Я вернулась к мальчику по имени Титу, попросила его дать мне сумочку и переменила очки. Я держалась на ногах, и если у меня и дрожали руки, то самую малость. Я ни о чем не думала. Мой мозг словно парализовало.
Я снова раскрыла багажник. Мужчина был завернут в коврик, он лежал с подогнутыми коленями, босой. Голова высовывалась из пушистой красной ткани коврика, притиснутая к стенке багажника ко мне в профиль. Я увидела его открытый глаз, гладкие волосы, поседевшие на виске, почти прозрачную кожу, натянувшуюся на выпирающей скуле. Он казался лет сорока, а может, и нет — его возраст невозможно было определить. Я тщетно пыталась не дышать и все равно задыхалась. Забинтованной рукой я откинула угол коврика, чтобы получше рассмотреть труп. На нем было что-то вроде халата, шелковое и светлое, то ли голубое, то ли зеленоватое, со стоячим воротником более темного цвета. Из-под халата виднелась мертвенно-бледная грудь с двумя ужасными дырками между сосками. Они так отчетливо выделялись на теле, словно были нанесены киркой. Кровь, вытекшая из ран, черной коркой облепила тело до самого горла.
Я захлопнула крышку багажника, ноги у меня подкосились, и я рухнула на нее. Я помню, что пыталась встать, старалась перебороть себя, даже чувствовала щекой и правой рукой, как жжет меня раскаленный солнцем кузов машины. Потом до моего сознания дошло, что маленький мальчик Титу стоит рядом, что он напуган, и я хотела сказать ему: «Подожди, сейчас, ничего страшного не случилось», — но не смогла выдавить из себя ни слова.
Он плакал. Я слышала, как он плакал, и слышала громкий смех, доносившийся издали, с пляжа. Девушки в бикини носились друг за другом по эспланаде. Никто не обращал на нас внимания.
— Не плачь. Все прошло, смотри.
Его карты валялись на песке. Стараясь удержать рыдания, он обхватил ручонками мои колени и уткнулся носом мне в юбку. Я нагнулась к нему и, успокаивая, поцеловала его в волосы.
— Видишь уже все в порядке. Я просто споткнулась, и у меня соскочила туфля.
Из закрытого багажника он едва ли мог чувствовать запах, который у меня все еще вызывал тошноту. Но я на всякий случай отвела мальчика к передней дверце. Он потребовал свои карты и монету в пятьдесят сантимов. Я собрала все с земли. Когда я снова подошла к нему, он на крыле машины пальцем рисовал какие-то кружочки. Мне он объяснил, что это морские ежи.
Я села на край тротуара, чтобы не наклоняться к нему, притянула его к себе и спросила, как он мог увидеть, что находится в багажнике. Я говорила очень тихо, ласково и почти беззвучным голосом. Наверное, он лучше слышал удары моего сердца, чем мои слова.
— Ты ведь не мог сам открыть багажник? Кто его открыл?
— Мосье, — ответил Титу.
— Какой мосье? Тот, который вел мою машину?
— Не знаю.
— И вы вместе смотрели туда?
— Нет, я был там, за машиной.
Он показал на «дофин», стоявший рядом с «тендербердом».
— Давно это было?
— Не знаю.
— После этого ты ходил к своей маме?
Мальчик подумал. Рукой я стерла следы слез на его щеках.
— Да. Два раза.
— А мосье, который открывал багажник, он не видел, что ты смотришь?
— Видел. Он мне сказал: «Убирайся!»
— Послушай меня. Как выглядел этот мосье? У него был галстук? Волосы у него черные?
— У него был черный галстук. И чемодан.
— Куда он ушел?
Мальчик снова задумался. Он по-взрослому пожал плечами и неопределенно махнул то ли в сторону пристани, то ли городка, то ли еще чего-то другого.
— Идем, тебе пора к маме.
— А завтра ты приедешь сюда?
— Договорились.
Я встряхнула подол юбки, повела его по эспланаде. Он показал мне свою маму, она была самая молоденькая в группе женщин, лежавших в купальных костюмах на пляже. У нее были светлые волосы и очень загорелая кожа. Я слышала, как они смеялись. Вокруг них валялись журналы и стояли флаконы с кремом для загара. Увидев сына, она приподнялась на локте и позвала его. Я поцеловала Титу и помогла ему спуститься по ступенькам на пляж.
Я не хотела возвращаться к машине, к этому человеку с пробитой грудью. Я понимала, что единственное, что я могу сделать разумное, — это пойти в полицейский участок. И, уж во всяком случае, нужно поскорее убраться с пляжа. Я рассуждала так: «Если Филипп знает, что маленький Титу видел в багажнике человека, он, должно быть, бродит где-то поблизости, следит за мальчиком. А может, он следит и за мной? Ну что ж, тогда я заставлю его выйти из засады».
