Небо чернело, становилось голубым, розовым и снова — черным. Казалось еще чуть — спина переломится. Вся требуха поднималась из живота к горлу. А мы все дрались.
Когда же это кончится? Сколько можно? Ну же, ну… Так или иначе в жизни все обязательно кончается, дождался и я команды:
— «Шестьдесят четвертый», выход из боя! Пристраивайся на снижении…
Земля. Стою перед Сетиным. Замечаю: у генерала лопнул кровеносный сосудик в левом глазу, белок сделался розоватым. Думаю: значит, и тебе прилично досталось.
Он нагнулся, сорвал травинку, покусывает в странной отрешенности стебелек и спрашивает, не глядя на меня:
— Ты всегда так дерешься? Только не ври!
«Вот опять, — думаю я: не ври! Но почему, почему меня надо подозревать?» и отвечаю:
— Не всегда. По вдохновенью.
— Ты опасный нарушитель, Ефремов. Вот думаю, как с тобой бороться? Чего улыбаешься, думаешь не надо?
— Надо! Обязательно надо. Войну кончим, Гитлеру капут сделаем, можно будет и за меня приниматься.
— Напрасно зубоскалишь, Ефремов. Если доживешь до победы, так приблизительно и будет: ты очень опасный нарушитель. Подумай.
Завалившись под плоскость, подсунув под голову парашют, я честно старался сосредоточиться на моем прошлом, на той питательной среде и обстоятельствах, что сделали меня таким, какой я есть. И в памяти поплыли, сменяя друг друга, вот такие фрагменты.
В первый раз меня разжаловали, когда я врезал с плеча капитану Новикову, застав его роющимся в вещах погибшего Толика Волкова, моего лучшего друга.
— Мародерство — отвратительно, согласен, — говорил командир полка, — однако никто не давал тебе права на расправу.
— Поймите, товарищ майор, он же хотел Толика фотоаппарат утащить, тихарем свести…
— Понимаю и, поверь, даже сочувствую, но и ты постарайся понять: какой это будет пример остальным, если я оставлю тебя безнаказанным?!
Короче говоря, меня снизили в звании.
А я все думал: допустим, все повторилось бы, снова я увидел вороватый оскал Новикова, вздрагивавшие его пальцы в вещах Толика, когда тот, еще не похороненный, лежал в санчасти, как я повел бы себя? И не мог вообразить, чтобы иначе. Разжалование состоялось, но чего-чего, а благоразумия оно мне не прибавило.
Прошло с год времени. Вступился за девчонку. Она была старший сержант. Понятно, на нее распространялись все уставные положения. Но ведь ее начальник не мог не понимать — перед ним не подчиненный, а подчиненная… Согласен, пистолет мне вытаскивать не следовало, только чем еще я мог пугнуть этого интендантишку? Ведь что делал, изобретатель, мразь: протянул от стены к стене своей землянки веревку, толкнет на нее девчонку, подхватывает за ноги… И что та на весу, да еще раскачиваясь, сделать может?..
Меня снова разжаловали и предупредили: еще отличишься — штрафбат.
Ясно, актив у меня тоже был: вылеты, разведки, сбитые… только почему-то всегда выходило: если все идет хорошо — а как может быть иначе?! Так и должно! Стоит «отличиться», сразу — взыскать по всей строгости военного времени.
Сегодня у командира полка ведомым летал. Ведомый — кто? Не знаете! А на войне одна формула была: ведомый щит героя! Прилетаем с задания, спрашиваю, как полагалось:
— Разрешите получить замечания?
— Нормально, — скажет мой герой и пойдет. Другой раз обернется, уточнит: — Сказал же — нормально! Чего тебе еще?
Думал я думал, как комкор велел, только ничего такого особенного не нашел в себе, а время — тик-тик: конец самокритике, время мне лететь.
Заканчиваю пилотаж в зоне. Машина «Лавочкин» — зверь! Пусть тяжеловат малость, но если правильно» ее отрегулировать, так и ходит за ручкой, а как высоту берет.
И тут попался мне на глаза По-2. Сначала тень его увидал — бежит черным крестиком по земле. Пригляделся — совсем низко чешет, будто тайком хочет к аэродрому подкрасться.
Долго не рассуждая, ни о чем особо не раздумывая, опрокинул я своего зверя через крыло, чуть довернул на пикировании и по всем правилам имитирую атаку низко летящей цели.
Захватить По-2 в перекрестье прицела большого труда не составило, скорость у него была каких-нибудь сто, ну, сто двадцать километров в час. Однако простой атаки мне показалось мало: а вот если впутать его в струю «Лавочкина», вот перепугается парень. Отвернул в сторону, отстал, снизился чуть не до самых макушек редкого лесочка и проскочил я Под этим «противником», значит. Проскочил и резко полез вверх. Как его там тряхнуло, разглядывать не стал. Время мое было на исходе, поспешил на посадку.
