Если рассуждать здраво — насколько вообще способны рассуждать такие тупицы, как я, — то все мои доводы повисают в воздухе. Ну, как можно додуматься до того, что Караваи убили кого-то и, чтобы снять с себя подозрения, сунули труп в свою же собственную машину? Кроме того, у женщины, которая выдавала себя за меня, наверное, и в самом деле что-то было с рукой, если оказалась необходимость покалечить меня, чтобы я походила на нее. А у Аниты рука была здоровая. И потом — вот тут-то и кроется основное опровержение — как можно было додуматься до того, что она уже в пятницу вечером выбрала место, где будет играть мою роль, в то время как я сама еще даже не подозревала, что окажусь там на следующий день?..
С таким же успехом я могла бы обвинить Бернара Торра или другого моего возлюбленного, с которым когда-то была близка, но он уехал к себе на родину, на другой край земли. Или того, кого я люблю? В общем, кого-нибудь из трех мужчин Дани Лонго. Или, в конце концов, того же Филиппа, моего злополучного четвертого возлюбленного. Или соседку по лестничной площадке. («Она хочет выжить меня, чтобы расширить квартиру»), или одну редакторшу из агентства («Она капельку менее близорука, чем я, но, наверное, жаждет быть единственной в своем роде»), или же всех их вместе («Им осточертела эта Дани Лонго, и они объединились»).
В самом деле, почему бы и нет?
Оставалось еще одно объяснение, единственное, в котором все было логично, но над ним я не хотела даже задумываться — ни за что! — его я начисто отменила. Мне потребовался весь остаток дня, пока я все же пришла к выводу, что оно верно.
К грузовой автостанции я добралась с опозданием на сорок минут, то и дело спрашивая дорогу у всех прохожих, которых я просто чудом не сшибала на пешеходных дорожках. Марсельцы — чудесный народ. Во-первых, если вы пытаетесь переехать их, они выливают на вас не больше брани, чем жители других городов, но, кроме того, они считают необходимым взглянуть на ваш номер и, увидев, что он парижский, понимают, что с вас и требовать нечего, и без злобы, без возмущения, просто для порядка, покрутят пальцем у виска, а если вы в эту минуту говорите: «Я запуталась, я ничего не могу понять в вашем паршивом городе, где на каждом шагу висит «кирпич», и они все ополчились против меня, а я ищу грузовую автостанцию в Сен-Лазаре, если она только вообще существует», — они начинают выражать вам свое сочувствие, говорят, что вам не повезло, и целая дюжина марсельцев окружает вас и каждый дает совет. Поверните направо, потом налево и, когда доедете до площади с Триумфальной аркой, берегитесь троллейбусов, это убийцы, вот сестра жены моего кузена засадила одного водителя в тюрьму, а сама лежит в семейном склепе, на кладбище Кане, а оно так далеко, что и цветов ей не отнесешь.
Рекламная Улыбка, вопреки моим опасениям, ждал меня. Он стоял в стороне от бензоколонок, прислонившись к борту грузовика, видимо, своего, спасаясь от солнца в его тени, и разговаривал с каким-то мужчиной, который сидел на корточках у колеса. На нем была выцветшая голубая рубашка, расстегнутая у ворота, брюки, которые тоже, видимо, были когда-то синими, а потрясающая красная клетчатая каскетка, высокая, с большим козырьком — «последний крик моды».
Грузовая автостанция была похожа на обыкновенную станцию обслуживания автомобилей, только, пожалуй, побольше, и здесь было полно грузовиков. Я круто развернулась и резко затормозила на самом солнце, рядом с Рекламной Улыбкой. Не поздоровавшись, даже не сделав приветственного жеста, он спокойно сказал мне:
— Знаете, как мы сейчас поступим? Маленький Поль поедет вперед с товаром, а мы нагоним его по дороге. И вы дадите мне повести вашу красотку. Кроме шуток, мы, правда, опаздываем.
Маленький Поль, напарник Жана, оказался тем самым человеком, что проверяет давление в шинах. Когда он поднял голову, чтобы приветствовать меня, я его узнала. В Жуаньи они были вместе.
Я вышла из машины. На какое-то мгновение я заколебалась, боясь отойти от нее из-за трупа в багажнике, потому что когда я останавливалась, мне казалось, будто я ощущаю его запах, и хотя мое замешательство было очень коротким, оно стерло улыбку с лица Жана. Я подошла к нему и несколько секунд неподвижно стояла рядом, потом он протянул руку и похлопал меня по щеке.
— Видно, у вас крупные неприятности, — сказал он. — Вы хоть успели перекусить немного?