И в то же время я понимала всю нелепость моих рассуждений. Ведь если он, Филипп, засунул труп в машину, которую считал моей, то ему уже плевать на то, что потом буду рассказывать я. И тем более ему наплевать на свидетельские показания пятилетнего ребенка.
Я шагала по пристани, среди безразличной толпы, и сердце мое замирало каждый раз, когда кто-нибудь случайно толкал меня. Потом я бродила по пустынным улочкам. Солнце давно уже зашло, и мне было холодно. На окнах сушилось белье. Я остановилась, чтобы посмотреть назад, и на лоб мне упала капля воды, отчего я вздрогнула всем телом и чуть не закричала. Однако сомнения не было: за мной никто не шел.
Потом я спросила, как пройти к полицейскому участку. Он находился на маленькой площади, обсаженной платанами. Я издали посмотрела на здание, на пороге которого стояли два полицейских. Мне казалось, что я насквозь пропитана омерзительным, тошнотворным запахом, исходившим от неизвестного мертвого мужчины, который лежал в «тендерберде». У меня не хватало смелости подойти к полицейским. Что я могла сказать им? «Я угнала машину моего хозяина, молодой человек, о котором я ничего не знаю, украл ее у меня, а потом я нашла ее здесь с трупом в багажнике. Я ничего не могу вам объяснить, но я не виновата». Кто же мне поверит?
В пиццерии напротив полицейского участка, сидя у окна на втором этаже, я дождалась темноты. Я надеялась немного прийти в себя, попыталась представить себе, что же могло произойти за те два часа, что машина была у Филиппа. Скорее всего случилось что-то непредвиденное, неожиданное, потому что, когда он уходил от меня, его взгляд не выражал ни малейшей тревоги. В этом я уверена. Почти уверена. А впрочем, совсем не уверена.
Я заказала коньяку, но, когда поднесла рюмку к губам, мне стало нехорошо, и я его не выпила.
Если я сейчас перейду площадь, на которую я смотрю через окно, и войду в полицейский участок, то меня уже не выпустят оттуда до конца следствия, а оно может продлиться много дней или даже недель. Перед моими глазами одна за другой возникали картины: меня отвозят в марсельскую тюрьму, меня раздевают, на меня напяливают серый халат, мне мажут пальцы правой руки чернилами, меня бросают в темную камеру. Начнут ворошить мое прошлое, выволокут из него на свет некрасивый поступок, единственный, подобный которому, наверное, есть на совести у многих женщин, но этого будет достаточно, чтобы очернить меня, и моих знакомых, и человека, которого я люблю.
Нет, я не пойду.
Кажется, больше всего сил я потратила на то, чтобы убедить себя, что все случившееся со мной — неправда. Или в крайнем случае, что сейчас вдруг что-то произойдет и этот кошмар кончится.
Я вспомнила один вечер в Рубе. Это было после сдачи устных экзаменов на аттестат зрелости. Результаты вывесили поздно вечером. Я несколько раз просмотрела списки, но своей фамилии не нашла. Я долго бродила по улицам, на лице моем было написано отчаяние, но в душе я лелеяла безумную надежду: произошла ошибка, но справедливость будет восстановлена. Уже шел одиннадцатый час, когда я пришла к Мамуле, в аптеку ее брата. Она дала мне вволю выплакаться, а потом сказала: «Пойдем посмотрим списки вместе, я вижу лучше тебя». И вот в пустынном дворе лицея в полной темноте мы, зажигая спичку за спичкой, принялись снова перечитывать список, ища там мою фамилию, убежденные, что она должна там быть, что в конце концов она там окажется. И она оказалась, даже с пометкой «отлично».
В тот вечер в ресторане напротив вокзала, после ужина с эльзасским вином «в честь такого события», я дала Мамуле обещание, когда ее не станет, советоваться с ней, как с живой. И я всегда держала свое обещание, нарушив его только один раз, четыре года назад, во время моей поездки в Цюрих, потому что мне было стыдно и я опротивела себе еще больше, если бы усыпляла себя воспоминаниями о Мамуле.
Сидя у окна в пиццерии, я думала о ней, о Цюрихе, думала о сыне того человека, которого я люблю, и, конечно, о маленьком Титу, и все это смешалось в одну кучу, и я видела дочку Аниты и даже девочку со станции обслуживания в Аваллоне-Два заката. Как же ее зовут, ведь отец говорил мне?.. И я подумала, что все эти дети, встретившиеся на моем пути, их взгляды, их игрушки — лысая кукла, колода карт — предзнаменование чудовищного наказания, которое меня ждет.