Сел, не испытывая никаких угрызений совести, подумаешь — или повеселиться немножко нельзя?
Прошло так с четверть часа, над аэродромом прострекотал По-2, развернулся и сел рядом с командным пунктом. Кто так садится, ясно — начальство! Не отруливая в сторону, летчик поманил руководителя полетов к себе. И опять понятно — значит большое начальство прибыло. Посовещались они там, и за мной посыльный примчался.
На ковер.
Подошел, увидел Сетина. Все понял: это он летел на том По-2, летел в соседний полк. Но завернул к нам, чтобы выяснить, кто с бортовым номером «72» позволил себе бесчинствовать в воздухе?
— Ефремов?
— Так точно.
— И-или тебя сра-азу к чертовой ма-атери из корпуса выгнать, или на-а-аказать сначала? Штурмовик! На самом деле в штур-мо-о-овики захотел? Что са-ам думаешь?
— Думаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант, для пользы службы сперва надо наказать. — Говорю, стараясь глядеть ему в глаза самым искренним образом, а самого колотит: ну, как выгонит? Может ведь, запросто.
— Пя-ять суток нормально бу-удет, Ефремов?
— Многовато, — товарищ гвардии генерал-лейтенант, нам через три дня запланировано на фронт сниматься.
— Во-о-от и поедешь без ремня, в на-аземном э-э-эшелоне… для осознания и для позора. Попомни мое слово, Ефремов, умрешь ты лейтенантом!
— Так точно, согласен: летчик должен быть молодым.
Пять суток ареста мне исправно записали.
Но на фронт я возвращался все-таки собственным ходом: резервных летчиков в полку не оказалось, а оставлять машину в тылу, такого никто не допустит.
И были еще воздушные бои, разведка, полеты на фотографирование. Несколько раз командир корпуса брал меня ведомым и, будто сговорившись с командиром полка, после каждого вылета говорил:
— Но-о-ормально.
Вот и все, что я хотел рассказать о войне.
О войне и без войны? Пожалуй. Про тараны, про факелы в небе и на земле, я думаю, рассказано и показано в кино предостаточно. Иному, кто там не был, пожалуй может даже показаться — вот жизнь была! Верно — именно жизнь, а не сплошной праздник. Вспомнил я, что вспомнилось: у каждого своя память. И еще хочу сказать: все мы, первыми поднявшиеся на реактивных «мигах», вышли оттуда, из того времени.
9
— Командир у меня, ребята, был чисто золотой и… зверь тоже! Точнее — гибрид. Именно. Пятьдесят на пятьдесят — от того и от другого… — энергично жестикулируя рассказывал бывший старший сержант Миненко своим новым приятелям. — За какой-то паршивый шплинт, видите ли, ему не понравилось, как я тому шплинту усы загнул, мог загрызть! А с другой стороны, сами судите, — шинель новую с собственного плеча скинул и мне вручил: носи! В город попрошусь — пожалуйста! Только не опаздывай! Тут не рявкнет никогда — попросит, вежливо так — пожалуйста, старик, не опаздывай только…
Старший лейтенант Ефремов его фамилия. Служба его сильно уважала, а начальство так, скорее, терпело: с понятием был человек, со своей гордостью…
Переступая порог этого последнего военного кабинета, я еще не вполне осознавал — козырять мне больше не надо, докладывать тоже не надо, достаточно поздороваться и просто назвать себя. К этому надо было еще привыкнуть: армейская жизнь — мое прошлое. Андрей Александрович Ефремов вторую неделю ходил в гвардии старших лейтенантах запаса. Вот так.
Кабинет выглядел опрятно, шкафы стояли по ранжиру, карта Союза была капитально пришита к стене. Ничего лишнего, ничего такого, что могло бы указать на привязанности, увлечения хозяина я не обнаружил. Над громадным письменным столом, покрытым тусклой зеленой бумагой, не сильно возвышался сухонький, совершенно лысый человек. Судя по его погонам — майор. Был он далеко не молод, напоминал старого мальчика — оттопыренными розовыми ушками ли, а может рыженькими кисточками бровок или припухшими яркими губами.
— Здравствуйте, — сказал я и назвался: — Ефремов.
— Ефремов? — Он выдержал долгую паузу и спросил: — И что же, Ефремов?
— Пенсионную книжку мне следует получить, послали к вам.
— Если полагается, получите. — Майор поколотился в столе, явно не испытывая ко мне никакого интереса. Я подумал: чего это он так? Но тут же сообразил: идут и идут к нему люди, всем дай выпиши, разъясни, оформи. И так каждый день, поди, наскучило, примелькалось…
— Если полагается, получите. — Майор поколотился в столе, явно не испытывая ко мне никакого интереса. Я подумал: чего это он так? Но тут же сообразил: идут и идут к нему люди, всем дай выпиши, разъясни, оформи. И так каждый день, поди, наскучило, примелькалось…
— Подполковник, — умышленно повышая старого мальчика в звании и не без умысла опуская «товарищ» — а чего бы вам не предложить мне сесть? — спросил я.
— Садись, — спокойно ответил он, — садись, молодой человек.
Вероятно, «молодой» человек был в отместку за опущенного мной «товарища»: не мог же майор не заметить ранней седины на далеко не юной башке моей. Да и встретились мы как-никак по случаю оформления пенсии за выслугу…
Разыскав серую папочку, полистав в ней, так и не глядя мне в лицо, майор объявил глуховатым голосом:
— А вот выслугу лет, молодой человек, вам при увольнении исчислили ошибочно. Завысили. — Он вроде бы обрадовался, сообщая мне столь неприятное известие. — Поясняю: боевые действия Карельского фронта завершились раньше девятого мая сорок пятого года, кроме того, в сорок втором году вы находились четыре месяца в резервном полку, так что ваша правильная льготная выслуга составляет двадцать четыре года и восемь месяцев. Четырех месячишек до полной пенсии не хватает. Все понятно?
— Не все, майор. Например, чему вы радуетесь? Вам же не из своего кармана мне платить. Не полагается полной, а какая-нибудь полагается?
Он пощелкал на старых счетах и объяснил, если я не намерен опротестовывать его расчет, майор может сейчас же выписать пенсионную книжку, согласно которой я буду получать сорок процентов от последнего должностного оклада…
— В рублях сколько? — Спросил я.
— Семьдесят восемь в месяц.
— Выписывайте, — сказал я. — Опротестовывать ничего не буду, просить и жаловаться — тоже.
— А что — семьдесят восемь рублей каждый месяц, до конца жизни, — как мне показалось, сокрушенно произнес маленький военный чиновник, — не так и плохо. Вам не кажется, молодой человек, что многие могут вам позавидовать?
— Кажется! Еще как позавидуют, особенно если я протяну годов до девяноста, прикиньте на счетах, какие деньжищи набегут! И справедливо набегут. Мне знаете какая компенсация за одни разжалования причитается, будьте уверены!
— Разжалованный? — Он впервые взглянул на меня с интересом, — То-то мне сразу показалось… Да-а, дерзость не способствует, молодой человек, успешному прохождению по службе.
Тем не менее пенсионную книжку я получил.
А дальше? Очевидно, надо было думать о работе.
Переступая новый порог, на этот раз вполне гражданского кабинета, я понимал: тут меня никто не ждет, но, что было в мою пользу, — фронт, партийный стаж, не арестантская характеристика — спасибо Решетову, махнул по образцу: дело знает, к службе относится добросовестно, идеям предан…
Кабинет был маленький, светлый. На окне курчавился аспарагус.
На шкафу, набитом канцелярскими папками, топорщились традесканции. И веселые эти зеленые пятнышки сразу как-то прибавили мне надежды.
— Как квартирный вопрос? — первым делом спросил меня хозяин аспарагуса, традесканций и настенного календаря с задумчивым слоном, глянцево светившимся с обложки.
— Нет вопроса. Возвратился в родительский дом. Метров хватает, прописка еще довоенная.
— Очень хорошо! Вы летчик?
— Летчик, — подтвердил я, отчетливо ощущая: а это уже не так хорошо…
— Давайте думать. Нужен, скажем комендант общежития. Оклад не больно… девяносто четыре рубля, но у вас же пенсия, да?
Комендант? Я? Странно… И что делают коменданты, если судить по Ильфу и Петрову… Не дождавшись никакого ответа, хозяин кабинета предложил:
— А могу предложить заведовать хозяйством Монтажспецприборстроя, оклад сто десять… Как?
— Не пойдет, — сказал я.
— А что, приблизительно, вы бы сами желали?
— Пошел бы на авиационный завод, сборщиком или в ОТК. Нет авиационного завода у вас, не возражаю состоять при машинах — автомобилях, каких-нибудь еще.
— Увы. На сегодняшний день ничего такого нет. — Мой собеседник развел руками. — Заходите через недельку. С голоду, как я понимаю, не умрете: пенсия, выходное пособие тоже получили.
Странно, очень странно, почему моя законная пенсия им вроде поперек горла?