Я ответила: «Нет, нет», — слегка покачав головой. Он провел рукой по моим волосам. Ростом он был немного выше меня, нос у него был какой-то странной формы, словно перебитый, глаза темные и внимательные, и я сразу почувствовала, что в нем есть все то, чего мне так не хватает: сила, спокойствие, душевное равновесие — и что он — об этом можно было догадываться уже по тому, как он гладил меня по голове, по улыбке, которая вновь появилась на его лице, — хороший человек, хотя это глупое определение, но я не знаю, как сказать иначе, одним словом, что он человек. С невообразимой красной каскеткой на голове.
Он сказал Маленькому Полю, что все, мол, решено, до встречи, но если до какого-то там моста мы его не нагоним, пусть он ждет нас. Рука Жана опустилась мне на плечо, он обнял меня, словно мы с ним старые друзья, и, перейдя улицу, мы вошли в кафе, где обедали шоферы.
Мы сели друг против друга за столик у окна, которое выходило на улицу. Из-за грузовика Жана виднелся хвост моего «тендерберда», и я могла следить, не подойдет ли кто к багажнику. А впрочем, мне было наплевать на это. Мне было хорошо. До чего же я хотела, чтобы мне было хорошо, чтобы меня ничего больше не волновало, чтобы все оказалось дурным сном! Я сказала Рекламной Улыбке, что мне нравится его каскетка, она напоминает шапочки французских лыжниц, я видела по телевизору нечто подобное. Он рассмеялся, снял каскетку и надел ее на мою голову. Я посмотрела на свое отражение в стекле, идет ли она мне. Она была немного сдвинута на затылок, но я не поправила ее — так, по крайней мере, я впервые в жизни показалась себе забавной.
Вокруг нас все, казалось, ели одно и то же блюдо — зразы, которые Рекламная Улыбка назвал «безголовыми жаворонками». Он спросил, люблю ли я зразы, повернулся к стойке, за которой стояла толстая женщина в черном платье, и, подняв палец, показал, что заказывает одну порцию. Никто никогда не узнает, как легко и светло стало у меня на душе в этот момент. И тут он спросил:
— Что у вас с рукой?
Ведь я только собиралась заговорить об этом, я собиралась сделать это первой. Я хотела перебить его, но было уже поздно. Уточняя, он добавил:
— А тогда у вас уже было так?
— Но вы же видели меня! Разве тогда у меня была забинтована рука? Скажите. Это как раз то самое, о чем я хотела вас спросить.
Мой плаксивый тон и, наверное, напряжение, которое он прочел на моем лице, сбили его с толку. Он явно силился понять, чего я от него хочу, долго разглядывал лежавшую на столике мою руку в грязной повязке и в конце концов, как и следовало ожидать, сказал:
— Послушайте, но, насколько я понимаю, вы сами должны это знать лучше.
Посетители кафе постепенно расходились. Рекламная Улыбка заказал графинчик розового вина для меня и кофе для себя. Время от времени он говорил мне: «Покушайте хоть немного, остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Что я служу в одном рекламном агентстве, что шеф пригласил поработать меня у него дома, а на следующий день доверил мне свою машину, и мне взбрело в голову уехать на ней на четыре дня. Я перечислила всех, кого встретила по дороге: парочка в ресторане на шоссе, продавщицы в Фонтенбло, он сам в Жуаньи, старуха, которая утверждала, будто я забыла у нее свое пальто, владелец станции обслуживания, на которой мне покалечили руку, и два его приятеля, жандарм на мотоцикле, хозяин гостиницы «Ренессанс». Я шаг за шагом во всех подробностях рассказала об этих встречах. Я умолчала лишь о трупе в багажнике и — это было ни к чему и как-то смущало меня — о Филиппе Филантери. Короче говоря, мой рассказ обрывался на Шалоне.
— А дальше?
— Дальше — ничего. Я поехала в Касси, взяла номер в гостинице.
Он долго смотрел на меня. Я ковыряла вилкой зразу, но не взяла в рот ни кусочка. Он закурил сигарету, кажется, четвертую за это время, пока я говорила. Стрелка часов уже приближалась к трем, но он ни разу не взглянул на них. Да, Рекламная Улыбка — настоящий человек.
Я уж не помню, по какому поводу, но еще в начале нашего разговора он сказал, что наделен сообразительностью и хорошо еще, что умеет читать и писать, ведь он даже не закончил начальную школу, и что-то еще в том же духе. Но, когда он теперь заговорил, я поняла, что он скромничал, потому что он сразу же угадал, что я чего-то недоговариваю.
— Одного я не понимаю. Ведь теперь уже все кончилось. Вас оставили в покое. Почему же вы так волнуетесь?
— Просто я бы хотела разобраться.
— Просто я бы хотела разобраться.
— Зачем? Может, и впрямь над вами подшутили, но не я, — тогда к чему так уж усердствовать, лезть из кожи вон…
— Я и не лезу…
— Ах так, тогда простите. Значит, вы звонили в Жуаньи и приехали сюда только ради моих прекрасных глаз? Что ж, я не возражаю. — И, помолчав, он проговорил. — Скажите мне, что вас тревожит?
