Мамуля перестала со мной разговаривать. И я больше не говорю с собой. Я только повторяю про себя присказку моего детства: «Светлы мои волосы, темны мои глаза, черна моя душа, холоден ствол моего ружья». Я повторяю ее снова и снова.
Если кто-нибудь придет за мной, я не спеша прицелюсь в темноте, я прицелюсь прямо в голову, кто бы это ни был. Одна вспышка — и все.
Я постараюсь его убить сразу, чтобы не тратить зря пуль. Последнюю пущу в себя. И меня найдут тут избавившейся от всех мук. Я буду лежать с открытыми глазами, словно глядя на свою неудавшуюся жизнь, лежать в белом костюме, запятнанном кровью, и буду нежной, чистой, красивой, одним словом, такой, какой я всегда мечтала быть.
Один раз, только один раз я хотела на праздники вырваться из той унылой жизни, которой я жила, и вот все у меня не получилось, потому что у меня вообще ничего не получается. Никогда ничего не получается.
Мы ехали очень быстро, дорогу он знал как свои пять пальцев. Он явно был встревожен и обескуражен разговором с Аваллоном-Два Заката, но в то же время я чувствовала, что он наслаждается тем, что сидит за рулем новой для него машины, и его простодушная детская радость раздражала меня. Он почти все время вел машину на предельной скорости с легкостью и уверенностью профессионала.
Когда мы проезжали через какой-то городок, кажется, через Салон, ему пришлось сбавить скорость, и он, воспользовавшись этим, достал из кармана рубашки сигарету. Он мало разговаривал со мной. Что-то рассказал о своем детстве, о работе, и ни слова — о пальто и вообще обо всей моей истории. Наверное, хотел, чтобы я хоть ненадолго забыла о том, что со мной случилось. Оказывается, он не знает своих родителей, рос в приюте, а когда ему было лет десять, его взяла оттуда крестьянка из деревни неподалеку от Ниццы, и он, говоря о ней, называл ее «моя настоящая мама». Видно было, что он ее боготворит.
— У нее была ферма неподалеку, от Пюже-Тенье. Вы бывали в этих местах? Ох, и здорово мне там жилось! Здорово, черт побери! Когда мне было восемнадцать лет, умер муж мамы, но она все продала, чтобы поставить меня на ноги. Купила мне старенький «рено», и я перевозил минеральную воду в Вальсе. Ну, в нашем деле, чтобы хорошо зарабатывать, приходится крутить баранку днем и ночью. Я с виду балагур, но когда нужно серьезно поработать, то обращаются ко мне. Теперь у меня две машины — «сомюа» и «берлие». На «берлие» возит товар в Германию один мой товарищ по приюту. Он мне как брат, он за меня даст отрезать себе обе руки, и из него не выжмут ни одного слова, которое могло бы повредить мне. Его зовут Баптистен Лавантюр. Ох и парень! Я вам не рассказывал, что мы с ним решили стать миллиардерами? Он считает, так будет легче жить.
Он снова увеличил скорость — спидометр показывал сто миль — и замолчал.
Немного погодя я спросила его:
— Ле Гевен — бретонская фамилия?
— Что вы! Я родился в департаменте Аверон. Меня подобрали, как в «Двух сиротках», на церковной паперти. Ну, надо же было дать мне какое-то имя. Может, из газеты взяли или еще откуда…
— А вы так и не нашли свою родную мать?
— Нет. А я и не искал ее. Да и какое это имеет значение, кто вас родил, кто вас бросил. Все это чепуха.
— А сейчас вы простили ее?
— Кого? Ее? Знаете, я думаю, что у нее тоже не все ладилось, если она бросила своего ребенка. Да и потом — я живу, правда ведь? Она дала мне главное — жизнь. И я доволен, что появился на свет.
