– А я думала – вы принесете самовар, – выдохнула, сама того не ожидая, Маруся.
– Но кто же его, простите, поставит? – искренне удивился Артемий. – У меня слуг нет. Бриоши, к несчастью, тоже не очень свежие.
Однако вкус и чая, и булочек, несмотря на непривычность обстановки, оказался замечательным. Маруся съела все до одной, но дальше слушать речи про нелюбимого ею писателя ей не хотелось.
– А ваша усадьба есть в справочниках? – попыталась она сменить тему. – Сейчас вышли очень хорошие обзорные книги, прямо по районам…
Артемий задумался:
– Ну, возможно, в Алфавитном списке по уездам или в каком-нибудь обзоре помещичьих усадеб… Не знаю, не интересовался. А вам, собственно, зачем?
– Не знаю, – честно ответила Маруся. – У меня душа оттаивает, когда я попадаю в такие углы. Знаете, эти въездные аллеи, отцветшие куртины, старички за преферансом, дети на качелях…
– Знаю, – серьезно подтвердил хозяин.
– У меня ничего этого не было – этого золотого, общестарорусского детства, и я чувствую свою шаткость, неуверенность, словно опоры нет… А когда я попадаю… пусть даже на руины, мне становится хорошо, прочно как-то, спокойно… Мне это очень, очень нужно. Мне говорят, что сегодня мало кому такое нужно, но это неправда, всем нужно, просто они не понимают… – Тут Маруся окончательно сбилась и встала. – Спасибо, я, пожалуй, пойду уже…
Артемий тоже поднялся и положил ей на плечи свои худые, на вид почти бесплотные руки, ощущавшиеся однако тяжело и значительно. От них шел жар, и Маруся невольно посмотрела прямо в серые глаза под тяжелыми тонкими подрагивающими веками.
«Вы нужны мне», – прямо говорили они, и Марусино сердце дрогнуло от жалости и любви. Конечно, трудно жить такому странному, никем нынче не понимаемому, вероятно, свихнувшемуся на прошлом, в общем-то молодому еще человеку. Сидит в своем придуманном мире, как в скорлупе… – Я еще… приду, – прошептала она и опрометью выбежала из гостиной, успев все же заметить в сенцах новую полураскрытую дверь, за которой сверкнул блестящий бок рояля. Совсем смешавшись от увиденного и услышанного, Маруся позвала Вырина, как что-то единственно реальное, но противный пес не показывался и на крик не отзывался. Она с тайным страхом обежала домик, но, кроме голого прибрежного песка, не увидела ничего. Не было ни кустов, ни собаки, а рояль в это крошечное помещение внести было и вовсе невозможно. И, словно спасаясь от самой себя, Маруся с разбегу бросилась в воду.
* * *Она долго плутала лесом, разбила коленку и даже, к своему ужасу, – ибо гонорар должен был прийти только через пару недель – утопила в болоте кроссовку. Наконец, уже где-то часам к трем пополудни, она вышла в придорожный борок, который нельзя было спутать ни с каким другим, и через полчаса оказалась дома. Пса-предателя там не оказалось, но Маруся, как ни странно, не испытывала по этому поводу никакой тревоги или злости. Все-таки именно благодаря ему она попала в этот странный дом и увидела этого непонятного, наверняка ненормального, но такого красивого и удивительного человека. А пес – что? За время, прожитое за городом, Маруся вполне прониклась крестьянским убеждением, что никакая собака в лесу не пропадет. Завтра же она встанет пораньше, переведет свои положенные десять тысяч печатных знаков и уже сама отправиться на остров. Но плавание в утренней реке не прошло для Маруси даром: на неделю она слегла с жесточайшей простудой, так что даже пришлось посылать появившегося Вырина к соседке с запиской в зубах. Меду Марусе принесли, но на ноги она поднялась только к первому Спасу.
Глава 5
Август стоял грозовой, но не было в этих грозах напряжения и духоты; просто по утрам легко дышалось, травы поднимались выше пояса, и деревья постоянно сверкали свежевымытыми листьями. Маруся, еще болея, как-то быстро и складно закончила переводить бесконечные россказни про неподражаемого сэра Эндрю, гонорар вместе с новым заказом ей привезла приятельница, и потому теперь в середине месяца у нее неожиданно образовалось несколько совершенно свободных дней. Несколько раз она уходила с Выриным далеко в поля, но присмиревший в последнее время пес почему-то никуда больше не рвался и вел себя добропорядочным домашним животным. Не добившись толку от Вырина, Маруся сама принялась исследовать все окрестности в поисках того молодого борка, от которого теперь дорога к островку казалась ей простой и ясной. Но борок исчез, словно сквозь землю провалился.
