой дистанции промахнуться невозможно, даже если захотеть.
Чужая машина на мгновение будто останавливается в воздухе и начинает медленно распадаться на части. Из хаоса непонятных поверхностей выносит пилотское кресло. Раз катапультировался, значит, жив, — думаю я. Мой крестник опускается западнее взлетно-посадочной полосы, и я передаю земле:
— Принимайте гостя западнее вэпэпэ, за складами.
В это время ниже меня проходят наши. Ведущий выпускает шасси. Считаю — все ли тут? Все. Когда вся группа приземляется, захожу и я на посадку.
Сел, зарулил. К моему капониру подкатывает штабная машина. За мной.
Пока везут на командный пункт, думаю: и чего им приспичило? Опять стружку снимать? Интересно, а сегодня за что? Неужели будут прискребываться, зачем открытым текстом про гостя передал?
На командном пункте, кроме командира нашей спецгруппы, оказываются начальник штаба, несколько незнакомых офицеров и, вот кого не ждал, — он. Почему-то я сразу понял — мой. И подумал: а ничего на мужике комбинезончик. И сам еще — не старый, а седой…
— Познакомься, — сказал командир, — со своим крестником. Очень он возжелал тебя повидать.
— Получается как в кино, — сказал я. И назвался — старший лейтенант Ефремов.
Он протянул мне руку, и я, как последний дурак, растерялся: пожимать или не пожимать? А что потом замполит скажет? Чудно, пожалуй, мне с ним тут браться… Видимо, он понял мои сомнения: вскинул протянутую было руку над головой, изображая, так сказать, общий привет, и спросил:
— Почему ты не убил меня, пока я спускался на парашюте? Ты кружил рядом, ничего не стоило — pa-аз и готово!?
— У меня другая профессия: я летчик-истребитель, а не палач. Вы поняли мой ужасный английский, майор? — был ли он на самом деле майором, я понятия не имел, но седая голова…
— Отличный английский, храни тебя бог! — засмеялся «майор», снял с руки часы и шикарным жестом протянул мне: — Держи на память, сынок. Приз за хорошую работу.
Черт с ним, с политесом, с взысканием, которое я скорее всего получу, — подумал я и тоже расстегнул ремешок своих штурманских, переделанных из послевоенной «Победы» часов.
— И вам на память, — сказал я. — Мы как-никак с одного неба.
Сбитый самолет противника мне исправно занесли в личное дело, штаб наш сработал без осечки. А вот досрочное представление к очередному воинскому званию капитана опять задержали.
Обиделся ли я? А какой толк обижаться? Утешал себя мыслью: дело порядочного летчика-истребителя как можно дольше оставаться молодым.
Дочка очень внимательно выслушала мой рассказ, ни разу, против своего обыкновения, не перебила, не задала ни единого вопроса по ходу повествования, и только когда я поставил последнюю, заключительную точку, горестно, совсем по-взрослому вздохнула и, видимо, следуя своим потаенным мыслям, спросила:
— Вот говорят: и волки сыты, и овцы целы, да? А на самом деле так не бывает?
— Точно не знаю, — растерялся я, — ей богу не знаю, можно ли, чтобы и волки… и овцы… Но хочется, подруга! На войне всем и всегда бывает очень плохо, очень.
5
— Евгений Николаевич, приветствую! Сафонов беспокоит. Слышал, ты в эту учтренконтору собираешься. Верно ли?
— Собираюсь.
— Есть просьба. Тут я письмо получил. Приватное письмо. От Геся, может слыхал о таком? Комэской он там. Старинный дружок. Берет меня, можно сказать, за глотку — сватает в испытатели своего летчика. Будет возможность, слетай с этим лейтенантом Ефремовым, глянь, что он за птица? Гесь так расписывает — самородок и никак не меньше. А я подумал, грешник: предположим этот парень и на самом деле так хорош, так для чего Гесю его отдавать?
— Есть просьба. Тут я письмо получил. Приватное письмо. От Геся, может слыхал о таком? Комэской он там. Старинный дружок. Берет меня, можно сказать, за глотку — сватает в испытатели своего летчика. Будет возможность, слетай с этим лейтенантом Ефремовым, глянь, что он за птица? Гесь так расписывает — самородок и никак не меньше. А я подумал, грешник: предположим этот парень и на самом деле так хорош, так для чего Гесю его отдавать?