Больше мы не разговаривали до самого моста через Дюране. По этому мосту я вчера ехала с Филиппом. Машины здесь двигались в несколько рядов. «Сомюа» ждал нас на обочине, под палящим солнцем. Рекламная Улыбка остановил «тендерберд» за грузовиком, и мы вышли. Маленький Поль дремал в кабине. Он проснулся от шума открываемой дверцы и тут же выпалил, что никогда в жизни им не успеть сегодня взять груз в Пон-Сент-Эспри, а завтра все будет закрыто.
— Ничего, успеем, — возразил Жан. — Сорок столбиков до шести вечера я отмахаю, это при желании можно, а там суну им в лапу, чтобы они немного задержались. Так что не волнуйся, спи себе на здоровье.
Прощаясь со мной на краю шоссе, около «тендерберда», он сказал:
— Я договорился по телефону с одним туристом, который сидел в том бистро в Аваллоне-Два Заката. Он захватит ваше пальто. Он рассчитывал быть в Пон-Сент-Эспри часов в девять или в половине десятого, и я условился встретиться с ним около грузовой автостанции. Если хотите, я, когда погружусь, приеду к вам. Ну, хотя бы в Авиньон, это рядом. Идет?
— А в Париж вы разве не поедете?
— Почему не поеду? Поеду. С Маленьким Полем я договорюсь, он отправится вперед. А сам потом найду какого-нибудь дружка, и мы с ним нагоним Поля. Но, может быть, вам тоскливо будет болтаться здесь до вечера?
Я покачала головой и сказала, что не возражаю. Он назначил мне встречу в Авиньоне, в пивном баре напротив вокзала, в половине одиннадцатого. Уходя, он сунул мне в руки свою клетчатую каскетку. «В залог, чтобы вы не забыли. Вот увидите, все устроится».
Я смотрела, как он шел к своему грузовику. На его спине синело большое пятно от пота, оно резко выделялось на светлом фоне рубашки. Я нагнала его и схватила за руку. Я и сама не знала, что еще хотела ему сказать. Я, как дура, стояла перед ним и молчала. Он покачал головой, и как тогда, на грузовой автостанции в Марселе, приложил свою ладонь к моей шее. На ярком солнце он казался еще смуглее.
— Значит, в половине одиннадцатого, ладно? Знаете, что вам надо бы сделать до этого? Во-первых, пойти в Авиньое к врачу, чтобы вам сменили грязный бинт. А потом сходите в кино, все равно на что, а если останется время — еще в одно. И постарайтесь до моего возвращения ни о чем не думать.
— Почему вы такой? Я хочу сказать, что ведь вы меня не знаете, я отрываю вас от работы, а вы со мной такой милый, вы мне… Почему?
— Вы тоже очень милая, только вы этого не понимаете. И, кроме того, у вас великолепная каскетка.
Я надела ее на голову.
Когда грузовик, исчез из моих глаз где-то вдали, я подняла свою перебинтованную руку и поклялась себе так или иначе, но покончить с этой историей прежде, чем встречусь с Жаном… а потом — пусть бог будет мне свидетелем — я помогу Жану стать миллиардером, ему и его другу Баптистену Лавантюру, даже если для этого мне придется всю мою жизнь работать сверхурочно.
Авиньон.
Солнце все еще светило прямо мне в глаза. Я увидела зубчатые крепостные стены, за ними началась длинная улица, вдоль которой тянулись террасы кафе, а флаги, вывешенные по случаю 14 июля, образовали бесконечный разноцветный туннель. Я тащилась за машинами, которые ехали в два ряда, то и дело останавливаясь, разглядывала разноязыкую толпу на тротуарах — немцы, англичане, американцы — их можно было отличить по виду, загорелые руки и ноги, нейлоновые платья, такие прозрачные, что женщины казались голыми. Приятная тень, когда я проезжала мимо домов, чередовалась с беспощадным солнцем… Где я, Мамуля, куда я попала?
Бульвар Распай выходил на эту же улицу, слева. Пока я поворачивала, машины за мной устроили настоящий концерт. Я забыла название гаража, который назвала по телефону женщина из Аваллона-Два Заката, и запомнила только, что он находится на этом бульваре. Я проехала метров триста, попеременно вглядываясь в обе стороны бульвара. Наконец над воротами, выкрашенными в канареечный цвет, я увидела вывеску: «Венсен-Коти, концессионер «Форда», любые иностранные марки машин». Рядом находилась гостиница «Англетер».
