Вид с метромоста (сборник) - Денис Драгунский 53 стр.

Прощаемся. Все подходят к гробу, трогают край, кто-то крестится, кто-то отдает последнее целование. Прощаются, и выходят, и идут через эту прихожую наружу, во двор.

Вот остались только родные. Я последний. Последний раз гляжу на своего брата, целую ледяной лоб. Мне хочется плакать. Я плачу. Потом я делаю шаг назад и соображаю, что все ушли, и стоит незакрытый гроб с неловкой горой цветов. Как будто мой брат остался один в самом что ни есть беспомощном состоянии – мертвым.

К стене комнаты прислонена крышка. Я трогаю ее и понимаю, что один не справлюсь.

Из дверцы сбоку выходит коренастая тетка в сизом халате. Раскоряченная, кричаще уродливая. Служительница морга.

Я говорю: «Надо закрыть гроб». Она говорит: «Сейчас ребята придут, закроют». Я говорю: «Ну, и где же они?» – «Да сейчас, сейчас придут, куда денутся», – говорит она. Я говорю: «Цветов столько… они не поместятся в гробу, надо их как-то разложить, наверное…» Она говорит: «Вы ж их с собой брать не станете? А хотите, берите, ваши цветы, заберите, сколько вам надо». Я еще раз говорю: «Ну, может, давайте мы с вами закроем гроб всё-таки…» – и берусь за крышку. Она отвечает, не трогаясь с места: «Ребята сделают, я ж сказала. Идите, идите на поминки, а мы тут всё сделаем, не переживайте… Ребята, наверное, обедают. Сейчас придут, и закроют, и отвезут… а вы идите, не переживайте».

Я постоял еще минуту и ушел. Надо было, конечно, дождаться. Послушать этот страшный, но обязательный стук молотка, заколачивающего гроб.

Иначе это не похороны. Получается, что я (мы все) его как бы не «похоронили» в прямом смысле слова – не поместили в «захоронку», в закрытое место, где хранят. Коль не в могилу, так хоть бы в гроб.

Не вышло. Ребята были на обеде.

Чувствую осколок ужасного внутри себя. Как будто я нарушил какой-то древний и важнейший закон. Но, утешаю я себя, там были его жена, дочь, зять, почти взрослый внук, сестра с мужем…

Да, конечно, и я, и зять моего брата, и его внук, и муж нашей с ним сестры могли бы вчетвером закрыть гроб. Но они ушли уже. А позвать их я не догадался.

Июньской ночью

После ужина Филиппов решил пройтись.

Он вышел из кафе, где просидел часа два, и двинулся по Новослободской к Савеловскому, по нечетной стороне. Он хотел дойти до конца улицы, потом повернуть налево, обойти громадный треугольный дом и по Бутырскому Валу вернуться немного назад, а там был переход через ветку железной дороги – и вот так выйти на Пятую улицу Ямского Поля и потом насквозь до улицы Расковой, где он снял квартирку.

Вся жизнь прошла в этом районе. Страшное дело.

Было поздно, но почти светло. Потом стало быстро темнеть – туча закрыла небо, и всё-таки четверть двенадцатого.

На Новослободской было шумно и людно. Филиппов с удовольствием смотрел на молодых парней и девчонок, как они идут в обнимку, пьют пиво и свободно себя чувствуют.

Он долго стоял на светофоре у Лесной. Перешел на зеленый свет.

На углу был магазин со странным названием «Палантир». Давным-давно здесь был универмаг «Молодость».

– Молодость, где ж ты, молодость… – промурлыкал Филиппов.

В витринах висели громадные люстры с ценниками. Пригляделся – люстры стоили по полтораста тысяч, а одна, с розовыми стеклянными цветами, вообще полмиллиона рублей.

– Совсем с ума сошли! – засмеялся он.

Этот кусок улицы был совершенно пуст. У арки, которая вела к проходной Бутырской тюрьмы, стоял микроавтобус с надписью «срочная юридическая консультация». Филиппов помотал головой и пошел дальше.