В принципе в этом не было ничего удивительного: по Полужью теперь бесследно исчезали не то что борки, а целые леса, и Маруся сама часто просыпалась от выматывающего душу, как сирена воздушной тревоги, звука пил где-нибудь за Ящерой или Веряжкой. От него было невозможно избавиться, он ввинчивался в нервы, проникал в самую плоть, и потом, стоя порой на платформе и видя, как проносятся мимо в сторону белоглазой чуди[38] вагоны с мертвым лесом, Маруся никак не могла избавиться от сравнения этих товарняков с вагонетками Дахау. Так что, должно быть, нет более того борка, как и не было, а в незнакомом месте найти искореженную тракторами землю и пни в нынешнем августовском буйстве было практически невозможно.
Тогда Маруся стала просто бродить по окрестным лесам наобум. Она открыла для себя много прелестных уголков, обнаружила нетронутый брусничник, как розовой пеной, залитый спеющими ягодами, и даже один раз увидела медведя, с жадностью пожирающего остатки малины. Но ничего похожего на болота, встретившиеся тогда на ее пути к островку, не было и в помине. Наконец, она решила прибегнуть к народной магии: хоть это и было весьма неудобно, надела левый сапог на правую ногу, воткнула в отворот куртки иголку и отправилась искать такое место, чтобы там рядом с молодой жизнью новой поросли обязательно стояли бы деревья, уже приговоренные к смерти, и лежали бы мертвые, как гробовой доской, покрытые мхом стволы.
Часа через два она все-таки нашла нечто подобное – своеобразное лесное кладбище с уже засохшими ночными красавицами, которые, как большинство красавиц, в глубокой старости становятся особенно страшными. Здесь было прохладно, а качающиеся стволы терлись друг о друга и скрипели, вызывая мурашки по всему телу. Вырин, устроившись под вывернутым корнем полусгнившего дерева, свернулся в кольцо и периодически тихонько рычал, нервно вертя кудлатой головой. Марусе стало вдруг жутко не по себе, ибо точно так же, как собака, она чувствовала свое полное ничтожество и бессилие в этом диком и недружелюбно поглядывавшем на нее мире. Быть может, человек деревенский, с детства выросший на сказках и в лесах, и способен органично войти в подобное пространство, но литературной женщине, тридцать лет прожившей в огромном, пусть, правда, и тоже мифическом городе…
Маруся сжала пальцами иголку и поспешно забормотала нечто невразумительное о том, что ей непременно нужно выбраться отсюда, и чтобы полноправный хозяин леса помог ей выйти на нужную дорогу:
– Сгинь, сгинь, обернись, красной шапкой поклонись… Лист против сердца, рябину на хребет, угроз нет и просьб нет… выведи до петухов меня, травой до груди да лесом до пня…
Слова были совершенно бессмысленными, но, произнося их, Маруся все отчетливей понимала, что именно в таких местах и рождалась у русского человека его безнадежная лесная вера, не ушедшая даже с православием. Какой-то живой трепет разливался по лесу, и, когда где-то вдалеке вдруг промелькнуло что-то ярко-красное, она даже не удивилась и не испугалась. Зато вскочил Вырин, но, вместо того чтобы с лаем броситься вперед, спрятал хвост между костлявых задних лап и как-то боком потрусил к еловым зарослям.
– Вырин! – обиженно крикнула Маруся. – Как не стыдно?!
Но пес уже скрылся среди низкой, почти черной завесы. Когда же Маруся снова повернулась в сторону сухого болота, то увидела, что к ней, ловко прыгая по кочкам, приближается невысокий старичок в широкополой красной шапке и с корзинкой в руке.
Трудно современному человеку поверить в реальное действие простонародного заговора, но Маруся уже почти не сомневалась, что перед ней действительно лешак, гаркун, ляд, вольный или – как там называют его еще. От растерянности она даже разжала пальцы, все еще сжимавшие иголку. Старичок остановился и, щуря небольшие глаза над облупившимся носиком, стал смотреть на Марусю с большим любопытством.
– Овечья морда, овечья шерсть… – еще машинально прошептала она.
Тогда старик звонко расхохотался:
– Так вы меня… Меня! За лешего приняли?! – Старик смеялся так, что выронил корзину, из которой вывалились на траву роскошные боровички. – Вот ведь история! А надо было бы, надо! Может, раз в жизни такое человеку и выпадет, чтобы его искренне – и за лешака! Эх, я бы вам такого лешего сыграл – внукам рассказывали бы!
– Извините, – только и пролепетала Маруся, некстати вспомнив, что, кроме всего прочего, и стоит она в сапогах навыворот.
– Извините, – только и пролепетала Маруся, некстати вспомнив, что, кроме всего прочего, и стоит она в сапогах навыворот.
