Вид с метромоста (сборник) - Денис Драгунский 20 стр.

– Прости, – сказала она.

– А Бог простит? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Может быть. Бог прощает всех. Воров и убийц. А я не убила, не украла. Чем я виновата? Ты только маме не говори.

– Ладно, – сказал он. – Приберись, она через час приедет.

В понедельник он позвонил ей по мобильному. На работу. У нее было совещание, она не могла говорить, сказала, что перезвонит через час.

– Секунду! Одну секунду! – сказал он. – Ведь ты всё выдумала, да? Скажи – да?

– Прости, – сказала Татьяна. – Да, да, разумеется. Да, конечно.

Он не понял, это она ему отвечала или кому-то на работе, кто был рядом.

А вечером не стал переспрашивать.

Самая любимая

Маша опаздывала на пароход.

Пароход дал гудок, короткий и нетерпеливый. Так показалось Серёже и Кире. Серёжа был Машин муж, а Кира – сын. Ему было шестнадцать. Его взяли с собой. Кира жил в двухместной каюте с соседом. А у Маши с Серёжей была каюта-люкс.

Маша сказала, что хочет кое-что купить и чтоб мальчики не мучились, пока она копается в магазине. Она догонит. Тут два шага. Серёжа и Кира уже совсем извелись: отправление через десять минут.

Вдруг стало быстро темнеть, как всегда на юге.

– Сейчас сходни будут убирать, – сказал Кира.

– А? – как будто очнулся Серёжа.

Охлопал карманы, нашел бумажник, схватил Киру за руку и потащил к сходням.

– Момент! – крикнул он человеку в фуражке; они с Кирой сбежали вниз.

Пароход загудел уже по-настоящему. Кира помахал ему рукой.

– Ничего, – сказал Серёжа. – Догоним как-нибудь.

Они целый час ждали на причале.

Не понятно было, что делать. Искать консульство? Звать полицию? Бегать по городу?

Серёжа нашел в бумажнике фотографию Маши. Увидел полицейского. Подбежал к нему.

– Эта женщина, – сказал он. – This woman. Пропала. Disappeared.

– Cette femme? – спросил тот. – Oh, elle est jolie!

– Это солдат, ты что! – зашептал Кира.

– Sorry, – сказал Серёжа.

Магазин, где они оставили Машу, давно закрылся. Они бродили по улицам, глядя, как торговцы собирают свой товар.

– Мама! – вдруг крикнул Кира.

Серёжа остановился. Маша сидела в маленьком кафе и пила пиво. На ней была футболка с яркой картинкой. Наверное, только что купила.

Они вбежали внутрь. Слова «Маша» и «мама» слились в одно.

Она обернулась и спросила:

– Вы здесь зачем?

Серёжа помолчал, соображая. Потом сказал:

– Мы догоним пароход. Главное, не волнуйся. Вот такое приключение! – он даже улыбнулся.

– Пока! – сказала она. – Дай отдохнуть, слушай. Кирочка, ты уже большой, ты меня поймешь и простишь.

Она протянула бармену пустую кружку. Бармен подал ей новую.

Серёжа снял куртку, повесил ее на спинку стула. Сел. Кира остался стоять.

– Может, скажешь хоть слово?

– Что тебе непонятно? – сказала Маша.

Серёжа вскочил, схватил ее за руку. Кира – за вторую. Она закричала. Бармен заорал что-то со словами «madame», «bandits» и «police». Не трогайте мадам, бандиты, а то я позову полицию! Они отпустили ее. Сзади раздался топот и треск мотора.

– Вор! – крикнул Кира. – Лови!

Но парень, схвативший Серёжину куртку, уже умчался на мотороллере.

Серёжа сел, бессильно ощупывая пустые карманы.

– Прямо как я, – сказала Маша. – Как я двадцать лет назад. Когда пришла из общаги жить в твою семью. Всё кругом непонятно, и ни копейки своих денег…

Она засмеялась и смеялась долго-долго.

– Мне всегда снился маленький южный город, – сказала она. – Порт, кабак и свобода. Потому что я ростовская, да?

– Какой жуткий сон приснился! – сказал Кира, протирая глаза.

Он лежал на скамейке, положив голову Серёже на колени.

– Это не сон, это на самом деле, – сказал Серёжа. – Но ты всё равно не злись на маму. Она хорошая.

Они встали и пошли искать полицию и консульство.

О, сколько я видел таких женщин!

Которые

убегали – наперед зная, что их догонят;

исчезали – зная, что их разыщут;

врали – зная, что им поверят;

оскорбляли – зная, что перед ними извинятся…

Мужчин, впрочем, тоже. Мне на них жаловались их жены и любовницы.

Которые догоняли, разыскивали, верили и просили прощения.

Воплощенное нечто

Бывают страшные женщины. Редко, но встречаются.