Из подъезда следующего дома вышли двое, встали на тротуаре. Менты в штатском, Филиппов сразу понял.

– Ваши документы! – мент заступил дорогу и показал свою корочку.

Филиппов вытащил паспорт. Паспорт был очень хороший, с московской регистрацией. Мент пролистал его, спрятал в карман и сказал:

– Пройдемте. Понятым будете.

Филиппов вздохнул и сказал, что можно было просто попросить.

– Просто никто не хочет, – сказал второй мент. – Ну, ладно. Мы вас просим.

Филиппов солидно выглядел: костюм, очки, седая бородка.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал менту Филиппов.

В комнате обыскивали мужчину лет сорока. На столе лежали пачки денег, травматика. Потрошили сумку. В углу сидела еще одна понятая, по виду продавщица из киоска.

– Вот, – сказал дознаватель и показал плоскую коробочку.

– Подкинули! – крикнул мужчина.

Филиппов узнал его; двадцать лет назад он был похудее, конечно. Но как был мелкотой, сявкой, так и остался. Не жалко. Он посмотрел в окно. Там был темный двор, и не верилось, что в ста шагах веселая ночная Москва.

– Подпишите, – сказал мент.

Филиппов подписал.

– Благодарю, – сказал мент, отдавая паспорт.

– Пожалуйста, пожалуйста, – улыбнулся Филиппов. – Обращайтесь!

Выйдя наружу, он пошел дальше, но потом свернул в Угловой переулок, прошел его насквозь, поймал такси, доехал до Белорусского вокзала, купил билет на экспресс до «Шереметьево».

Бумажник был с собой, остальное неважно.

Утром улетел в Калининград и больше в Москву не ездил.

У любви, как у кошки, хвостик

Хочется сочинить сюжет для оперы.

Например, такой.

Дон Хозе, отсидев срок, возвращается в родной город.

На площади он встречает свою бывшую невесту Микаэлу. Она красива и пышно одета. Ее сопровождают Фраскита и Мерседес; они заискивают перед ней.

Хозе полон раскаяния. Он просит у нее прощения за горе, которое он ей причинил, связавшись с Кармен и разорвав помолвку.

Микаэла насмешливо отвечает, что даже благодарна ему. После его ареста она вышла замуж за капитана Цунигу и прибрала к рукам сигарную фабрику и всю табачную торговлю в городе.

Она дает Хозе несколько золотых и просит больше ее не беспокоить.

В гостиничном ресторане Хозе встречает Цунигу. Тот рассказывает, что оказался под каблуком у Микаэлы, оборотистой и злой бабы. Ругает ее.

Хозе вступается за свою бывшую невесту и вызывает Цунигу на дуэль. Тот говорит, что нужны секунданты. Забежавшая в ресторан Фраскита зовет Данкайро и Ремендадо. Бывшие контрабандисты, они стали полицейскими. Они хором убеждают Хозе, что это глупо вызывать на дуэль мужа бывшей невесты.

Ресторан пустеет.

Задержавшийся у стойки Данкайро говорит, что в городе жить скучно, и даже веселая Кармен уже не та.

– Кармен? – изумлен Хозе. – Ведь я ее убил!

– Ей сделали операцию, – отвечает тот. – Она выжила. Но теперь уже не танцует. Она торгует в табачном киоске.

Наутро Хозе идет за сигаретами. Он издалека видит Кармен, как она отпирает киоск. Боже, как она изменилась! Располневшая, седая, печальная.

Она оборачивается и узнает его. Старая любовь пронзает ее сердце. Она обнимает Хозе, умоляет простить ее, говорит, что прощает ему тот удар кинжалом. В душе у Хозе просыпаются воспоминания. Кармен предлагает ему жить у нее в доме, и он готов пойти с нею.

Тут на площади появляется Микаэла в сопровождении Эскамильо. Он, как председатель городского общества защиты животных, просит у богачки Микаэлы благотворительный взнос. Он флиртует с ней, целует ей руки, она воркует в ответ.