– Что ж тут извиняться. Оно лешего-то и вправду было бы полезно при нынешней вакханалии напустить. А то вчера к Замостью ходил – а там и места не узнать, все вырублено. И сколько ни кричал, ни доказывал в управлении культуры, чтобы хоть здесь унялись, – все втуне.
Упоминание управления культуры, к тому же в сочетании со словечком «втуне» Марусю сразу успокоило, хотя и задало новые загадки.
– Уж простите, я никак про лешего не подумал, тем более слыша, как вы зачем-то поминали давно упокоившегося Самсонушку. Зачем, думаю, и почему? – Маруся повертела головой в поисках виновника, но противного пса и след простыл. – Да и места эти не его.
– Что значит «не его»? – уже окончательно пришла в себя Маруся.
– То, что он тут лишь обязанности свои исполнял, долг нес, так сказать, а место ему, конечно, куда южнее, кореннее. Здесь же места наносные, нехорошие, ненашенские. Я вам признаюсь, что и сам, будучи по роду службы хранитель и представитель, все-таки как-то не того… не уверен. Вас как зовут?
– Маруся. Мария, разумеется.
– Вот-вот. И лицо у вас хорошее, русское – что вам делать на этой-то стороне? Ваше место – там. – И старик махнул рукой непонятно куда. – Выйти сможете?
– Наверное.
– Ну и идите с Богом. А будете рядом, заходите чайку попить, поговорим еще о Вырине, а заодно уж и о Сирине тоже. – И, не слушая Марусиного ответа, старик повернулся и бодро зашагал прочь, подскакивая на кочках.
«Дачник какой-нибудь из университетских гуманитариев. Они там всегда любили почудить да и поизображать из себя, а на старости лет и подавно», – подумала Маруся, но старичок еще долго не шел у нее из головы. Постояв еще немного в раздумьях, она направилась прямо в ту сторону, в которую будто бы как-то неопределенно махнул рукой старичок, и, не плутая более, вернулась домой, решив впредь не трогать уже всю эту странную народную магию, не давшую ничего, кроме стертой ноги. Правда, явно не захотевший встретиться с болотным старичком Вырин после этого похода опять исчез, и это исчезновение вкупе с его странным поведением в лесу все-таки утвердило Марусю в существовании некой силы, которую, впрочем, можно назвать как угодно: хоть лешим, хоть университетским профессором на отдыхе.
* * *Назавтра был Второй Спас, и три с половиной бабки, обитавшие в Бекове, давно уже слезно молившие Марусю отправиться с ними в ближайшую церковь, то есть в Рождествено, наконец-то превозмогли ее непонятное упрямство. Они почему-то свято верили в то, что новая городская насельница может одним движением руки остановить попутку, а то и автобус. Ехать в переполненную модную церковь Марусе не хотелось: уже несколько лет, еще живя в городе, она полюбила отмечать этот почти языческий праздник где-нибудь в крошечной сельской церквушке. Там, где разнообразие выложенных на столы и полы плодов так славно сочетается по цвету с простыми старыми иконами и где в светлой службе читается живое благословление всем земным радостям. Она любила этот странный, ни с чем не сравнимый запах воска и яблок, поздних цветов и накрахмаленных до синего хруста старушечьих платочков, запах прощания, слившегося с надеждой.
А в Рождествено явно понаедут городские эстеты, станут изображать набоковских гостей и испортят всю прелесть воистину деревенского праздника. Однако, в тысячный раз упрекнув себя в неуемной и неуместной гордости, Маруся согласилась и уже в половине седьмого тряслась в автобусе, зажатая с обеих сторон скрипящими кочнами капусты и дыша розовобокими яблоками.
Впрочем, теперь она уже не жалела о поездке, решив, что как раз в Рождествене-то и можно будет спросить у старожилов и о таинственном острове, и о странном его обитателе, а заодно уж и о чудаковатом «профессоре».
Вокруг красной церкви плескалось разноцветное людское море, в сотни раз умноженное и отраженное красками принесенных даров. Священник, видно, уже давно кропил горы огурцов, брюкв, яблок и появившихся на таких праздниках не столь давно арбузов, дынь и даже авокадо с манго. Достояв службу до того самого места, когда, по идее, весь храм должен единым дыханием отчитать «Символ веры», а на самом деле едва подшепетывает двум-трем старухам, Маруся решила выйти, в очередной раз упрекнув себя за то, что так и не удосужилась выучить эти красивые и простые слова. Она уже осторожно проталкивалась сквозь толпу к выходу, когда до ее слуха вдруг донесся шепот двух мальчишек лет по десяти, которых сюда явно загнали какие-нибудь прабабки. Разговор этот чем-то насторожил ее.
– Да ну, все говорят, что там жуть какая-то, и огромный пес сторожит. Загрызет еще на фиг!
– Дурак ты, Валька! Сегодня что?