Женщина, что приносила мне коньяк, стояла около моего столика. Наверное, я заметила ее не сразу. Терпеливо, видимо, уже повторяя свои слова, которые донеслись до меня даже не издалека, а просто из другого мира, она спросила:
Женщина, что приносила мне коньяк, стояла около моего столика. Наверное, я заметила ее не сразу. Терпеливо, видимо, уже повторяя свои слова, которые донеслись до меня даже не издалека, а просто из другого мира, она спросила:
— Простите, вы мадемуазель Лонго?
— Да.
— Вас просят к телефону.
— Меня?
— Вы мадемуазель Лонго?
Казалось, меня уже ничем нельзя было удивить, но, как это ни странно, я все же удивилась. Я встала и направилась вслед за женщиной. Только когда мы проходили через зал, я вдруг увидела, где просидела больше часа: скатерти в красную клетку, много, очень много посетителей, запах горячего теста и майорана. Телефонная будка находилась на первом этаже, рядом с плитой, где готовили пищу, и воздух в ней был гнетуще сухой.
Его голос показался мне немного другим, но это был он.
— Ты еще долго будешь так сидеть, Дани? Мне уже осточертело, я сейчас на все плюну! Дани? Ты меня слышишь?
— Да.
— Дани, можно договориться.
— Ты где?
— Недалеко.
— Ты видел меня, когда я вошла сюда?
— Да.
— Филипп, пожалуйста, скажи, где ты?
Он не ответил. Я слышала в трубке его дыхание. Я поняла, что он боится, тоже боится. Наконец он заговорил каким-то свистящим голосом, от которого в трубке начала дрожать мембрана:
— Откуда ты знаешь мое имя?
— Сегодня утром я просмотрела твой бумажник.
— Зачем?
— Чтобы знать.
— Ну и что же ты знаешь?
Теперь не ответила я.
— Дани, послушай, если ты точно выполнишь то, что я тебе скажу, мы можем где-нибудь встретиться.
— А если нет?
— Тогда я немедленно отправлюсь в участок, который ты видишь напротив. Ты меня слышишь?
— Слышу, но не понимаю.
Снова молчание.
— Филипп?
— Не называй меня по имени.
— Где ты хочешь встретиться?
— В конце пристани есть дорога, которая ведет в бухту Пормия. Если не знаешь, спроси. Так вот, километрах в двух — трех от городка ты увидишь гостиницу, это — «Белла-Виста». Там для тебя заказана комната.
— Для меня?
— Я звонил туда. Я бы предпочел комнату здесь, в Касси, но нет ни одной свободной. Поезжай туда на машине.
— Я не хочу больше садиться в эту машину.
— А я хочу, чтобы ты ее угнала отсюда и чтобы тебя видели в ней. В гостинице ты переоденешься, снимешь свой костюм. Я позвоню туда через двадцать минут, чтобы убедиться, что ты уже там. И тогда мы встретимся.
— Где?
— Сначала поезжай туда. И учти, Дани, не пытайся надуть меня, твое положение гораздо опаснее моего.
— Ты так думаешь?
— О да! И не забудь: сними этот костюм.
— Я не буду ничего делать.
— Как хочешь, тем хуже для тебя… Значит, я звоню через двадцать минут.
— А почему бы нам не встретиться здесь, сейчас?
— Ты хочешь, чтобы мы встретились? В таком случае условия ставлю я, а не ты.
— И все-таки я ничего не понимаю.
— Тем лучше.
Он повесил трубку. Я тоже, дрожащей рукой.
Было уже совсем темно, когда я села в «тендерберд». За моей спиной, по краям огромной площади, шумели освещенные ярмарочные балаганы. Сквозь звуки венского вальса из тира доносились выстрелы. Чуть дальше я увидела эстраду для оркестра, украшенную к завтрашнему вечеру гирляндами лампочек.
Пахло морем и анисом. По шоссе, край которого занимали террасы кафе, тянулась беспечная толпа, которая неохотно расступалась передо мной. Я спросила дорогу. За городком шоссе круто поднималось, потом шло мимо новых домов, где на балконах ужинали люди, а дальше тянулось над освещенным луной пустынным пляжем из белой гальки.
Гостиница «Белла Виста» с башнями в мавританском духе возвышалась на высоком мысу, среди сосен и пальм. Здесь было очень многолюдно и очень светло. Я поставила «тендерберд» у въезда в парк, отдала чемодан портье с золотыми галунами, подняла верх машины, заперла на ключ багажник и обе дверцы.
Какая-то молодая женщина помогла мне заполнить карточку для приезжих. Отвечая на вопрос, кто я и откуда приехала, я вспомнила о гостинице в Шалоне, и перед моими глазами всплыло обезоруживающее красивое лицо Филиппа. Это немного приободрило меня. Нет, решительно я законченная психопатка.