Хозе смотрит то на Кармен, то на Микаэлу.

Микаэла кажется ему гораздо красивей. Он возмущен, что Эскамильо опять отнимает у него любимую женщину, правда – другую. Он вынимает нож, но Кармен выбивает его у Хозе из рук.

– Ты мой! – говорит она и обращается к Микаэле: – Сеньора, позвольте мне начать торговлю на час позже, я провожу моего жениха к себе в дом, он приехал издалека, сеньора.

– Хорошо, – говорит Микаэла. – А ты за это поработаешь до восьми вечера.

– Да, сеньора, – кланяется Кармен и берет Хозе за руку.

– Нет! – восклицает Хозе. – Прочь, цыганка! Я люблю ее! – и бросается на колени перед Микаэлой.

Кармен хватает с земли нож, вонзает его в шею Хозе.

– Полиция! – кричат Микаэла и Эскамильо.

Появляются Ремендадо и Данкайро.

– О, что же будет со мною? – рыдает Кармен.

Микаэла обнимает ее и говорит ей и одновременно полицейским:

– Оформим как необходимую оборону.

В смысле – не говорит, а поет.

Изменник

Один молодой человек стоял перед письменным столом.

Стол был придвинут к окну. Комната была маленькая. Еще там была кровать, желтый старенький шкаф и кусочек ковра на линолеумном полу.

Дело было после обеда.

Дело было в одном не очень далеком, но теперь уже заграничном городе – случается ведь такое, когда наши города вдруг становятся иностранными, – но ничего особенного, кстати. Примерно полвека назад это происходило в Британской империи, а в Средние века вообще было обычным делом.

Что-то я отвлекся. О чем это я?…

Дело было после обеда.

Дело было в одном не очень далеком, но теперь уже заграничном городе – случается ведь такое, когда наши города вдруг становятся иностранными, – но ничего особенного, кстати. Примерно полвека назад это происходило в Британской империи, а в Средние века вообще было обычным делом.

Что-то я отвлекся. О чем это я?…

Да, вот о чем. В одном теперь уже заграничном городе был пригород. А в пригороде был дом отдыха. И в этом доме отдыха жили участники летней школы молодых ученых.

Поэтому на письменном столе лежали книги с закладками, тетрадки, карандаши и блюдце с недогрызенным яблоком. Еще пепельница. Пачка сигарет и зажигалка.

А еще на столе сидела девушка Маша.

Она обнимала молодого человека, а он ее. Он стоял, она сидела на столе и обнимала его не только руками, но и ногами тоже, у нее были сильные ноги в черных бриджах, белых носках и кедах. И этими прекрасными ногами она обнимала его за бедра, пока он обнимал ее за плечи и талию. Такие у них были раскованные, но на данный момент пока еще невинные ласки.

Потому что у них пока еще ничего не было. Они подружились только позавчера. Хотя знакомы были уже года полтора, наверное. Они оба были молодые ученые из одного и того же института, но раньше как-то не обращали друг на друга внимания. А тут буквально с первого дня всё началось, прямо в автобусе, который вез их на эту летнюю школу.

Они обнимались и болтали о всякой ерунде, и вдруг она спросила:

– А что Алиса скажет? Не обидится? Скажет Алиса: «А ну-ка, колися!»

Она произнесла «Алися», так что вышло в рифму.

Алиса была жена молодого человека. Они поженились два месяца назад. Она работала в том же самом институте, но на летнюю школу не поехала.

Молодому человеку эти шутки не понравились.

– Пока что нет, не обидится, – сказал он. – Пока что я ей не изменяю.

– Ах, не изменяешь? – Маша сильно оттолкнула его, соскочила со стола и крикнула. – А ну вон отсюда!

Крикнула вроде бы смеясь, но на самом деле совершенно серьезно.

Он попытался обнять ее, но она вырвалась. Он обхватил ее обеими руками, она больно уперлась кулаками ему в грудь. Он не отпускал и бормотал: «Прости, прости, прости». Наконец она опустила руки и шепотом спросила:

– Ну что? Изменяешь?