– Говорят, Спас…
– А больше ничего не говорят? Эх, ты, лето в деревне прожил, а ни черта не знаешь! – Соседняя бабка, секунду назад казавшаяся ушедшей в молитву, тут же, не изменяя благостного выражения лица, больно ущипнула юного богохульника за щеку.
– У, злыдня! – огрызнулся тот, но продолжил: – Так вот, бабка Антонова говорит, что сегодня еще и гороховые разговины!
– Чего-чего?
– Того! – Он опасливо покосился на соседку. – Историю знать надо! – Он сладострастно испытывал терпение товарища никак не меньше полминуты. – Можно лазать по всем чужим гороховым полям и жрать вволю. А там, я сам видел, во-о-от такое поле и горох жирный-прежирный. Наверное, тот псих в шляпе с ленточками откуда-нибудь из-за границы привез, здесь такого нету, я уж везде все обшарил.
Второй мальчишка согласно кивнул, и они тоже стали пробираться к выходу. Маруся, застывшая было на месте во время этого заговорщицкого перешептывания, двинулась за ними. Огромная собака и псих в шляпе с лентами, хотя и не очень правдоподобно, но каким-то непонятным образом связывались у нее с потерянным в лесах островом и его обитателем. А мальчишки – всегда народ ушлый и знает порой куда больше, чем взрослые, тем более в делах, касающихся чего-нибудь непривычного и таинственного.
Парочка юных заговорщиков зайцами перескочила шоссе и помчалась по правому берегу в сторону ляд.[39] Маруся, проклиная стертую ногу и так и не купленные новые кроссовки, поспешила за ними в то и дело спадающих старых голубых босоножках. Однако она быстро забыла про все неудобства, поскольку с детским восторгом вдруг почувствовала и себя тоже героем своих переводов. «Сэр Эндрю туже запахнул вишневый плащ и бесплотной тенью помчался вдоль берега зеленого Арно к Понто Веккьо…»
Мальчишки быстро свернули влево, и Марусе пришлось продолжить погоню по лабиринту дорожек, видимо лет сто назад бывших парковыми, а теперь превратившихся в лесные. Вьетнамки пришлось взять в руки и скользить по слежавшейся хвое уже босиком. Парк незаметно, но быстро переходил в лес, и Маруся вдруг и в самом деле совершенно отчетлив поняла, что это и есть тот самый уже как будто бы навсегда потерянный ею борок. Правда, на сей раз он выглядел как-то уж слишком правильно и картинно: матово синела голубика, сверкали сталью бочажки, забытыми свечками стояли непонятно откуда взявшиеся здесь люпины, а над всем этим скользили рои бабочек всех размеров и оттенков, от лилового до розового и черного. На секунду отвлекшись на созерцание этого пиршества духа – ибо назвать скопище бабочек пиром плоти у нее как-то не поворачивался язык, – Маруся потеряла из виду обе синие спортивные курточки своих неожиданных проводников.
Поначалу она даже не расстроилась, а обрадовалась: дорога теперь и так ясна, а бегать босиком по лесу – занятие все же не из приятных. Но, пробродив вокруг с полчаса, она так и не нашла ни болотца, ни тропки к озеру. Оставался единственный ориентир в виде горохового поля, которого, правда, в тот раз она не видела.
Перестав бессистемно метаться из стороны в сторону, Маруся действительно очень быстро вышла на край желто-зеленого пространства уже с заметными проплешинами, над которым витал сытный и смачный дух поспевшего гороха. Прислушавшись, Маруся различила и чавкающий хруст – но ни собаки, ни жути, ни, тем более, человека в шляпе с лентами здесь не было и в помине.
Тогда она медленно пошла по самой опушке, стараясь не спугнуть воришек, но поле все не кончалось и не кончалось. Судя по солнцу, давно миновал полдень, стихли редкие птицы, а кузнечики в горохе, вероятно, не водились. Стояла глухая тишина, давно неприятная человеку городскому, давно забывшему о слиянии с природой и во всякой земной тишине чувствующему только подвох и опасность. Маруся тоже занервничала и уже несколько раз вспомнила об оставленном дома Вырине: все-таки с собакой, открытой другим мирам, в лесу чувствуешь себя куда надежнее. И тут, словно в ответ на ее мысли, по кустам леса прошуршало что-то большое и быстрое.
За время, прожитое в Бекове, она, к счастью, успела растерять многие городские предрассудки и знала, что летом медведя и кабана слышно издалека, рысь, наоборот, не услышишь, а волк сыт. Словом, бояться в лесу в это время можно либо змеи или, и даже скорее всего, человека, а поскольку это было не то и не другое, Маруся тут же упала в гороховые заросли и почти неслышно поскребла сухую землю, надеясь, что животное, привлеченное этим мышиным звуком, так или иначе выйдет на опушку.