Для меня воплощением кошмара является такое создание.

Улыбчивая, доброжелательная, воспитанная, сдержанная.

Характер оптимистический, но без легкомыслия.

Моральные принципы строгие, но без демонстрации.

Целеустремленная, трудолюбивая, никогда не устает, ни на что не жалуется.

Самостоятельная, хорошо зарабатывает, сама себя содержит.

Высшее образование, кандидатская степень, знает три языка.

Хороший вкус, много читает, знает наизусть стихи русских и английских поэтов.

Любит хорошую современную музыку, но и в классической разбирается тоже.

Любимые кинорежиссеры – Феллини и Фассбиндер.

Красивая: правильные черты лица, высокий рост, безупречная фигура, золотистые волосы, темно-карие глаза, гладкая персиковая кожа. Изящные, скорее крупные, руки с миндалевидными ногтями.

Спортивная: играет в теннис, катается на лыжах.

Никогда не болеет, но следит за своим здоровьем – раз в год проходит полную диспансеризацию.

Одевается модно и дорого, но скромно. Душится чуть-чуть. Почти не красится.

Украшения только бабушкина камея на пальце.

Прекрасно готовит, любит принимать гостей. Дома всё блестит.

Пьет зеленый чай. Редко чашечку кофе. Вино только в застолье, один бокал за вечер. Курит раз или два в году – просто подымить, ради шалости.

Из хорошей семьи. Мать – доктор медицины, отец – генерал-лейтенант.

Предки – старинный дворянский род.

Поет русские романсы красивым, почти сценическим голосом.

Ужас, правда?

Казанова, Казанова…

Коля женился на Надежде Аскольдовне.

Хотя, конечно, правильнее было бы сказать наоборот: Надя вышла замуж за Николая Сергеевича.

Потому что Коле было сорок семь, а Надежде Аскольдовне – тридцать четыре. Однако она успела два раза побывать замужем и родить ребенка от второго мужа; девочка уже пошла в школу. Развелась она год назад и скоро познакомилась с Колей.

Она вообще была строгая, подтянутая, чуть нахмуренная.

Коля же, наоборот, ни разу до этого не был женат. Вел рассеянную жизнь вольного художника, пока не встретил Надежду Аскольдовну. У них начался роман, который быстро завершился свадьбой.

Они хорошо жили. Но Коля, бывало, этак вскользь и невзначай вспоминал свои победы на амурном фронте. Надежде Аскольдовне это не нравилось. Она говорила ему: «Прекрати!», «Не желаю слушать эти пошлости!». Даже вставала и выходила из комнаты.

– А у тебя вообще много женщин было? – спросила она однажды.

– Страшно сказать, – улыбнулся Коля. – А у тебя?

– Ни одной, – сказала Надежда Аскольдовна. – У меня было двое мужчин, и третий вот сейчас есть, – она поцеловала Колю в щеку.

– Погоди, – сказал он. – Ты что, ни разу не изменяла мужьям?

– Нет, – сказала она. – А зачем?

– Да нет, конечно, конечно, незачем! – быстро согласился Коля. – А до свадьбы, до первого брака, я имею в виду, у тебя кто-то был?

– Нет, – сказала она.

– Погоди, – сказал он. – Ты во сколько лет замуж вышла?

– В двадцать, – и она замолчала, глядя на Колю сквозь очки.

– Ну, а в школе у тебя были мальчики? – в отчаянии спросил Коля. – Ну, типа провожать и целоваться?

– Глупо целоваться, если потом сразу не в постель, – сказала она. – А в постель с мальчиком из класса – еще глупее.

– Да, – вздохнул Коля. Потом задумчиво сказал: – Да, конечно. Ты права. Так и надо на самом-то деле. А я, конечно, неправильно жил. Бесцельно тратил лучшие чувства, пока тебя не встретил…

– Ладно, дело прошлое, – вздохнула она в ответ. – Но всё же, сколько их было?

– Да отняли список, и негде узнать! – Коля махнул рукой.

Но через пару дней вдруг сказал:

– Я тут порылся в памяти, – и протянул ей блокнот. – Мой, так сказать, донжуанский список, ты просила.

– Не буду читать, – сказала она. – Ты не Лев Толстой, я не Софья Андреевна. Я просто спросила: сколько?

– Двадцать две, – сказал Коля.

– Сколько? – переспросила Надежда Аскольдовна.

– Двадцать две, – повторил Коля.

– Постой, – сказала она. – А, прости, ты когда в первый раз…

– В семнадцать, кажется.

– Значит, двадцать две за тридцать лет? – она вдруг прыснула. – Это что, меньше одной бабы в год? – она упала на диван, хохоча.

– Что с тобой? – не понял Коля.