Комната была маленькая, с ванной комнатой, облицованной кафелем в цветочки, с новой мебелью, с вентилятором, который охлаждал горячий воздух, и с видом на море. Окно было открыто и я бросила взгляд вниз, на освещенный бассейн, где с громкими криками плескались какие-то юнцы, потом разделась и, стараясь не замочить волосы и забинтованную руку, приняла душ.
Когда я вытиралась, в комнате зазвонил телефон.
— Ты готова? — спросил Филипп.
— Через несколько минут. Что мне надеть? У меня нет большого выбора.
— Что хочешь, только не костюм.
— Почему?
— Меня и так уже достаточно видели в его обществе. Через час встречаемся в Марселе.
— В Марселе? Это нелепо. Почему не здесь?
— Меня достаточно видели здесь. К тому же я в Марселе.
— Я тебе не верю.
— Веришь или не веришь, но это так. Ты знаешь Марсель?
— Нет.
— Черт побери! Дай мне подумать.
— Филипп, — тихо сказала я ему, — я назначила тебе встречу, она на холме, на том месте, где ты бросил меня.
— Встречу?
— На случай, если бы ты вернулся. В десять часов на улице Канебьер у дома номер десять.
— Ты знаешь, где она находится?
— Нет, но, наверное, ее не трудно найти.
— Ладно. В половине одиннадцатого. Машину оставишь на другой улице, а сама придешь пешком. Я буду тебя ждать.
— Погоди, не вешай трубку.
Но он уже повесил. Я спросила у телефонистки, откуда мне звонили. Из Марселя. Поколебавшись, что надеть — брюки, в которых была вчера или белое муслиновое платье, — я надела платье. Я выбрала его потому, что поняла: он не хотел, чтобы его видели с дамой из «тендерберда». Не будь я в таком смятении, предосторожности этого жулика показались бы мне смешными. Я причесалась и посмотрела на себя в зеркало: никаких сомнений, там была я, да-да, я, все было настолько реально, что я закрыла глаза.
Марсель — самый растянутый, самый непонятный из всех городов, которые я когда-либо проезжала. Улочки, еще более узкие, чем парижские, расходятся в разные стороны, и с какой бы стороны ты в них не въезжал, они все равно никуда не приводят. Я несколько раз останавливалась у тротуара, чтобы спросить дорогу, и ничего не могла понять из объяснений, кроме того, что я бедняжка. Мне говорили: «бедная девушка», «бедная мадемуазель», «бедняжка вы, бедняжка». И. все время выяснялось, что я еду в противоположную сторону от улицы Канебьер.
Наконец около здания, которое здесь называли биржей, я нашла огромную стоянку машин. Я закрыла «тендерберд» на ключ и пошла прямо, куда глаза глядят, и эта первая же улица, по которой я пошла, сразу же привела меня на другую, очень широкую, ту самую, оказалось, что я искала, да еще почти напротив дома, где было назначено свидание. Дом номер десять находился в нижней части улицы, у Старого порта, и на нем висела вывеска агентства путешествий. Рядом был большой ресторан — «Сентра», на тротуаре толпились люди, по мостовой сновали голубые автобусы, на зданиях горели неоновые рекламы.
Филиппа не было, но я знала, что он откуда-нибудь следит за мной. Я подождала его несколько минут, прохаживаясь взад и вперед, рассматривала — ничего не видя! — выставленные в витрине оптические приборы, потом почувствовала на своем плече его руку. На нем был все тот же светлый костюм с черным галстуком. Стоя в снующей толпе, мы долго молча смотрели друг на друга. Мне кажется, что, увидев его осунувшееся лицо, я сразу поняла, что он никого не убивал и, что эта история его потрясла не меньше, чем меня.
— Где машина? — спросил он.
— Там, на площади.
— Он все еще в ней?
— Где же, по-твоему, ему быть?
— Дани, кто он?
— Я должна спросить это у тебя.
— Не кричи. Пойдем.
Схватив за локоть, он потащил меня в сторону порта. Мы пересекли ярко иллюминированную площадь, переходя от одного переходного островка к другому, лавируя между идущим сплошным потоком машин. Филипп крепко держал меня за руку. Мы долго шли по набережной, которая называлась Рив-Нев. Ни разу не повернув ко мне головы, он тихим голосом рассказывал, что угнал «тендерберд», чтобы продать его, что до Касси ехал без остановок, а в Касси, осматривая его перед тем, как передать одному владельцу гаража, открыл багажник и увидел в нем труп. Он испугался, он стал следить за маленьким Титу, он не знал, что предпринять. Он решил, что этого человека убила я и теперь воспользуюсь ситуацией, чтобы свалить вину на него, Филиппа. Он был уверен, что никогда больше не встретит меня. Мой приезд окончательно сбил его с толку.
Мы сидели с ним в конце набережной в темноте, на куче изъеденных морской водой досок. Филипп спросил меня, как я напала на его след, после того, как он бросил меня у Беррского пруда.