Я пожала плечами и ничего не ответила. Моя тарелка так и осталась полной, он заявил, что если я буду продолжать в том же духе, то ребрами поцарапаю свою ванну, и заказал мне кофе. После этого мы сидели некоторое время молча. Когда женщина в черном платье принесла мне кофе, он сказал ей:
— Слушай, Ивонна, закажи-ка мне в Жуаньи 5-40 и постарайся, чтобы дали поскорее. И принеси счет, а то Маленький Поль совсем врастет там в землю, он уехал вперед.
Она что-то невнятно пробормотала по поводу прогулки на свежем воздухе и ушла к телефону. Я спросила Рекламную Улыбку, зачем он вызывает Жуаньи.
— Так. Одна идея пришла в голову. Все, что там говорили ваш владелец станции обслуживания, ваш жандарм, — все это слова, пустые слова. И даже карточка в гостинице Шалона тоже ничего не доказывает, раз она заполнена не вами. Вам могли наплести что угодно. А вот пальто, забытое у старухи, это уже нечто реальное. С него и надо было начинать. Не так трудно узнать, ваше оно или нет, и если оно и впрямь принадлежит вам, значит, это вы несете бог знает что.
Так, получила. Он говорил очень быстро, и теперь я улавливала в его голосе легкое раздражение. Наверное, ему было обидно, что я что-то скрываю от него. Я спросила его (надо было слышать, каким плаксивым тоном!):
— Вы хотите сказать, что подозреваете — нет, это ведь неправда? — подозреваете, будто женщина, которую видели на шоссе, — я, действительно я? Вы думаете, я обманываю вас?
— Я не сказал, что вы обманываете меня, наоборот, я уверен, что нет.
— Тогда вы считаете меня сумасшедшей.
— И этого я не говорил. Но у меня есть глаза, и я за вами наблюдал. Сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять?
— Двадцать шесть.
— В двадцать шесть лет не заливают за галстук. Разве вы много пьете? Нет, вот сейчас вы даже не притронулись к вину. Так в чем же дело? Когда я вас увидел впервые, я сразу подумал, что у вас здорово что-то не клеится. Чтобы понять это, не нужен аттестат зрелости. А с тех пор дело пошло еще хуже, вот и все.
Я не хотела плакать, я всеми силами старалась сдержать слезы. Я закрыла глаза и теперь уже не видела Рекламной Улыбки, я крепко сомкнула веки. И все-таки слезы появились. Перегнувшись через стол, Жан склонился ко мне и взволнованно сказал:
— Ну, вот видите, вы же дошли до точки. Что случилось? Поймите, я вас спрашиваю не из праздного любопытства. Я хочу помочь вам. Скажите, что случилось?
— Это была какая-то другая женщина. Я была в Париже. Это была не я
Я открыла глаза. Сквозь слезы я увидела, что он внимательно смотрит на меня и что во взгляде его сквозит огорчение. А потом он, как и следовало ожидать, сказал, предупредив меня, что я могу как угодно отнестись к его словам, но он не может иначе:
— Вы очень милая, очень красивая, вы мне нравитесь, но ведь может быть только одно из двух: или это был кто-то другой, или вы. Я не представляю, как это возможно, но если вы так упорно стараетесь убедить себя, что на шоссе был кто-то другой, значит, в душе вы все-таки сомневаетесь в этом.
Не успев даже подумать, я замахнулась левой рукой, чтобы ударить его по лицу. К счастью, он успел отстраниться. И тут я разрыдалась, опустив голову на руки. Я психопатка, буйная психопатка.
В Жуаньи к телефону подошел хозяин бистро. Жан назвал себя и спросил, не уехал ли Сардина. Да, уехал. Он спросил, нет ли там кого-нибудь из шоферов, кто едет в Марсель.
— Нет, никто не едет.
Тогда он сказал:
— Слушай, Тео, посмотри у себя в справочнике номер телефона бистро в Аваллоне-Два Заката и дай его мне. — И спросил у меня (я стояла рядом, приложив ухо к трубке с другой стороны): — Кто хозяин этого бистро.
— Я слышала на станции обслуживания, будто их зовут Пако. Да, да, Пако.
Хозяин бистро из Жуаньи нашел нужный телефон. Рекламная Улыбка сказал: «Молодец, привет» — и сразу же заказал Аваллон-Два Заката. Нам пришлось ждать минут двадцать. Мы пили кофе — уже по второй чашке — и молчали.
К телефону, судя по голосу, подошла молодая женщина. Рекламная Улыбка спросил, у нее ли пальто, которое забыли в бистро.