– Изменяю, – сказал он. – Уже два дня изменяю.

Она обняла его.

Потом, через полгода примерно, он развелся с Алисой.

Но женился не на Маше, а совсем на другой.

Сестры – нежность и точность

Однажды вечером, примерно в половине шестого, я сидел в уличном кафе на Малостранской площади в Праге, на углу собственно площади и Мостецкой улицы, которая ведет к Карлову мосту. Пил кофе, ел пирожок и глядел на храм Св. Николая, на трамвайную остановку, на светофоры, которые загорались красивым красным цветом.

В Праге вообще много красивого красного – розы и гортензии, названия улиц и номера домов, шарфы, занавески и даже красная подкладка сюртука у какого-то странного джентльмена.

Но я про другое.

Рядом со мной, за соседним столиком, сидели две девушки. Даже, можно сказать, девочки. Они пили зеленый чай из высоких толстостенных фаянсовых чашек. Еще на столе был большой фотоаппарат – один на двоих.

Они устали, сбросили туфли. Одна поджала ноги под себя, скрестила их и сидела почти что в позе лотоса.

Другая вытянула ноги под столом и, поставив пятки на перекладину, сводила и разводила стопы. У нее были трогательно толстенькие пальцы с короткими ненакрашенными ногтями, да и сами ножки у нее были толстые и короткие.

Лотос и Коротышка.

Они довольно громко разговаривали, вроде бы по-чешски. Но с официантом вдруг заговорили по-английски. То есть это были не чешки. Хотя язык был прохож на славянский. Но точно не знаю. Не разобрался, не расслышал.

Не в том дело.

Официант принес им пиццу, а также вилки и ножи.

Лотос разрезала пиццу на четыре куска и уронила свой нож. Красиво и ловко нагнувшись, подобрала его с каменного пола. Коротышка что-то сказала ей. Наверное, «брось его, он грязный!». Лотос засмеялась и положила нож на стол. Подула себе на пальцы, обтерла их салфеткой. Коротышка засмеялась тоже.

Они стали есть пиццу руками.

Потом допили чай.

Потом стали говорить о чем-то очень тихо.

Официант унес пустую посуду.

Коротышка положила руки на стол, медленно протянула их вперед. Лотос положила лицо ей в ладони. Коротышка погладила ей щеки. Лотос приподняла голову и посмотрела на подругу. Она тихонько шевелила губами, касаясь ими Коротышкиных пальцев.

Потом они позвали официанта. Он принес счет.

Они полезли в кошельки, достали по сто крон каждая. И еще по какой-то монетке. И расплатились точно пополам.

Почему?

А нипочему. Потому что только так.

Вот так, и точка.

Спасительница

Вот какую историю мне рассказал один человек в Праге.

Будто бы где-то в сельской местности нашли старый колодец, заваленный листвой и мелким хворостом. Хворост и листву раскопали и увидели, что на дне этого сухого колодца лежит куча каких-то бумажек. Достали.

Оказалось, что это письма. Рядом лежали разорванные конверты. То есть письма были вытащены из конвертов, прочитаны и выкинуты.

Писем было очень много. Несколько сотен.

Судя по датам, они были написаны в начале сороковых годов.

Адрес на всех конвертах был один и тот же. Это были доносы, посланные в гестапо, из нескольких деревень, расположенных по соседству.

Доносили на соседей, приятелей, родственников. Батраки на хозяев, хозяева на батраков. Пьяницы на трактирщика, трактирщик на пьяниц. В общем, все на каждого и каждый на всех. Почти по Гоббсу – война всех против всех в масштабах глухой сельской местности.

Но там была еще и почтальонша. Такая обыкновенная тетка. Крепконогая и коренастая.

Она выгребала письма из деревенских почтовых ящиков, складывала в свой мешок, садилась на тяжеленный велосипед и ехала в большое село, где была почта, а также располагалось отделение гестапо.