— Возьми боже, что нам не гоже, полагаешь?
— Может так — слишком, но подозрительно мне все-таки: вин хитрый Гесь, як змий…
Прежде всего нам понравилось, что генерал прилетел своим ходом, на «миге», преодолев едва ли не максимальное для машины расстояние и не в самую лучшую погоду. Запомнилось: прежде чем приземлиться, он прошел над посадочной полосой в каких-нибудь пятнадцати — двадцати метрах от бетона и кинул лихой истребительский «крючок», после чего только встал в круг и запросился на посадку. Строго говоря, «крючок» — энергичный боевой разворот с преувеличенным креном — нарушение, но… это своего рода визитная карточка. И читается она так: знай, мол, наших!
Генерал показался нам молодым: был поджар, быстр; сними человек погоны, переоденься в черкеску и мягкие сапожки, вполне сошел бы за солиста грузинского ансамбля песни и пляски. Не типично выглядел этот генерал-майор авиации. Даю слово.
Нам понравилась его речь: естественная, профессионально точная, без назиданий и начальственной категоричности.
— Вы пощупали настоящего противника, он вас тоже пощекотал. Поэтому меня интересуют два момента: какие недостатки, на ваш просвещенный взгляд, следует устранить в машине, это — первый момент. А второй — что вы считаете слабым звеном в подготовке личного состава. Разговор наш будет иметь смысл лишь при полной откровенности сторон. Обещаю: для тех, кто найдет нужным высказать крайние отрицательные суждения, никаких неприятностей не воспоследует. Думаю, вы понимаете, для чего главной инспекции, которую я представляю, требуются эти данные? Пожалуйста, кто начнет разговор?
Начал замполит. Кругло говорил о морально-политическом единстве летного состава, не преминул подчеркнуть, что «реальные боевые условия резко дисциплинировали каждого, а также подняли личную ответственность всех», и что-то еще в подобном духе. По части усовершенствования самолета замполит сказал: «Надо бы увеличить продолжительность полета, чтобы наши летчики не спешили выходить из боя и вообще не торопились заканчивать задания». Мне показалось, будто генерал слушал замполита, что называется, в пол-уха, но, может быть, я ошибаюсь, может быть, выдаю желаемое за истинное…
Общий разговор продвигался между тем туго, никакой особенной откровенности не получалось: не привыкли мы по душам объясняться с начальством, да и не ожидали особого толка от наших предложений и замечаний. Очевидно, генерал уловил кислинку и понял — в общей дискуссии от нас он мало чего добьется, и резко изменил тактику. Распустив говорильню, он включился на другой день в полеты. С кем-то летал на пилотаж, на тренировочной машине, кто-то показывал ему, как он стреляет по воздушной цели, еще кого-то испытывал в групповой слетанности, а заодно проверял и самолетовождение в полете по маршруту. Мы только диву давались: генерал, как рядовой инструктор, буквально весь день не вылезал из кабины, даже пересаживался из одного самолета в другой, чтобы не терять время на заправках.
Мне тоже досталось — слетал с ним на свободный воздушный бой. Что он обо мне подумал, не знаю, а я могу сказать — генерал был настоящий истребитель. Дрался сильно, машину чувствовал прекрасно, а, главное, малейший промах противника не то, чтобы мгновенно схватывал, а вроде бы предугадывал. Как вы, не знаю, я в интуицию верю, можно даже сказать, преклоняюсь перед этим человеческим качеством. Интуиция у генерала была — дай бог каждому!
Совершенно для меня неожиданно генерал пригласил вечером зайти к нему в домик, в тот самый, где обычно ночевало только самое высокое начальство. За низким заборчиком, в окружении буйной сирени, аккуратных шпалер японской ромашки и немногих кустов худосочных роз стоял финский домик, вступать в который мне никогда прежде не приходилось. Не скрою, интересно было взглянуть на генеральское само собой разумеющееся великолепие.
Ковры были не из дорогих, но много. Полированная мебель теснилась, словно в комиссионном магазине. На стенах висели картины — гостиничные (так я их обозвал про себя): безвкусные, но обязательно в тяжелых рамах, в золотом охвате. Взглянул на весь этот интерьер мельком, я стал докладывать: — Товарищ генерал-майор, по вашему приказанию… — но он деликатно прервал меня и смеясь сказал:
— Какой генерал? Брось взгляд на мои штаны.