Я остановилась у ворот гаража. Под аркой какой-то мужчина вынимал камеру из покрышки. Он взглянул в мою сторону, увидел «тендерберд» и, когда я вышла из машины, встал, разогнул спину и сказал с сильным южным акцентом:
— Неужели опять поломка? Не может быть!
Я подошла к нему, держа сумку в правой руке, с каскеткой на голове, в мятом костюме, который прилип к моему вспотевшему телу, подошла, стараясь не думать о том, какой у меня жалкий, растерянный вид. Это был человек небольшого роста, в спецовке на застегнутой до самого верха «молнии», с какими-то выцветшими желтыми глазами и густыми светлыми взлохмаченными бровями.
— Вы знаете эту машину?
— Знаю ли я ее? Да она находилась у нас две недели, мы перебрали весь мотор. Я мало машин знаю так же хорошо, как эту, уж поверьте мне. Что ж теперь не ладится?
— Ничего, все в порядке.
— Может, не тянет?
— Нет, тянет. Я хотела спросить… Вы знаете хозяина этой машины?
— Мосье из Вильнева? Не очень. А что?
— Ему нужна копия счета, который вы ему дали. Можно ее получить?
— Ах, вот как! Ему нужна копия. А зачем? Он что, потерял счет? Вот видите, на что приходится тратить время: вместо того, чтобы работать. Пиши и пиши без конца.
Он провел меня через гараж, где работали несколько механиков, в какую-то застекленную клетку. Там сидели две женщины в желтых халатах. Мы все вчетвером принялись просматривать конторскую книгу записей. Со мной они были очень любезны и не выразили мне никакого недоверия. Одна из женщин, брюнетка лет тридцати с высокой белой грудью, которая виднелась в широкий вырез ее халата, поняв по моему произношению, что я парижанка, рассказала, что она пять лет жила в Париже, неподалеку от площади Насьон, но ей там не понравилось, так как парижане какие-то дикари, каждый живет в своей скорлупе. Наконец, мы нашли то, что искали, и я прочитала собственными глазами, что некий Морис Коб оставил «тендерберд» в этом гараже в конце июня, чтобы отремонтировать, бог его знает, какой-то опрокидыватель и коробку передач. Забрал он машину десятого июля вечером, заплатив наличными семьсот двадцать три франка.
Он провел меня через гараж, где работали несколько механиков, в какую-то застекленную клетку. Там сидели две женщины в желтых халатах. Мы все вчетвером принялись просматривать конторскую книгу записей. Со мной они были очень любезны и не выразили мне никакого недоверия. Одна из женщин, брюнетка лет тридцати с высокой белой грудью, которая виднелась в широкий вырез ее халата, поняв по моему произношению, что я парижанка, рассказала, что она пять лет жила в Париже, неподалеку от площади Насьон, но ей там не понравилось, так как парижане какие-то дикари, каждый живет в своей скорлупе. Наконец, мы нашли то, что искали, и я прочитала собственными глазами, что некий Морис Коб оставил «тендерберд» в этом гараже в конце июня, чтобы отремонтировать, бог его знает, какой-то опрокидыватель и коробку передач. Забрал он машину десятого июля вечером, заплатив наличными семьсот двадцать три франка.
Первой заподозрила что-то неладное та самая женщина, что болтала со мной, когда я сказала, что хочу видеть того, кто имел дело с хозяином машины. Она сразу нахмурилась и, поджав губы, спросила меня:
— А собственно говоря, что вы хотите от Роже? Вы просили счет, да? Вы его получили? Что же еще? И вообще кто вы такая?
Но тем не менее она сходила за молодым человеком, довольно высоким, довольно толстым, с лицом, перемазанным маслом, которое он обтирал на ходу грязной тряпкой. Да, он помнит мосье Коба, тот приходил за своим «тендербердом» в пятницу вечером, и в половине десятого. Он утром звонил из Парижа, чтобы справиться, готова ли машина и застанет ли он кого-нибудь в гараже вечером.
— Если я правильно понял, он приехал сюда на праздники. Он мне сказал, что у него в Вильневе вилла. А что именно вы хотите узнать?
Я не нашлась, что ответить. Они вчетвером окружили меня, и внезапно я почувствовала, что мне не хватает воздуха в этой конуре. Брюнетка пристально разглядывала меня с ног до головы. Я сказала: «Ничего, спасибо, благодарю вас». И поспешно вышла.
Пока я проходила через гараж, они не спускали с меня глаз, и я чувствовала себя так неуютно под их взглядами, мне так хотелось побежать, что под аркой я споткнулась о валявшуюся покрышку и выполнила свой коронный акробатический номер под названием «Полет Дани Лонго — Двойная петля с приземлением на все четыре конечности». Вислоухая собака у гостиницы «Англетер» облаяла меня, как сумасшедшая, призывая всех на помощь.
Серые арки домов, узкие улочки, вымощенные крупным булыжником, дворы, в которых сушится белье, большая площадь, украшенная для вечернего гулянья гирляндами разноцветных лампочек, свадьба — вот чем встретил меня Вильнев. Я остановила машину, чтобы пропустить свадебный кортеж. Невеста, высокая брюнетка с непокрытой головой, держала в правой руке красную розу. Подол ее белого платья был в пыли. Все выглядели изрядно подвыпившими. Когда я пробивалась через эту толпу к табачной лавочке, которая находилась на другой стороне улицы, двое мужчин схватили меня за руки и стали уговаривать потанцевать на свадьбе. Я сказала: «Нет, нет, спасибо», — и с трудом вырвалась от них. Покупатели из лавочки высыпали на улицу, чтобы подбодрить жениха, и в зале не осталось никого, кроме белокурой женщины, которая сидела за кассой, погруженная в воспоминания. Она и рассказала мне, как проехать на виллу Аббеи. Я выпила стакан фруктового сока, купила пачку сигарет «житан», достала одну и закурила. Я не курила тысячу лет. Кассирша спросила меня:
— Вы дружны с мосье Морисом?
— Нет. То есть да.
— Вот и я смотрю, что он одолжил вам свою машину.
— А вы его знаете?
— Мосье Мориса? Немножко. Здравствуйте, до свидания. Иногда они с моим мужем вместе охотятся. А сейчас он здесь?
Я не знала, что ответить. Впервые мне пришло в голову, что мужчина в багажнике «тендерберда», может быть, и не Морис Коб, а кто-то другой. Я неопределенно тряхнула головой, что могло означать и «да» и «нет». Потом расплатилась, поблагодарила ее и вышла на улицу, но она окликнула меня и сказала, что я забыла на стойке сдачу, каскетку, сигареты и ключи от машины.
Вилла Сен-Жан — это чугунные ворота, за ними длинная дорожка, покрытая розовым асфальтом, и в конце аллеи — большой приземистый дом с черепичной крышей, который я увидела, еще подъезжая, сквозь кусты виноградника и кипарисы. На этом шоссе были еще видны виллы, они возвышались над Вильневом, словно сторожевые посты какой-то крепости, но я не встретила ни одного человека, и только когда я уже стояла у ворот, освещенных заходящим солнцем, чей-то голос за моей спиной заставил меня обернуться:
— Мадемуазель, там никого нет. Я заходила уже три раза.
По ту сторону дороги, перегнувшись через каменную ограду, стояла молоденькая, лет двадцати, блондинка, довольно красивая, с лицом треугольной формы и очень светлыми глазами.
— Вы к мосье Морису?
— Да, к Морису Кобу.
— Его нет дома. (Девушка провела пальцем по своему курносому носику.) Но вы можете войти, дом не заперт.
Я подошла к ней в тот момент, когда она, выпалив мне все это, неожиданно вскочила на ограду. На ней было розовое платье с широкой юбкой. Она протянула мне руки:
— Вы поможете мне спуститься?
Я, как могла, постаралась помочь ей, поддерживая ее за ногу и за талию. Наконец она спрыгнула на свои босые ноги, а я, как это ни странно, удержалась на своих. Она оказалась немного ниже меня. Волосы у нее были длинные и совсем светлые, как у шведских кинозвезд. Нет, она не шведка и даже не уроженка Авиньона, а родилась в департаменте Сены, в Кашене, училась в Экс-ан-Прованс, и зовут ее Катрин, или просто Кики Мора. «Только, умоляю, молчите, все остроты по поводу моего имени я уже слышала, и они сводят меня с ума». Все это и еще многое другое она выложила, не дав мне вставить ни слова, пока мы шли к машине. Потом, несколько раз вздохнув, она добавила, что месяц назад, в июне, каталась на «тендерберде» с мосье Морисом. Он дал ей вести машину до Фокалькье, а была уже ночь и на обратном пути она, естественно, чувствовала какое-то необычное возбуждение, но мосье Морис вел себя как истинный джентльмен и не воспользовался случаем, чтобы навести порядок в ее психологии. Потом она спросила, не сержусь ли я на нее?
— За что?
— Но вы же его любовница?
— Вы меня знаете?
Я все еще стояла рядом с нею и увидела, как ее щеки покрыл легкий румянец.
— Я видела вас на фотографии, — ответила она. — Я нахожу вас очень, очень красивой. Правда. Честно говоря, я была уверена, что вы приедете. Скажите, вы не будете смеяться, если я вам что-то скажу? Вы еще прекраснее голая!
Да она просто сбрендила! Передо мной настоящая сумасшедшая!
— Вы в самом деле знаете меня?
— Мне кажется, я вас видела несколько раз, когда вы приезжали сюда. Да, конечно. Мне очень нравится ваша каскетка.
Мне нужно было собраться с мыслями, постараться понять эту девушку. Я села за руль и попросила ее отворить ворота. Она отворила их. Когда она снова подошла ко мне, я спросила, что она делает здесь. Она рассказала, что приехала на каникулы к своей тете и живет в доме, который отсюда не видно, он за холмом. Я спросила, почему она так уверена, что в доме Мориса Коба никого нет. Поколебавшись и почесав пальцем кончик своего короткого носика — видно, у нее была такая привычка, — она ответила:
— В общем-то вы не должны быть ревнивы, уж вы-то знаете, каков он, мосье Морис.
Так вот, в субботу днем она приводила к нему одну женщину, которая приехала из Парижа, рыжую такую, что выступает по телевидению, ну ту, что говорит с ужасным акцентом: «А топер, мадам, повыселимся, поговорым а а сердечным делах». Ее зовут Марите, ну, как ее там дальше… Так вот, все в доме было открыто, но нигде ни души. Уехала эта телезвезда, потом попозже вернулась — и опять никого. Так она и убралась восвояси, понурив плечи, на своих высоченных, как ходули, каблуках, с чемоданчиком из кожи телезрителей.
— А из прислуги тоже никого нет? — спросила я девушку.
— Нет, сегодня утром я заходила в дом и никого не видела.
— Вы опять заходили?
— Да, я немного беспокоилась. Мосье Морис приехал в пятницу вечером, это точно, я сама слышала. А потом мне не дает покоя еще одна вещь, хотя это, конечно, глупо.
— Что именно?
— В пятницу вечером в его доме стреляли из ружья. Я была в оливковой роще, это как раз за домом. Слышу — три выстрела. Правда, он вечно возится со своими ружьями, но тогда шел уже одиннадцатый час, и это меня обеспокоило.
— А вы бы просто пошли и посмотрели, в чем дело.
— Видите ли, я была не одна. Короче говоря, моя тетя — она уже в возрасте Мафусаила — такая святоша, что, когда я хочу с кем-нибудь поцеловаться, мне приходится убегать в рощу. У вас такой вид, будто вы не понимаете. Это правда, или вы просто разыгрываете из себя бесстрастную, непроницаемую женщину?