Она приподнялась, притянула его к себе, обняла, прижалась к нему:

– Ах ты, мой хороший… Ах ты, Казанова моя золотая…

Пока смерть не разлучит нас

Лёша встал с дивана, пошел на кухню, поставил чайник. Ася слышала, как он двигает кастрюли в холодильнике.

– Уже проголодался? – крикнула она.

– А у тебя есть курица тушеная! – он вернулся в комнату и звонко пошлепал себя по голому животу.

Ася вскочила и побежала на кухню, на ходу включив телевизор.

По телевизору шли новости. Лёша смотрел вполглаза. Вдруг дикторша нахмурилась и заученно-тревожным голосом сказала, что при заходе на посадку потерпел крушение пассажирский самолет…

– А? – вскрикнул Леша.

– Что? – спросила Ася из кухни.

– Тихо! – и он бросился к телевизору.

– Что-что? – Ася вбежала в комнату.

– Не может быть, – сказал Леша. – Погоди. У тебя комп включен? Не надо, я айфон возьму… – потыкал пальцем в экран и скривился. – Ась, мне надо ехать. Самолет упал.

– Какой? – не поняла она.

– Мой!

Потому что Лёша сказал жене, что командировка с пятого по двенадцатое. А на самом деле она была с седьмого. Думал, что два дня будут в его полном распоряжении. И вот такое гадство. Надо возвращаться домой и врать, что опоздал на рейс.

– А может, не надо? – легкомысленно сказала Ася. – Если там все погибли? Отрастишь усы, купишь новый паспорт, и все дела! Тебе пойдут небольшие усики. Здравствуй, новая жизнь! – и она его поцеловала. Она была голая и красивая.

– Ага, конечно! – усмехнулся Лёша. – Я же не регистрировался. Я вообще брал билет на послезавтра.

– Понятно, – сказала она и вздохнула.

Выйдя из метро, Лёша сильно подвернул ногу. «По Фрейду, – вспомнил он статью в каком-то журнале. – Значит, мне дико неохота домой. А может, правда? Усы, взятку в паспортный стол, и новая жизнь?»

Он поковылял к дому.

Открыл дверь своим ключом. Стиральная машина работала на отжим, выла и грохотала. Он поставил сумку под вешалку.

Стиральная машина щелкнула и замолчала.

– Нет, не сегодня и не завтра, – услышал он голос своей жены; она разговаривала по телефону. – Это как-то неприлично. И потом, надо будет на опознание лететь, наверное… Да какие сорок дней, ты что! – засмеялась она. – На той неделе. Я сама позвоню…

Лёша захотел распахнуть дверь и сказать: «Я вообще-то жив. Но не смею больше навязываться!»

– Конечно, это судьба, – сказала жена. – Целую, целую тебя.

И повесила трубку.

Лёша решил: хрен вам с маслицем, а не судьба.

Снова открыл входную дверь, потом громко захлопнул и крикнул:

– Туська, привет! Такая невезуха! Ногу вывихнул, растяжение, наверное! Три часа на лавочке сидел, пока очухался. Поменял билет на послезавтра.

Жена выскочила в коридор, бросилась к нему, обняла его.

– Лёшенька! Живой!

– Тусь, ты чего? – удивился он.

– Лёша, – она прижалась к нему еще сильней. – Твой самолет упал. Понимаешь? Самолет разбился. А ты на него опоздал. Понял? Ты понял?

– Вот это да! – сказал он. – Слушай, прямо не верится. Нет, правда?

– Правда, – сказала она. – Это судьба.

Она прикрыла глаза, медленно и сладко поцеловала его.

– Ой, – сказал он. – Нога жутко болит, извини.

Я говорю тебе – мой путь не прям

В конце семидесятых был у меня один знакомый. Мой ровесник.

Но какое сравнение! Я был преподаватель греческого языка, а он – замдиректора автосервиса. И это в неполных тридцать лет! Блистательная, невероятная карьера. Примерно как стать членкором академии наук в таком же возрасте.

Он был очень богат. У него было всё: кооперативная квартира с югославской мебелью; новенькие «жигули» шестой модели; тещина дача, сияющая свежим ремонтом и столь же югославской мебелью (это было замечательно – на даче у человека не дачная мебель, то есть потрепанная городская, а специально купленная новая). Не говоря уже о костюмах и дубленках. О японских часах на золотом браслете. О бриллиантах и соболях его жены.

Но при этом он не был гордецом или зазнайкой. Он был очень мил и приятен в общении. По воскресеньям мы часами курили, сидя на лавочке во дворе, и запросто болтали о том о сем.

Проницательный читатель уже догадался о секрете нашей дружбы.

Мы были соседями, и наши дети были ровесниками. По будням с его сыном гуляла няня или жена, а в воскресенье выходил он сам.

Он мне частенько звонил и предлагал сходить вместе куда-нибудь – в Дом актера или Дом кино. Или поужинать в Доме литераторов: у него туда были пропуска. Или пойти на премьеру во МХАТ или в Театр на Таганке: ему присылали пригласительные билеты.

Я отказывался, но он не обижался и всё равно звонил, звал то туда, то сюда.

Один раз он позвонил мне и сказал:

– Зря ты позавчера со мной не пошел. Такой спектакль был! Такой!

– Какой? – спросил я, потому что уж забыл, куда он меня звал.

– «Царь Фёдор Иоаннович», – сказал он. – В Малом театре. Смоктуновский в главной роли. Умереть, какая постановка. И как играет!

– Смоктуновский, понятно же, – сказал я.

– Да, – длинно вздохнул он. – Я три дня просто больной хожу, всё думаю… Деньги, шубы, машина, дача – какая это всё муть на самом деле! Какая глупость! Какая дрянь! Какая мелочь!

– Понятно, – я вздохнул ему в ответ.

– Не знаю, как жить, – прошептал он. – Власти хочется! Власти!

Главное событие XX века

Мой приятель рассказывал, как он сдавал историю философии.

Дело было в начале семидесятых.

В числе экзаменаторов был один незнакомый старик. Все вокруг него суетились: пересаживали со стула на кресло, закрывали форточку, ставили перед ним стакан чаю, шепотом спрашивали, с лимоном или без.

– Без лимона, ежели возможно, – суховато отвечал он. – Но с сахаром.

Очевидно, это был какой-то легендарный профессор.

Был он очень стар, лыс и сед. Небольшого роста, в негнущемся синем костюме и весь какой-то ненастоящий. Казалось, он был сделан из желто-розового туалетного мыла и нежнейшего тополиного пуха. На нем были круглые выпуклые очки. Стекла очков были сильно исцарапаны. Это разрушало образ, придавало профессору неожиданное сходство со слесарем.

Моему приятелю достался Демокрит.

Он быстро рассказал всё, что знал о Демокрите, а потом добавил, что Платон так ненавидел Демокрита, что даже хотел сжечь его сочинения. Потому что Платон был идеалист, то есть нехороший человек, а Демокрит – материалист и прогрессивный мыслитель. Догадался про атомы. То есть хороший человек.

Так было в учебниках. Так нас всех учили.

Экзаменаторы согласно закивали.

Но вдруг этот самый профессор подал голос:

– Позвольте, позвольте! А вы помните, что произошло в 1917 году?

– Конечно, помню, – сказал мой приятель. – А как же!

Он решил, что старик – марксист-ленинец с дореволюционным стажем. Закаленный в битвах с идеалистами, махистами и прочими лакеями капитала.

Поэтому он радостно сказал:

– В 1917 году произошла революция!

– Именно революция! – сказал профессор. – Но вы про нее забыли!

– Я?! – мой приятель даже прижал руку к сердцу.

– Вы, вы! Не выкручивайтесь! В 1917 году Ева Закс доказала, что «атомы» Демокрита и «эйдосы» Платона суть почти одно и то же. С тех пор, молодой человек, так уж резко противопоставлять Платона Демокриту и вообще толковать о каком-то так называемом античном материализме – непозволительно!

И стал возмущенно размешивать чай в стакане.

Потом профессору вызвали такси и отвезли домой.

А моему приятелю поставили «отлично».

Революций много, а красный диплом – один.

Двойной тариф

Сергеев ушел с Нового года у Капустянских.

Вошли. Поздоровались. Разделись. Светка уже сапоги сняла. Вдруг он увидел, что в комнате стоит Нырков. А он специально спрашивал хозяев, кто у них будет, чтобы Ныркова не было.

– Олежек! – позвал Сергеев хозяина.

И сказал, что с Нырковым за один стол не сядет. Капустянский объяснил, что Ныркова привел Витя Бусыгин, без предупреждения. И ничего не поделаешь. «Старик, а хочешь, он сейчас прощения попросит при всех?» Последние слова он произнес громко. Нырков вышел в прихожую и протянул Сергееву руку:

– Прошу прощения при всех!

Но неискренне и ехидно. Мол, куда ты денешься.

Сергеев спрятал руку за спину и сказал:

– Светка, надевай сапоги, мы уходим.

Олежек Капустянский обнял Светку за плечи:

– Мы ее не отпустим!

– Ты вообще с ума сошел? – хныкнула Светка.

– Ах, так! – сказал Сергеев. – Ну, всем привет! Хэппи нью йиар!

И хлопнул дверью.

Вышел на улицу, достал мобильник, вызвал такси.

Такси приехало скоро. Десять минут, как обещали. «Рено Логан».

Шофер была женщина. Сергеев глазам своим не поверил. Поглядел на карточку с фамилией. Так и есть.