Тут только я заметил: на нем ярко-голубые тренировочные брюки с белыми ненастоящими лампасами, тренировочная рубашка, а на ногах — борцовки.
— Меня зовут Евгений Николаевич, — сказал генерал и неожиданно, без паузы поинтересовался: — Пьете?
— Если угощают, и когда угощаю сам, пью.
— Отлично! Для знакомства и лучшего взаимопонимания предлагаю по глотку коньяка.
Мы выпили по самой малости и, действительно, разговор покатил, как бы сам собой — легко и непринужденно. Минут через пять я понял, чего Евгений Николаевич от меня ждет. Его интересовал опыт воздушных стрельб, приобретенных нами там — и не просто статистика — кто сколько сбил, каков был расход боеприпасов на каждую пораженную цель, а в первую очередь — что приходилось преодолевать на пути к успеху.
Поняв, что он от меня ждет, я рассказал, ничего не тая и ничего не приукрашивая. Вести огонь по быстролетящим целям сперва было весьма затруднительно. Домашняя наша подготовка на конусах оказалась по меньшей мере бесполезной, если не вредной. И мы поняли это довольно скоро. Но понять — одно, а преодолеть какие-то прочные навыки, приспособиться к новым условиям, извиняюсь, совсем другое!
Евгений Николаевич слушал внимательно, старался не перебивать, а когда все-таки не мог удержаться, непременно извинялся: если позволите… с вашего разрешения… (Я каждый раз внутренне содрогался от удовольствия при этом). Он входил в мельчайшие детали, азартно изображал ладонями маневр противника в воздухе, увлекался, вроде сам участвовал в деле, переживал и нет-нет да спрашивал:
— Так что вы думаете, нам надо теперь делать?
— Кому, простите, — нам? — спросил я вовсе без задней мысли. Но ему что-то не понравилось, может быть не в словах, а в интонации, хотя я был уверен — никакой иронией в моем вопросе и не пахло.
— Летному составу Военно-воздушных сил. — сказал с излишней, мне показалось, торжественностью Евгений Николаевич и поглядел на меня осуждающе.
— Разрешите, как говорится, в порядке бреда, товарищ генерал?
— Давай.
— Когда самолет летит низко, тень машины перемещается, по земле с той же скоростью, что и машина. Верно? Теперь представим: цель несется над полигоном, где, понятно, никаких людей, где можно обеспечить полную безопасность, и тренирующийся летчик стреляет по тени. Думаю, так мы получим условия, более приближенные к истинным, чем при стрельбе по медленно перемещающемуся конусу.
— А контроль попаданий? — спросил генерал.
— Стреляем разрывными и фотографируем разрывы…
— Постой-постой, для чего тогда пушки? Тогда хватит и одного фотокинопулемета. В воздушных боях мы контролируем попадания, тренируемся с голым фотокинопулеметом…
Можно было ответить: не столько тренируемся, сколько должны тренироваться. Почему-то с фотоконтролем у нас все постоянно шло через пень в колоду — или пленки не было, или каких-то самых незаменимых реактивов не доставало, случалось сержант, в чьем ведении находилась обработка пленки, оказывался в кухонном наряде. Но я сказал о другом: психологически — хуже, если голый кинофотопулемет… Машина должна дрожать в ярости, мне надо видеть трассу, чтобы верить и чувствовать — веду огонь!
— Занятно рассуждаешь. А не будет ли слишком рискованным выход из атаки? — как бы разговаривая с самим собой, произнес тихо Евгений Николаевич и вскинул на меня взгляд: — Земля-то близко-близко получается… Заманчиво предлагаешь, хотя и рискованно.
— А жить, Евгений Николаевич, если подумать, тоже ведь рискованно. Но приходится.
— Трепло! Жить — рискованно… Как повезет… другому от собственной жены ежедневная погибель, а кто-то от начальства кончается. Ну ладно, давай попробуем зарисовать все — как цель пойдет, где солнце будет, откуда заход строить.
Мы рисовали долго и тщательно. Кое о чем спорили, соглашались, снова расходились во мнениях. Я совершенно позабыл, с кем имею дело. Евгений Николаевич был для меня начальником совершенно недосягаемой высоты, а мы вот так — летчике летчиком… и ничего. Где-то часов в одиннадцать он вдруг спросил: