Оранж. Они миновали Авиньон и поехали по прямой дороге, обсаженной платанами. Через реку Дюране был перекинут широкий мост, по которому движение шло в несколько рядов. В Салоне они остановились у пивной и, пока им заправляли машину, выпили у стойки по стаканчику. Мокрые волосы прилипли у него ко лбу, у нее — тоже. Они рассмеялись, молча глядя друг на друга, потому что одновременно вспомнили прошлую ночь.
Они отмахали еще километров десять или двадцать, но теперь он ехал медленнее, чаще целовал ее и все нежнее сжимал ее колени. Она поняла, что это неминуемо, и сердце ее тревожно забилось.
Он свернул на проселочную дорогу, которая вела в Мирама, но остановил «тендерберд» на обочине и попросил Дани выйти из машины. Он хорошо знал эти места, что было и без слов ясно. Они шли по сосновому лесу под оглушительный концерт цикад и, взобравшись на какой-то холм, увидели вдали Беррский пруд, неподвижные воды которого напоминали большое солнечное пятно.
Мысли в голове Дани путались. Ей было жарко. Стыдно. Страшно. Она сама не понимала, чего она боится.
Он усадил ее рядом с собой на большой камень, поросший сухим мхом. Потом он спросил ее о чем-то, спросил так тихо, что она не расслышала, но все поняла. Она только не могла взять в толк, зачем ему это знать, это было непохоже на него, и почему вдруг его лицо стало чужим, замкнулось и он избегает ее взгляда…
Она понимала, что при таком обороте дела это было оплошностью с ее стороны — ответить так, но она не могла отречься от всего и сказала:
— Я и сейчас продолжаю его любить.
— Он бросил тебя?
— Никто никого не бросал.
— Тогда что же? Почему бы вам не пожениться и не иметь кучу детей?
— Двоеженство запрещено.
— Но существует развод.
— Есть еще и другое, — тихо проговорила она. — Дети, он уже обзавелся ими.
— А его жена, что она за женщина?
— Очень хорошая. Очень милая. Я никогда ее не видела.
— Откуда же ты знаешь, что она милая?
— Знаю.
— А ты его видела с тех пор, как вы расстались?
— Да, да, да. Два раза. — Она нервничала, все это было так глупо. — Хочешь знать точно, когда? Одиннадцатого сентября, два года назад, и семнадцатого августа прошлого года. Получил?
— И все-таки он не бросил из-за тебя жену.
Она ничего не сказала. От жары у нее запотели очки, она сняла их и вынула из сумки платок, чтобы протереть. И застыла с очками в правой руке. Она пыталась ни о чем не думать, она чувствовала, что он смотрит на нее, потом она услышала, как он сказал изменившимся голосом:
— Прости меня, Дани. Я пойду возьму сигареты в машине.
Он нагнулся и нежно, как накануне в ресторане, поцеловал ее в губы.
У нее были такие же теплые, неподвижные губы, такие же непроницаемые глаза, как и тогда в ресторане. Он ушел, не оборачиваясь. Только когда деревья скрыли его от Дани, он побежал. Теперь успех дела решает быстрота. Дани не сразу удивится его долгому отсутствию. Сначала она объяснит это их ссорой. Таким образом, по его расчетам, она не заметит исчезновения машины раньше чем через четверть часа. Кроме того, он хорошо знает эти места, а ей придется потратить минут тридцать — сорок, прежде чем она доберется до телефона.
Если он ошибся и машина действительно принадлежит ей, она заявит о пропаже в полицию. Тогда он проиграл. Еще минут десять уйдет на то, чтобы поднять на ноги первых жандармов. Прежде всего известят тех, что дежурят на северной автостраде и у въезда в Марсель. Они, конечно, заметят промчавшийся мимо них «тендерберд», на него нельзя не обратить внимание. Значит, сцапают его на дороге в Касси.
Итак, в лучшем случае у него есть один час для спасения. Маловато! Единственная его ставка была на то, что Дани Лонго не обратится в полицию или же, если и обратится, то не сразу. История, которую она рассказала ему вчера ночью за столиком, и впрямь какая-то непонятная, если, конечно, она не скрыла ничего.
Ведь когда человеку калечат руку, он поднимает скандал, если жандарм говорит ему, будто видел его утром, а это неправда, то он с ним не соглашается. Да и вообще у этой мисс Четыре глаза много и других странностей.
Филипп, слегка запыхавшись, вскочил в машину, вставил ключ в замок зажигания, почти в ту же секунду нажал на акселератор и рванул с места. За стеной деревьев, оглушенная стрекозами, она наверняка не могла услышать шум мотора. Он осторожно развернулся, дважды при этом съехав в кювет, так как машина была слишком длинная. Подумав о том, что в вещах Дани нет ничего, что могло бы ему пригодиться, а ее это здорово обременит и она задержится еще дольше, он вытащил ее чемодан, раскрыл его и отбросил как можно дальше. Вещи разлетелись по траве вдоль дороги. Брюки, которые были на ней накануне, образовали какое-то причудливое бирюзовое пятно, и он вдруг почувствовал, что ему неприятно видеть это. Он сказал себе, что сбрендил и даже хуже, но все же вышел из машины, поднял брюки, скомкал их, чтобы сунуть обратно в чемодан, и вдруг оцепенел: Дани неподвижно стояла перед ним, он не слышал, как она подошла. Потом он увидел, что это всего-навсего ее белое муслиновое платье, которое, зацепившись, повисло на одном из колючих кустов. Чертыхнувшись, он отшвырнул в сторону брюки, сел за руль и ринулся вперед.
Выехав на шоссе, он с радостью отметил, что на проселочной дороге, где он бросил Дани, ему навстречу не попалась ни одна машина. Южнее, меньше чем в двух километрах от этой дороги, проходила другая, пошире и в лучшем состоянии, и поэтому все предпочитали пользоваться ею. Кто знает, может быть, мисс Четыре глаза потеряет даже больше времени, чем он предполагает, прежде чем ей удастся сесть на попутную машину.
Филипп ненавидел женщин, всех женщин, но все-таки те, которые были наделены некоторой простотой, вызывали у него смутное чувство симпатии. А Дани Лонго трижды вызвала у него настоящую симпатию. В первый раз, когда при входе в гостиницу сказала: «Я не буду тебе в тягость, не беспокойся». Потом — когда они стояли перед конторкой, и она положила ему руку на плечо, словно он был ее братом и они находились во враждебном мире. И больше всего, когда за столиком он снял с нее очки. У нее было такое же беззащитное лицо, как сердце его матери, которая умерла в сорок лет, незамужней, не имея никакого утешения, кроме сидевшего у ее больничной койки ублюдка-сына, а он не сумел бы утешить даже паршивую бродячую собаку.
Надо поскорее забыть Мари-Виржини Дани Лонго, он ее и так достаточно одарил. Он подарил ей ее сумочку, чтобы она могла выпутаться из этой истории, ссору, чтобы впредь не верила басням первого встречного, и один час времени, чтобы отомстить ему. Что ж, у нее есть шансы на удачу.
Он стремительно спустился по северной автостраде, которая идет под уклон до самого Марселя, проехал по окружным бульварам и помчался по шоссе на Обань.
Прошлым летом толстяк Поль дал ему за новую «ДС», которую он угнал таким же способом, сотню тысячефранковых бумажек. Теперь, по телефону, за «тендерберд» он пообещал триста, но — намеками, конечно, — заставил его поклясться, что Филипп не угнал его просто с улицы или еще откуда-нибудь, и спросил, уверен ли он, что владелица этой машины, как и прошлогодняя дама, не заявит о пропаже в полицию.
Когда он свернул на Касси, на «тендерберд» явно обратили внимание жандармы, но не остановили его. Было пять часов двадцать минут. У него появилась надежда, что четырнадцатого он сядет на теплоход с деньгами в кармане, не имея судимости, и в каюте первого класса будет развлекаться с какой-нибудь очередной богатой идиоткой.
Четверть часа спустя он уже ни на что не надеялся. «Тендерберд» стоял у моря, рядом с пристанью, у мыса Канай. Опершись обеими руками о кузов автомобиля, Филипп изо всех сил старался удержаться от рвоты. В одну секунду вся его жизнь превратилась в кошмар, и он стоял под палящим солнцем, изнемогая от ярости и страха. Судимость он заработал, это точно.
Она собрала свои разбросанные вещи. Тщательно уложила их в черный чемодан. Она не пошла по пустынной дороге, по которой они приехали сюда, а снова взобралась на холм, расстелила на плоском камне, где они сидели, бумажный мешок из-под босоножек, разорвав его по шву, и губной помадой крупными буквами вывела дрожащей правой рукой: «Сегодня в десять вечера у дома номер десять на улице Канебьер». Все, что она знала о Марселе, — название одной улицы, да еще то, что жители этого города лгуны, как, впрочем, и повсюду. Она придавила свое послание большим камнем, хотя великолепно понимала, что оно абсолютно бессмысленно. Но не следует ничем пренебрегать: ведь не исключена возможность, что этот парень вернется сюда после ее ухода.
Минут через пять, спустившись с холма с другой стороны, она вышла на дорогу, которую раньше заметила сверху сквозь деревья. На этой дороге было оживленное движение. Первая машина остановилась. В ней сидели мужчина и женщина, на заднем сиденье в полотняной люльке спал грудной ребенок. Дани села рядом с ребенком, положив на колени чемодан.
Ее довезли до небольшого кафе у поворота на шоссе, ведущего к Марселю. Рассыпаясь в благодарностях перед своими попутчиками, она заставила себя улыбнуться. В кафе она выпила стакан минеральной воды у стойки, потом дала официанту счет из ресторана под Балансом, где они обедали с Филиппом, и попросила соединить ее по телефону с этим рестораном.
Будки не было, и ей пришлось разговаривать при посетителях, которые даже понизив голоса, прислушивались к ее словам. К телефону подошла, видимо, сама хозяйка. Да, она помнит даму в белом костюме и молодого человека с нею. Да, она помнит, что к концу обеда молодой человек вышел позвонить. Он вызвал Касси, департамент Буш-дю-Рон, но бумажка, на которой был записан номер, где-то затерялась. Она очень сожалеет.
Повесив трубку, Дани попросила список телефонов департамента Буш-дю-Рон. В Касси не было абонента под фамилией Филантери.
Она спросила официанта, не едет ли кто-нибудь из посетителей в Марсель. Мужчина без пиджака, со светлыми усами предложил ей место в своей малолитражке и всю дорогу перечислял знакомые ему бистро в Париже: он провел там три месяца во время прохождения службы. В Марселе, в этом, наверное, приветливом и приятном для жизни городе, в котором она пока видела только грязные предместья, он высадил ее на большой, залитой солнцем площади, сказав, что эта площадь называется Рон-Пуан дю Прадо. За площадью начинался парк, от нее же в разные стороны тянулись длинные, обсаженные деревьями улицы. Он объяснил ей, что здесь она сможет сесть на автобус, идущий в Касси. Когда он уехал, Дани на автобусной станции прочитала вывешенное на столбе расписание и увидела, что ей предстоит ждать полчаса. Она перешла площадь, неся чемодан и сумочку в правой руке, и села в такси. Шофер, огромный краснолицый мужчина в кепке, посетовал: «Бедняжка, вам это дорого станет», — но, увидев, что она не расположена к разговорам, включил мотор.
За одним из поворотов на извилистой дороге, ведущей на Жинест — название она прочла, когда они поднялись на перевал, — она впервые в жизни увидела Средиземное море. Голубое, как на открытках, переливающееся, раскинувшееся до самого горизонта, который был чуть бледнее его, оно оказалось еще прекраснее, чем она ожидала. Дани заставила себя смотреть в другую сторону.
В Касси, небольшой приморский курортный городок, она приехала в половине седьмого, через два часа с небольшим после поцелуя Иуды, полученного на холме над Беррским прудом. По обе стороны длинной улицы по тротуару густой рекой двигались люди — босиком в шортах или купальных костюмах. Такой толчеи не бывает даже около универсального парижского магазина «Галери Лафайет». Шофер сказал: «Бедняжка, здесь и в будни не протолкнешься, а в воскресенье просто сумасшедший дом».
Дани попросила остановиться у пристани, неподалеку от разукрашенных разноцветными флажками лодок и яхт. Расплатившись за проезд, она вышла на шоссе, поставила чемодан у ног, да так и застыла, ничего не соображая от солнца и гама, но шофер, разводя руками, сказал певучим голосом:
— Да вы не огорчайтесь, все устроится, это уж закон.
Он еще не успел договорить, как Дани, оглядевшись и поняв, что это и есть центр Касси, сразу же увидела волнующее знакомое белое пятно «тендерберда». Он стоял метрах в двухстах от нее, у пляжа, среди других машин, но Дани узнала бы его среди тысячи подобных ему, хотя бы уже по тому, как при взгляде на него забилось ее сердце. У нее так сжало горло, что она не могла дышать, ее охватило какое-то прелестное чувство благодарности ко всему: к Касси, к морю, к солнцу, к толстому шоферу такси и к себе самой за то, что она не пролила ни слезинки и приехала прямо туда, куда следовало.
Ничего не видя вокруг, она шагала к своей Стремительной птице. Не чувствуя усталости, она, как в замедленной съемке, продвигалась сквозь толстый слой пустоты. Машина стояла с опущенным верхом. Филипп Филатери так и не поднял его. Судя по всему, он оставил машину не из-за того, что с ней что-то случилось. Дани положила чемодан на заднее сиденье и наконец внимательно осмотрелась.
В замке зажигания ключей не было. Открыла ящичек: там лежали все ключи и документы на машину. Она села за руль и несколько минут мучительно размышляла, пытаясь понять этого парня из Меца. У него не было денег, но он оставил ей сумочку. Он угнал машину, но бросил ее через какие-то пятьдесят — шестьдесят километров. Нет, она решительно отказывается что-либо понимать. Возможно, в его поступках и есть какой-то смысл, но это уже больше не интересует ее. Может, он сейчас где-то здесь, в Касси, в своем полотняном костюме и черном галстуке, может, он еще вернется, но это тоже ее не интересует больше. Внезапно в ней спало напряжение, словно мягко отошла какая-то пружина в ее груди, и она вдруг увидела себя как бы со стороны, такой, какова она есть: воровка, угнавшая машину, одинокая дура, вдали от дома, с неподвижной рукой в лубке. Дани заплакала.
— Хочешь сыграть в карты? — услышала она чей-то голос.
На ней были темные очки, и маленький мальчик, стоявший у дверцы, показался ей особенно загорелым. Ему было лет пять. Белокурый, с большими глазами, очень красивый, в синих эластичных трусиках в широкую белую полоску и красной майке из эпонжа, он стоял босой, держа в одной руке ломтик хлеба с маслом, а в другой — маленькую колоду карт. Дани вытерла слезы.
— Как тебя зовут? — спросил мальчик.
— Дани.
— Хочешь сыграть в карты?
— А тебя как зовут?
— Титу, — ответил он.
— А где твоя мама?
Он неопределенно махнул рукой, в которой держал хлеб.
— Там на пляже. Можно, я сяду в твою машину?
Она распахнула дверцу и подвинулась, уступая ему место у руля. Это был очень серьезный, степенный человечек, отвечавший на вопросы коротко и сдержанно. Однако она все же узнала, что у его отца тоже есть машина, голубая — и уж она то с крышей! — что в воде он нашел морского ежа и положил его в банку. Он рассказал ей правила своей игры («Это очень сложная игра»). Каждый получал по три карты, и тот, у кого оказывалось больше «картинок», выигрывал. Первую партию они сыграли просто так, без ставки, и выиграл мальчик.
— Поняла? — спросил он.
— Кажется, да.
— На что играем?
— А надо обязательно, что-то ставить?
— Без этого неинтересно.
— А ты что поставишь?
— Я? — переспросил он. — Ничего. Ты должна ставить. Хочешь, поставь свои очки?
Тщательно, отобрав, он дал Дани три карты: две семерки и одну восьмерку. Себе он взял трех королей. Она сказала, что так, конечно, выиграть легко и теперь сдавать будет она. Однако он все-таки опять выиграл. Она сняла свои очки и надела их ему, придерживая за дужки, чтобы они не сползли на нос. Он сказал, что в очках все получается какое-то сломанное, ему это не нравится. Она дала мальчику вместо очков пятьдесят сантимов.
— А теперь доешь свой бутерброд.
Он куснул два раза, не сводя с Дани внимательных глаз. Потом спросил:
— А кто этот мосье у тебя в машине?
Она невольно оглянулась на заднее сиденье.
— Никакого мосье нет.
— Нет, есть. Там, куда кладут чемоданы. Ты же знаешь.
Она рассмеялась, но сердце у нее дрогнуло.
— Какой мосье?
— Который спит.
— Что ты несешь?
Мальчик ответил не сразу. Откинув голову на спинку сиденья, он жевал свой бутерброд и меланхолично смотрел вперед сквозь ветровое стекло. Потом вздохнул и сказал:
— По-моему, он спит.
III. Очки
Мамуля.
Однажды вечером, в Рубе, я посмотрела на ее морщинистое лицо сквозь фужер, наполненный эльзасским вином. Мы сидели в кафе, неподалеку от вокзала. Слышались гудки паровозов.
Убейте меня.
Цюрих, восьмое октября. С тех пор восьмое октября скоро наступит уже четвертый раз. Тогда тоже были поезда. И комнаты в гостиницах. И много света!
Как это мы говорили, когда я была маленькая? Светлы мои волосы, черны мои глаза, темна моя душа, и холоден ствол моего ружья. Господи, что я несу…
Со вчерашнего дня я повидала столько кипарисов. Прованс — сплошное кладбище. Покончив со всем счеты, я буду покоиться здесь, вдали от мирской суеты.
Гостиница «Белла Виста», недалеко от Касси. На одной из улочек капля воды упала мне на лицо. Автобусная станция в Марселе. Высокие стены с бойницами в Вильневе. Боже, сколько же я металась, чтобы оказаться снова один на один с собой.
Стекла моих очков, и без того темные, запотели, и я ничего не увидела, когда открыла багажник. Вечернее солнце, стелясь вдоль эспланады, светило прямо мне в лицо, и внутри багажника, который оказался против света, было темно, как в пропасти. Чудовищный запах ударил мне в нос.
Я вернулась к мальчику по имени Титу, попросила его дать мне сумочку и переменила очки. Я держалась на ногах, и если у меня и дрожали руки, то самую малость. Я ни о чем не думала. Мой мозг словно парализовало.