— Пальто блондинки с перевязанной рукой. Конечно, у меня. Вы кто?
— Друг этой дамы. Она рядом со мной.
— Но в субботу вечером она снова проезжала здесь и сказала моей свекрови, что это не ее пальто. Как-то странно это выглядит.
— Не кипятитесь. Лучше скажите, какое оно из себя.
— Шелковое летнее пальто. Белое. Подождите минутку.
Она, видимо, ушла за пальто. Рекламная Улыбка снова обнял меня за плечи. За его спиной через окно я видела «тендерберд», он снова стоял на самом солнцепеке.
— Алло? Оно белое, на подкладке в крупных цветах, — сказала женщина на другом конце провода. — С небольшим стоячим воротничком. Есть марка магазина — «Франк — сын». Улица Пасси».
Я устало кивнула головой, давая понять Рекламной Улыбке, что, возможно, это мое пальто. Как бы придавая мне мужества, он сжал мне плечо и спросил в трубку:
— А в карманах ничего нет?
— Что вы, я не осмелилась рыться в карманах.
— Ладно. А теперь все-таки поройтесь.
Наступило молчание. Казалось, что эта женщина стоит рядом с нами, так ясно мы слышали ее дыхание, шелест бумаги.
— Есть билет на самолет «Эр Франс», вернее, то, что осталось от него. Вроде обложки от книжечки, представляете? А внутри листки вырваны. На обложке стоит фамилия: Лонго, мадемуазель Лонго.
— Билет из Парижа?
— Из Парижа-Орли и Марсель-Мариньян.
— А число стоит?
— Десятое июля, двадцать часов тридцать минут.
— Вы уверены?
— Я умею читать.
— И все?
— Нет, есть еще какие-то бумаги, денежки и детская игрушка. Маленький розовый слоник на шарнирах. Если его надавить снизу, он вроде шевелится. Да, маленький слоник.
Я всем телом навалилась на стойку. Рекламная Улыбка, как мог, поддерживал меня. Забинтованной рукой я делала ему знаки, чтобы он продолжал, что нужно продолжать, что я чувствую себя хорошо. Он спросил:
— А что из себя представляют остальные бумажки?
— Помилуйте, да неужели этого недостаточно, чтобы она узнала свое пальто? Что вы хотите там найти, наконец?
— Вы ответите мне или нет?
— Да здесь много всего, я даже не знаю… Есть квитанция из гаража.
— Из какого?
— Венсен-Коти, в Авиньоне, бульвар Распай, счет на семьсот двадцать три франка. Число то же самое — десятое июля. Чинили американскую машину — я не могу разобрать марку — под номером 3210 РХ75.
Рекламная Улыбка сперва повернул голову к окну, чтобы посмотреть номер «тендерберда», но с того места, где мы стояли, его не было видно, и он вопросительно взглянул на меня. Я кивнула в знак того, что это тот самый номер, и оторвала ухо от трубки. Я не хотела больше слушать. Мне удалось добраться до стула, и я села. Дальнейшее я помню очень смутно. Я чувствовала себя опустошенной. Рекламная Улыбка продолжал еще несколько минут разговаривать по телефону, но уже не с женщиной, а с каким-то автомобилистом, кажется, немцем, который остановился, чтобы выпить с семьей по рюмке вина. Рекламная Улыбка с трудом объяснялся с ним.
Потом он вдруг оказался рядом со мной и сжимал ладонями мое лицо. Я не помню, как он подошел, у меня в сознании произошел какой-то провал. Мгновенный провал. Я попыталась улыбнуться Рекламной Улыбке. Я увидела, что это его немного успокоило, Мне казалось, что я его знаю давным-давно. И женщину в черном, которая молча стояла за его спиной, тоже. Он сказал мне:
— Я вот что думаю. Кто-нибудь мог проникнуть к вам, когда вас не было дома, и украсть это пальто. Оно было там?
Я помотала головой. Я уже ничего не знала. Но в то же время я подумала, что, может, Рекламная Улыбка и правда не очень сообразителен, но мне-то уж, во всяком случае, пора перестать лгать себе. В моей квартире на улице Гренель два замка и дверь очень толстая, очень крепкая. Взломать ее можно только топором, переполошив всех соседей. Значит, нужно разгадать, обязательно разгадать, каким образом похитили мое пальто и как была отправлена телефонограмма Морису Кобу… Хватит валять дурака!
Который может быть час? Который теперь час? Я брожу из комнаты в комнату по этому дому, где все началось. Я брожу взад и вперед. Время от времени я откидываю штору на одном из окон и смотрю на звезды, которые сверкают в темноте. Я даже попыталась было их сосчитать. Иногда я ложусь на кожаный диван и лежу там, долго лежу в полумраке — свет в комнату пробивается из прихожей, — крепко прижав руками к груди ружье.