Мы расстались — никак: без вражды и без приязни. Мне вспомнились ленивые глаза хозяина аспарагуса, традесканций, слона, и хотелось понять, почему он такой — трын-трава ему все на свете, ноль эмоций… Кто их таких сажает в кабинеты, куда люди приходят как-никак за своей судьбой?
В конце концов я попал в кабинет директора большого автомобильного хозяйства. Директор выглядел моложаво, был он строен, плечист, казалось, перетянут тугими ремнями, хотя ходил в самом обычном, вполне штатском пиджаке. Но я не ошибся: мой будущий начальник оказался из кадровых офицеров, в недалеком прошлом комбат, о чем он мне сам сообщил не без некоторой рисовки. Поглядев в мои бумаги, директор спросил:
— Вот тут написано: старший лейтенант. Понимаю. А дальше — «офицер наведения и управления при штабе полка тире летчик», — этого не понимаю. Если на общеармейские категории перевести, что получится?
— Побольше ротного получится и чуть поменьше батальонного, я думаю. Но это приблизительно. А точно — не знаю, — сказал я.
— Уяснил. — И, переходя, на ты: — Мне нужен толковый начальник колонны. Сто пятьдесят машин. Двести двадцать водителей. Как полагаешь, потянешь?
— Нет, — сказал я. И не дожидаясь его вопроса «почему» объяснил сам: — Воровать не умею.
Директор вполне дружелюбно засмеялся и пообещал научить. Но я спросил, может, он меня слесарем возьмет, на ремонт?
— Грязная работа, — сказал директор, — ты не представляешь, наверное… — Но взял. И полгода я не знал никакого горя.
Что такое автомобильный мотор? Тот же самолетный: поменьше, ясное дело, грубее исполнен, но принцип — один! И механика — родственная. Без особого труда и натуги я втянулся в работу ремонтного цеха. Постепенно начал сходиться с людьми, привыкать к порядкам, которые после долгих лет службы в армии казались скорее беспорядками. Так или иначе я все же обретал равновесие, жизнь получала новый смысл. Снимаю головку блока, вытаскиваю поршни, заменяю сносившиеся кольца… время, отведенное на эту операцию, известно, расценка — тоже. Очень скоро, что-нибудь через месяц, я понял: ремонтировать водяную помпу — работа выгодная, а вот переклепывать тормозные колодки — нет. И еще понял: есть контакт с водителем, он запишет в заявку на ремонт парочку липовых позиций, и день закончится не меньше, чем десяткой. Все просто. Все вроде пошло и могло бы, я думаю, идти еще лучше, но… вечная моя, персональная невезуха!
Вызывают вдруг в партком. Говорят у тебя — стаж, у тебя — армейская выучка, у тебя, спрашивают, совесть есть? И не успев опомниться, узнаю: Ефремов Андрей Александрович рекомендован на должность мастера технического обслуживания.
Но это была еще не катастрофа. В ближайшую неделю ничего худого не случилось. Но в день зарплаты, закончив, так сказать, труды праведные, я снял халат и, натянув пиджак, весь день провисевший в конторке, обнаружил в кармане деньги — смятые трешники и пятерки. Происхождение этого капитала было более или менее ясно, сложнее оказалось другое: очевидно мне предназначалась часть суммы… какая? Кому-то следовало вручить остальную долю…
Наверное, я поступил не лучшим образом, но другого не придумал. Пошел в партком, выложил все обнаруженные в кармане купюры на стол секретарю и попросил его распорядиться деньгами, как он найдет нужным, как вообще на базе принято…
С моей стороны было бы сверхсамонадеянностью говорить, будто я всегда знал, как надо жить, но вот как не надо, об этом, мне кажется, я всегда имел твердые представления. В их число входило: принимать незаработанные деньги в виде подарка, взятки, премии, словом, под любой вывеской — неприемлемо. Исключено для меня. Мне пытались объяснить: у мастеров несправедливо низкий оклад. Рабочие это понимают и по собственной инициативе пытаются как-то компенсировать, ничего, мол, оскорбительного тут нет. Но и понимал: приму эти «компенсационные рублики» и после этого уже не смогу отказаться, когда придут закрывать ко мне липовый наряд, когда предложат обойти расценку… Словом, от денег я отказался. И услыхал:
— Тебе можно в благородство играть: пенсию гребешь!
Господи, мастер, ведавший всеми сварочными работами в нашем хозяйстве, произнес эти слова точно с таким же выражением недоброго злорадства, как и майор, что вручил за месяц до этого пенсионную книжку.
Бороться? Но с кем и против кого? Приспособиться, махнуть на все рукой? Уходить пока еще не поздно. Куда? А не важно… Прежде всего уйти, а там погляжу, что делать.