Но по дороге она заезжала в лесок и присаживалась у старого высохшего колодца. Доставала письма, бестрепетно вскрывала их – кто знает, может быть, у нее давно была такая нехорошая привычка? – вскрывала их, прочитывала и доносы выкидывала.

И вот так все годы оккупации.

Может быть, это сказка.

Но всё равно хорошая какая тетка.

Один, понимаешь, и другой такой же

Шкловский о Чуковском:

«Всю жизнь сладкоголосый гад зарабатывал на литературе. Он талантливый человек, пусть он живет, но не надо, чтобы он жил со славой. Я устал, я не сумел тогда съесть старика, но его, сукиного деда, я презираю».

(29 апр. 1939, письмо к М.П. Левину)

Чуковский о Шкловском:

«О Шкловском скажу: неожиданный мерзавец. Читая его доносы, я испытывал жалость к нему. Бедный, завистливый, самовлюбленный мерзавец. Но талантлив, порою умен, вообще какие-то большие возможности в этом человеке есть несомненно».

(июнь 1940, письмо к Л.К. Чуковской)

Впрочем, на самом деле это стандартная формула:

подлец, но талантливый

или

хороший человек, но бездарен.

Даже и не поймешь, что лучше. В смысле что хуже.

Старинная книга

9 февраля 2010 года мне приснился ворох суперобложек прямо на полу, в комнате, в углу. А книги на полках стоят просто в переплетах. Как будто их только что раздели, сняли суперобложки.

Я этого не люблю. Книга должна быть в том виде, в каком она издана. Снимать суперобложки неправильно.

Поэтому я пытаюсь навести порядок. Поднимаю несколько суперобложек с пола, иду к полкам – а там книг целый стеллаж с пола до потолка – и начинаю искать. Глаза болят от пестроты книжных корешков. Неудобно. Тогда я делаю наоборот – беру наугад несколько книг с полки, сажусь на пол и начинаю искать их обложки. Тоже нехорошо – бывают же книги, которые издаются без суперобложек. Непонятно, что делать. В глазах всё мелькает и прыгает. Раскрываю первую попавшуюся книгу.

Там какой-то старомодный переводной текст, примерно такой:

«…я рано вкусил горечь унижений, ибо отец мой, скромный чиновник в канцелярии государственных доходов, внезапно лишился места по интригам городского советника господина Делароша. Я не знаю, чем это было вызвано: мы были бедны, и никакого имущества, на которое желал бы наложить свою лапу этот алчный крючкотвор, у нас не было, если не считать дома, который мы хоть и называли своим, однако же на самом деле взяли его в пожизненную аренду у доброй госпожи Круасет, крестной матери покойного отцова брата, умершего в 17** году от болотной горячки. Все в городе знали, что этот дом нам не принадлежит. Не было тут и любовной истории, которая заставила бы Делароша так вцепиться в нашу несчастную семью и так упорно вредить моему отцу, словно бы требуя от него чего-то. Моя матушка была немолода и некрасива, страдала излишней полнотою ног, а на левой щеке носила след сильного ожога – нетрезвая кормилица едва не спалила ее в камине, когда ей было менее года. Красавицы-сестры, на которую мог бы посягнуть распутный Деларош, у меня не было также: я рос единственным ребенком в семье. Так что причина несчастий моего отца была для меня тайной, которая, однако, наполняла мою жизнь. Припоминая первые впечатления детства, скажу, что самым ранним воспоминанием моим были проводы отца холодным сентябрьским утром. Дело в том, что старый король скончался полгода назад, и новый юный монарх должен был ехать в Реймс свершать обряд коронации железной короной франкских королей, хранящейся в тамошнем соборе. Известно было, что Его Величество проедет через городок N, что в пятнадцати лье от нас, и, возможно, там и заночует. По этой причине отец решил поспеть туда, броситься к стопам молодого монарха и попросить о милости и защите. Помню смутно, как матушка вечером зашивала ему камзол и собирала в сумку печеную курицу и хлеб; помню явственно, как он, ранним утром, уже взобравшись на коня…»